«ОСЕТИНО-ИНГУШСКИЙ КОНФЛИКТ 1992 ГОДА»,
автор Олег Лукин, историк, журналист, участник форума ВойнеНет.Ру.
В феврале 1944 г. чеченцы и ингуши были депортированы в Казахстан и Среднюю Азию «за пособничество врагу». В результате перекройки административных границ, Чечено-Ингушская автономная республика была преобразована в Грозненскую область, а часть её территории разделена между соседями.
Таким образом, Пригородный район, раннее заселённый преимущественно ингушами, оказался в составе Северной Осетии. Во время хрущёвской «оттепели» подвергшимся депортации было разрешено вернуться на историческую родину, но неофициальная дискриминация в их отношении сохранялась. Действовал негласный запрет на продажу ингушам домов, сдачу жилплощади, оформление прописки в Пригородном районе, который восстановленной Чечено-Ингушетии возвращён не был.
Ситуация начала обостряться в конце 80-х – начале 90-х гг. 26 марта 1991 г. Верховным Советом РСФСР был принят закон «О реабилитации репрессированных народов», предусматривавший также и территориальную реабилитацию, но без указания конкретных механизмов её проведения. Следующим этапом стало принятие закона от 4 июня 1992 г. «Об образовании Ингушской республики в составе Российской Федерации» (Чечня де-факто отделилась от Ингушетии и вышла из состава России ещё осенью 1991 г.), но без определения границ нового субъекта федерации.
Стремление ингушей вернуть Пригородный район, ответное желание осетинских властей не допустить этого, интриги федерального центра, решившего воспользоваться ситуацией в своих целях (об этом ниже) и перенасыщенность региона оружием — всё это не могло не завершиться кровопролитным столкновением…
В апреле 1991 г., в связи с обострением межнациональных отношений, Верховным Советом Северной Осетии было введено чрезвычайное положение на территории Владикавказа и Пригородного района, и уже в этот период началась подготовка к будущим боевым действиям. Воспользовавшись заразительным примером самопровозглашённых Южной Осетии и Чечни, Северная Осетия начала создавать республиканскую гвардию и народное ополчение. Вооружались они по отработанному на Кавказе сценарию — путём захвата оружия и боеприпасов у российских военных.
Справедливости ради стоит отметить, что ингуши также предпринимали попытки самовооружения. Но их возможности были скромнее: на территории их республики не было такого количества воинских частей и военных складов, как в соседних Северной Осетии и Чечне. Да и существовавший в республике до конца 1992 г. вакуум власти не способствовал организованной подготовке к вооружённому противостоянию с соседями. Более полную информацию о количестве накопленного обеими сторонами оружия и о сложившемся соотношении сил на момент начала боевых действий, читатель получит, ознакомившись с данными официального расследования обстоятельств конфликта.
Хроника конфликта
Последним камешком, сдвинувшим лавину конфликта, стали события последней декады октября 1992г.:
20 октября под колёсами БТРа осетинского МВД погибает 13-летняя ингушская школьница;
22 октября в Пригородном районе обнаружены трупы 2 ингушей. По обвинению в убийстве задержан сотрудник ГАИ Северной Осетии и… освобождён прокурором республики под давлением собравшейся толпы осетинских боевиков;
В тот же день происходит первое вооружённое столкновение между осетинскими милиционерами и группой ингушской молодёжи. Есть жертвы с обеих сторон. На похороны 2 погибших милиционеров демонстративно прибывают президент Северной Осетии А.Галазов и премьер министр республики С.Хетагуров;
В сложившейся ситуации депутаты районных советов Ингушетии принимают решение о создании отрядов самообороны, которые должны взять под защиту все населённые пункты Пригородного района, где проживают соотечественники, вплоть до возвращения оспариваемой территории в состав их республики.
Власти Северной Осетии готовились к подобному развитию событий. В населённые пункты Пригородного района заранее завозится оружие и в ночь на 31 октября оно пущено в ход — из гранатомётов и автоматического оружия обстреляны ингушские кварталы сс. Камбилеевка и Октябрьское. Ответом стало стихийное восстание противоположной стороны. Утром 31 октября ингуши разоружили пост российских внутренних войск у с.Чермен (при этом солдаты были отпущены), захватили 6 БТРов и вступили в бой с осетинской милицией непосредственно на территории населённого пункта. Кстати, именно по такому сценарию разворачивались события и в остальных местах компактного проживания ингушей — они старались взять под контроль свои сёла, но не принимали ни малейших попыток развернуть «наступление на Владикавказ», как об этом заявляла осетинская сторона.
В Северную Осетию прибывают вице-премьер РФ Г.Хижа и председатель госкомитета по чрезвычайным ситуациям С.Шойгу. Местные власти при поддержке толпы, бушующей на центральной площади города, требуют от них выдачи населению 15 тысяч автоматов для «отражения ингушской агрессии», звучат угрозы, что в противном случае требуемое оружие будет захвачено силой.
Как показали события, это были не пустые угрозы. Осетинами в заложники были захвачены жена и дочь начальника штаба армейского корпуса генерала Скобелева. В нас.п. Комгарон был осаждён учебный центр военного училища, под угрозой расстрела 6 захваченных офицеров военные вынуждены были открыть оружейные склады. При этом не были предупреждены часовые, пытавшиеся сдержать толпу выстрелами в воздух. После того, как закончились патроны, двое курсантов были попросту растерзаны штурмовиками. Несмотря на произошедшее, вице-премьер Г.Хижа распорядился выделить осетинским боевикам 642 единицы стрелкового оружия (автоматы, пулемёты, гранатомёты) а также 18 БМП. В дополнение к перечисленному С.Шойгу предоставил 57 танков Т-72 с армейскими экипажами.
1 ноября 1992 г. начинаются массированные артиллерийские удары по сёлам с компактным проживанием ингушей на территории Пригородного района. В 16.00 представители сторон встречаются в штабе 19-й мотострелковой дивизии и достигают соглашения о прекращении огня. Ингуши готовы сдать оружие и захваченную бронетехнику — силы явно не равны, да и война с федеральным центром явно не входила в их планы. Тем не менее, Г.Хижа саботирует мирный процесс, требуя проведения дальнейших переговоров, которые сам же несколько раз и откладывает. События развиваются по нарастающей.
2 ноября президент Б.Ельцин вводит на территории Северной Осетии и Ингушетии режим чрезвычайного положения. В Пригородный район входят российские подразделения ВДВ. Вслед за ними сёла, населённые ингушами, занимают не подразделения внутренних войск федерального подчинения, а отряды республиканской гвардии Северной Осетии, осетинское же народное ополчение и даже подразделение из Южной Осетии. Фактически происходит не разъединение конфликтующих сторон, а вытеснение ингушей в соседнюю республику под угрозой физического уничтожения. О том, на чьей сторон было явное преимущество, свидетельствуют цифры потерь с обеих сторон (по данным официального следствия):
Всего в дни вооруженного конфликта погибли 546 человек. Из них — 407 ингушей, 105 осетин. Среди погибших 41 женщина (33 ингушки, 5 осетинок), дети до 15 лет — двенадцать (все с ингушской стороны), люди старше 60 лет — 49 человек (42 ингуша, 7 осетин).
Подразделения внутренних войск были введены в «зачищенные» сёла лишь 5 ноября 1992 г. В чём же причина столь однобоких действий федерального центра? Она лежит на поверхности. Ещё 1 ноября 1992 г. вице-премьер Г.Хижа на заседании правительства Северной Осетии заявил: «…пока никакой другой опасности нет, кроме той, что постоянно возникает со стороны Чечни».
Исходя из сказанного, становятся понятными и заинтересованность высокопоставленного чиновника в срыве мирных переговоров и предельная жестокость, с которой «зачищались» ингушские сёла и «замещение» федеральных внутренних войск осетинскими вооружёнными формированиями. Основной целью Кремля являлась соседняя Чечня, для силового возвращения которой в состав России требовался веский повод. Таковым должно было стать вмешательство в конфликт на стороне ингушей чеченской армии с последующим контрударом и наступлением федеральных сил на Грозный.
Но этот сценарий был сорван. Д.Дудаев объявил о нейтралитете и перекрыл границу бензовозами. Вошедшие 10 ноября 1992 г. на территорию Ингушетии российские подразделения вышли к недемаркированным границам Чечни и…остановились. Тогда войны удалось избежать — в республику прибыл и.о. премьера Е.Гайдар, подписавший соглашение о отводе федеральной группировки.
Тем не менее, осетино-ингушский конфликт был не урегулирован, а всего лишь заморожен. Большинство ингушей-вынужденных переселенцев до сих пор так и не смогли вернуться в покинутые ими дома.
Олег Лукин, специально для Prague Watchdog
P.S. При подготовке данной статьи использовались следующие материалы:
Заключение независимых военных экспертов общественных организаций о подготовке и ходе осетино-ингушского конфликта на территории РФ,
Справка об обстоятельствах возникновения осетино-ингушского вооруженного конфликта, его развития и роли в нем федеральных органов власти и управления,
Война и мир Пригородного района, Ирина ДЕМЕНТЬЕВА
Ингушская трагедия, Ирина ДЕМЕНТЬЕВА.
http://www.voinenet.ru/mneniya-i-otsenki/publitsistika-o-voine/21086.html
ВОТ ДВА ФИЛЬМА ПРО ЭТИ СОБЫТИЯ:
«Хроника ингушской катастрофы»:
http://youtu.be/i0CLKGSmJDQ
«Горе победителям»:
http://youtu.be/NGiyWL3-rG0
ССЫЛКА НА ВИДЕО ДОПРОСА ОСЕТИНСКОГО КАПИТАНА МИЛИЦИИ ВЛАДИМИРА ВАЛИЕВА:
Участники конфликта
Комплекс народа-изгоя
Пролог к насилию
Стадия насилия
Уроки конфликта в Северной Осетии
Примечания
Первый этнический конфликт в форме открытого насилия произошел на территории Российской Федерации в конце октября-начале ноября 1992 г. между представителями двух северо-кавказских народов — осетинами и ингушами. По своим пространственно-временным параметрам, интенсивности и последствиям этот конфликт может быть отнесен к категории крупномасштабных1, а его природа может быть охарактеризована как глубоко-укоренившийся конфликт (deep-rooted conflict), к которым специалисты относят межэтнические или любые другие межгрупповые коллизии с трудноразрешимыми и далекозашедшими претензиями и требованиями конфликтующих сторон2. Как правило, это конфликты, в которых задействованы настолько глубокие чувства, ценности и потребности, а степень взаимного отчуждения столь велика, что обычные пути и способы разрешения противоречий через правовые механизмы, посредничество, переговоры или использование вышестоящей или внешней власти не приносят разрешения конфликта. Чаще всего в отношении этих конфликтов применяются методы социально-политического или военного урегулирования, но они не всегда приносят разрешение конфликта и даже могут иметь противоположный эффект.
Менталитет политиков и публицистов склонен к упрощенному восприятию конфликтов: их объяснение ищется или в генетической межгрупповой неприязни (для этого используется структуралистская схема оппозиции «мы-они», вокруг которой, якобы, формируется этническая идентичность), или конфликт объясняется злым умыслом других сил, обычно в лице высших властей. Последние обвиняются или в слабости и попустительстве, или в злоупотреблении силой в пользу одной из конфликтующих сторон. Весь этот набор облегченных интерпретаций обнаруживается и применительно к осетино-ингушскому конфликту3. Более того, обыденное мышление находит для них и свои резоны: разве трудно, например, найти факты слабости или, наоборот, надменности силы в действиях российских центральных властей в связи с конфликтом? Но не все будет выглядеть так просто, если, например, задать вопрос, почему столь сильные и искушенные в управлении власти, как британские или канадские, не могут разрешить конфликты в Ольстере и Квебеке, которые также могут быть отнесены к категории глубоких конфликтов.
Трудноразрешимость этнических конфликтов объясняется мощным присутствием в их природе иррациональных, мифотворческих факторов и эмоциональной коллективной мобилизации, которые трудно поддаются элементарным переговорам и разрешению, как, например, в случае с трудовыми конфликтами. Осетино-ингушский конфликт относится к категории событий, чрезвычайно перегруженных факторами эмоционально-ценностного характера, среди которых «исторические несправедливости», «принадлежность территории», «собственная государственность», «нерушимость границ» и подобные им идеологические конструкции этно-национализма, которые уже неоднократно в прошлом были причиной кровавых конфликтов и даже мировых войн. Однако за причинами «первого порядка», которые обычно обретают манифестный характер, в этническом конфликте почти всегда присутствуют не столь открыто декларируемые факторы социального и политического свойства, связанные с вопросами справедливого распределения ресурсов, доступа к источникам власти, статуса представителей группы в окружающем политическом и культурном пространстве. Этничность в данном случае выступает лишь как «резервуар для волнений в мире, где власть, благосостояние и достоинство распределяются неравным и незаконным образом между- и внутри нации»4.
Наконец, в посттоталитарных обществах в генерировании и исполнении конфликтов огромную роль играют элитные группы, способные манипулировать слабо модернизированными массами и часто опирающиеся на традиционные социальные институты и структуры. В осетино-ингушском конфликте рядовые участники драмы чаще всего следовали вопреки логике коллективного поведения, которая предполагает, что коллективно определяемые и осознаваемые цели, благо или недовольство еще не являются достаточными основаниями для того, чтобы каждый отдельный член группы решился на действия по достижению этого общего блага или на изменение неприемлемого порядка. Для этого нужны так называемые «направленные побуждения» (selective incentives), чтобы индивид начал действовать во имя группового интереса. Эти побуждения могут быть позитивного и негативного характера: от обещания престижной должности до наказания. Так например, уплата налогов делается во имя коллективного блага, но никто не платит налоги добровольно: для этого есть аппарат принуждения. «Налоги неотвратимы, как смерть», — шутят американцы.
Причем, чем больше группа, тем ниже в ней индивидуальный интерес к коллективному действию, так как доля от достигаемого блага для каждого уменьшается, а жертва и риск для всех в равной мере максимальны5. Точно также сецессия, независимость или изгнание этнических «чужаков» кажутся и осознаются группой как коллективное благо, но это не означает, что каждый отдельный индивид готов рационально действовать во имя этого. Побудителями в данном случае выступают те, кто рассчитывает на первоочередное вознаграждение: управленцы, лидеры и этнические активисты. Так, например, ингушская сторона требовала «возврата» ингушам территории, на которой уже в действительности проживала значительная часть ингушского населения, владевшая как земельными участками, так и недвижимостью. В то же время осетины — участники конфликта, изгоняя ингушей из мест их проживания, не могли рассчитывать на индивидуальные вознаграждения, а, скорее, подвергали риску собственные безопасность и будущее благополучие. И все же в обеих случаях коллективное действие состоялось. Кто или что сыграли роль направленного побуждения?
Участники конфликта
В конфликт оказались вовлеченными два народа, проживающие в центральной части Северного Кавказа на территории двух административных образований бывшего СССР и нынешней Российской Федерации: Северо-Осетинской и Чечено-Ингушской республик. Осетины составляют большинство (53%) населения Северной Осетии, где проживает 335 тыс. из 598 тыс. всех осетин бывшего СССР (на 1 января 1989 г.). Ингуши (общая численность 215 тыс. чел. на 1989 г.) проживали главным образом в Чечено-Ингушской республике (164 тыс. или 13% населения республики) и в Северной Осетии (33 тыс. по данным переписи 1989 г.). Основные районы расселения ингушей — это три западных района Чечено-Ингушетии (Назрановский, Малгобекский и Сунженский), где проживает 140 тыс. ингушей, что составляет три четверти населения этих районов, а также Пригородный район Северной Осетии, где официально числилось около 18 тыс. ингушей, но реально было примерно в два раза больше. В ряде сел этого района (Чермен, Тарское, Дачное, Майское, Куртат) ингуши составляли от 50 до 80% всего населения. Значительные группы ингушей проживали в двух республиканских центрах — городах Грозном и Владикавказе.
Поскольку доктрина этнического национализма, «вмонтированная» в систему так называемого национально-государственного устройства и в идеологию «социалистического федерализма», предусматривала наличие своего рода титульной нации, от имени которой как бы провозглашалась та или иная национальная государственность, а титульная группа рассматривала ее «своей» или «собственной», то формальный и фактический статус двух групп оказался неравнозначным. В Осетии ингуши находились на положении нестатусного меньшинства, то есть не располагали никакой формой территориальной автономии (в автономных республиках они не существовали после упразднения в 1930-е годы национальных районов). В Чечено-Ингушетии такой вопрос и не мог ставиться, ибо официально республика была создана как форма национального самоопределения двух народов. Такая практика дуальных образований была широко распространена в Советском Союзе, и она сохраняется по сегодняшний день (на Северном Кавказе это также Кабардино-Балкария и Карачаево-Черкессия), хотя балкарские и карачаевские активисты энергично выступают в последние годы за раздел этих образований по этническому признаку и почти добились успеха, когда в начале 1992 г. от имени президента РФ был внесен законопроект о разделе Карачаево-Черкессии. С такой же программой выступали и национал-радикалы среди ингушских активистов еще до прихода к власти в Чечне генерала Дудаева.
В обеих республиках ингуши, составляя этническое меньшинство и третью по численности группу (русские составляли в Северной Осетии 30% и в Чечено-Ингушетии 23% от всего населения) испытывали приниженный статус в политической и социально-экономических сферах. Доминирующее большинство (чеченцы и осетины) прежде всего контролировали властные структуры. В Северной Осетии в составе Верховного Совета было всего 7 ингушей, среди членов Президиума и правительства республики — ни одного. Ингуши были отстранены от престижных и влиятельных позиций и должностей и в других общесгвенных сферах. Определенные ограничения испытывала ингушская молодежь и при поступлении в высшие и средние учебные заведения. Даже в Пригородном районе Северной Осетии во всех 53 партийных и советских организациях, в хозяйственных и культурно-бытовых предприятиях и учреждениях на руководящих должностях работало всего 5 ингушей (на 12 октября 1989 г.).
В бывшей Чечено-Ингушетии доступ к власти, помимо занятия высших постов, контролировался чеченцами: на январь 1990 г. из 73 ответственных работников Рескома КПСС ингушей работало 4 человека, из 19 секретарей горкомов и райкомов КПСС ингушей было 5 человек, в аппарате Правительства из 56 руководящих работников ингушей было 4 человека, в том числе из 21 министра и председателей госкомитетов — 3 ингуша. Своего рода исключением можно считать занятие должности Председателя Верховного Совета Республики ингушом по национальности Хажбикяром Боковым в 1973-1990 гг. и пребывание в должности главы правительства ЧИАССР ингуша Сергея Бекова.
Таким образом, будучи недопредставленными в структурах власти на уровне республиканских сообществ и не имея возможности обрести этот «голос» в рамках существующей системы, ингуши предпочитают вполне понятную альтернативу «выхода» из системы («voice or exit»- одно из правил политического поведения) и создания такого сообщества, где представители данной группы могли бы иметь доминирующее положение. Формой такого сообщества, согласно насаждавшимся десятилетиями постулатам, является национальная (читай — этно-национальная) государственность, другими словами — априорная власть титульной группы. Казалось бы, самый простой вариант — очертить такое сообщество по границам демографического доминирования, но во многих случаях, особенно для малых или дисперсных групп, этот вариант неприемлем или просто нереализуем. Та же самая теория и уже политическая практика подсказывают ответ в виде формул «историческая родина», «этническая территория» и т. п. Обретя через данную доктрину титульный статус на «собственной» территории, группа, даже будучи в меньшинстве, старается реализовать свое право на властное доминирование. Так, например, уже в Сунженском районе бывшей Чечено-Ингушетии, который считается ингушской территорией, представители этой группы такой статус сумели обеспечивать в ущерб другим группам населения. Здесь в 1989 г. проживало всего 62 тыс. человек, из них ингушей — 26552 человека, русских — 19245 человек, чеченцев — 13247 человек и остальных — около 3 тыс. Однако на выбоpax 1989 г. в районный совет из 59 депутатов было избрано 37 ингушей, 14 русских и 8 чеченцев, а в исполкоме было 10 ингушей, 2 русских и ни одного чеченца. Исключение чеченцев особенно примечательно: видимо, в республике действовал некий негласный компромисс, позволявший ингушам контролировать власть на местном уровне в трех западных («ингушских») административных районах.
Однако компромисс этот был вынужденным, по крайней мере, для ингушской стороны, отстраненной от республиканского центра. В условиях недемократического управления и жестко централизованного распределения ресурсов жизнеобеспечения исключительно через государственные структуры, обладание властью как можно более высокого уровня в многоэтничном сообществе позволяет представителям доминирующей группы перераспределять ресурсы в свою пользу за счет других. Причем, поступающие в периферийный центр ресурсы из «главного» центра уже могут стать предметом «целевого» перераспределения в пользу региона или этнической группы из самых разных соображений: от геополитики до личностных симпатий. Особенно это процветало при тоталитарном советском режиме, но в последние годы обрело еще более откровенные формы.
Данный элемент присутствует и в политике федеральных властей России. Президент Ельцин в личном разговоре со мною перед назначением председателем Госкомнаца задал вопрос, не сделать ли Дагестан своего рода опорной республикой Центра на Северном Кавказе, «дав ей, соответственно, больше ресурсов и другой поддержки». Следует отметить, что эта линия в какой-то мере реализовывалась в 1992 г., когда последовала со стороны правительства и Верховного Совета серия постановлений о выделении этой республике средств и о предоставлении отдельных привилегий. Возможно, за этим стоял и субъективно-личностный момент, а именно — более успешное лоббирование дагестанских властей в федеральном центре, где две ключевые должности в Верховном Совете и в правительстве тогда занимали выходцы из этой республики (Р.Г.Абдуллатипов и В.М.Махарадзе).
В отношении Северной Осетии и Чечено-Ингушетии ситуация также была неоднозначной: имеются достаточно убедительные данные, что на протяжении длительного периода последняя недополучала из Центра в сравнении с первой. Причем, производила Чечено-Ингушетия заметно больше продукции, поставляя ее в распоряжение Центра. Среди ингушей существует устойчивая версия (кстати, не лишенная оснований), что «Сталин по национальности был осетин (отец — осетин по фамилии Джусойти, а мать грузинка). И конечно же, получив неограниченную власть (а какой ценой, мы знаем), поддерживал всякие шаги, мероприятия, направленные на возвышение осетинского народа над другими народами»6. Сравнение основных показателей развития и социальных параметров жизни населения двух республик на конец 80-х гг. действительно было в пользу Северной Осетии: при вдвое меньшем населении здесь были выше удельный вес капитальных вложений в непроизводственную сферу, денежные доходы в расчете на душу населения, расходы на жилищное строительство, объем розничного товарооборота в торговле на душу населения, доля врачей и студенческих мест и т. п.
Я не считаю здесь возможным анализ причин данных различий. В представлении ингушской стороны «это была запланированная программа Сталина, его окружения вместе с руководством Северной Осетии»7. Среди осетин бытовал собственный миф о нежелании или неумении чеченцев и ингушей обустраивать собственную республику и их чрезмерное увлечение «отхожими промыслами» за пределами Чечено-Ингушетии. Сезонная трудовая миграция и индивидуальная предпринимательская деятельность среди жителей этой республики действительно были сравнительно более высокими, что, кстати, делает некорректными любые сравнения двух республик только по официальным показателям государственной экономической и социальной сфер. Но что является бесспорным, так это отставание в социальном развитии ингушских районов бывшей Чечено-Ингушетии и ингушских поселков Пригородного района Северной Осетии. Одной из наиболее острых проблем накануне открытого конфликта была чрезвычайно высокая безработица среди самодеятельного населения: на 20 августа 1992 г. на территории вновь созданной Ингушской республики (Назрановский, Малгобекский и Сунженский районы без трех населенных пунктов) было зарегистрировано 204036 жителей, из них 114429 избирателей и 50577 неработающих, т. е. около половины взрослого населения. Именно безработные мужчины молодого возраста составили наиболее взрывоопасный материал для осуществления провоцирующих действий и криминальных поступков накануне конфликта. Ингушские лидеры, с которыми у меня были контакты летом и ранней осенью 1992 г., неоднократно выражали тревогу и озабоченность или же использовали как главный аргумент давления находящуюся на пределе способность властей и взрослых удерживать ингушскую молодежь от крайних действий.
Радикальное отторжение ингушского меньшинства от общереспубликанского политического процесса произошло в результате переворота, совершенного генералом Джохаром Дудаевым с опорой на радикально-националистичекие силы этнических чеченцев. Провозглашение осенью 1991 г. отдельной Чеченской республики было совершено без участия ингушей, и за пределами этого новообразования остались три административных района компактного проживания ингушей. Руководство Чечни оставило вопрос о территориальном размежевании как бы открытым, но фактически прекратило выделять ресурсы и свернуло политические связи с Ингушетией. В одном из телевизионных интервью Дудаев заявил но этому поводу: «Ингуши должны пройти свой путь страданий и борьбы».
До сих пор нам не совсем ясно, почему чеченское национальной движение и его лидеры отторгли родственный им по языку и культуре народ вместе с частью бывшей территории своей республики и предпочли вместо единой вайнахской (вайнахи — общее название чеченцев и ингушей) государственности создавать независимую Чечню. Наиболее принятой является версия, что это было ответом на более раннее решение радикальной части ингушского национального движения о создании отдельной ингушской республики в составе России, которое было выражено на съезде ингушского народа в сентябре 1989 г. в Грозном. Но возможен и вариант геополитических расчетов чеченских лидеров: поставить ингушскую часть населения в безвыходное положение, кроме как создавать собственную республику на базе части отсталых районов (Грозный сохранял контроль над землями Сунженского района, где проживают в основном чеченцы) и добиваться сформулированной ингушами цели — восстановления целостности некогда существовавшей Ингушской автономной области через передачу Ингушетии части Пригородного района Северной Осетии.
Подталкивание ингушей к бескомпромиссной позиции по территориальному вопросу просматривается в действиях Чечни вполне определенно. Летом 1992 г. чеченский парламент принял специальную резолюцию, объявившую под юрисдикцией Чечни части ингушских районов, населенных чеченцами, а отряды боевиков после этого насильно изгоняли местные сельские власти и сажали собственных руководителей в чеченских селах. Генерал Дудаев в те дни неоднократно заявлял, что «Россия ничем не поможет ингушам» и «не сможет вернуть им их собственные территории». Принятие 4 июня 1992 г. Верховным Советом Российской Федерации закона «Об образовании Ингушской Республики в составе Российской Федерации» было встречено чеченскими лидерами также скептически. Моя попытка провести 9 октября в Пятигорске встречу с первым заместителем Парламента Чечни для переговоров о границе между Чечней и образуемой Ингушской республикой закончилась безуспешно: в последний момент чеченцы отказались от встречи, сославшись на договоренность с заместителем Председателя Верховного Совета России Юрием Яровым о следующем раунде российско-чеченских переговоров в декабре.
Некоторые из моих собеседников в те дни высказывали версию, что Чечня такой политикой преследует дальнюю цель нового соединения с Ингушетией после того, как ей удастся присоединить спорную территорию Пригородного района. Однако мои наблюдения и разговоры с представителями чеченцев и ингушей заставляют подвергнуть сомнению расхожий тезис о двух «братских народах». Культурная дистанция между двумя этими группами действительно невелика, возможности конструирования единой общности вайнахов, по крайней мере, в советский период были не меньшими, чем для конструирования двух «социалистических наций». Но это совсем не означает, что между двумя этими культурно близкими народами противоречия и отчуждение были меньшими. Культурная близость не есть гарантия от межэтнических противоречий и конфликтов. Пример сербов и хорватов подтверждает этот тезис. Приниженный статус ингушей в Чечне был более чем достаточным основанием для античеченских настроений, а отсталость районов проживания ингушей вполне оправдывала политику их «выталкивания» из обретаемой независимости. Точно также поступили чехи в отношении словаков при разделе бывшей Чехословакии. Кстати, по некоторым данным, уровень межэтнических контактов и прежде всего брачности между чеченцами и ингушами был ниже, чем с другими контактирующими народами. Из исторических данных мы можем также заключить, что именно межклановая борьба между вайнахами заставила царскую администрацию в XIX веке принять меры по разделению и изоляции враждующих групп, после чего и оформляется более сильное чувство принадлежности к чеченцам или ингушам.
В целом приниженное положение ингушей в бывшей Чечено-Ингушетии составило основную причину для этнического движения в пользу административного обособления с повышением статуса, чтобы обрести право на прямое распределение ресурсов из Центра и на более широкую управленческую номенклатуру. Нежелание доминирующей группы чеченцев обеспечить комфортный статус ингушскому меньшинству усилило это движение. Оно было поддержано лидерами ингушского меньшинства в Северной Осетии, где политическая дискриминация дополнялась политикой косвенного и прямого культурного притеснения. Косвенной дискриминацией мы называем в данном случае высокий уровень аккультурации общественной среды в пользу русской культуры и языка, существовавшие в этой республике. Из всех республик Северного Кавказа в Северной Осетии он был, вероятно, самым высоким. Осетины — единственный из крупных народов региона с широким распространением православия в прошлом, а в советское время — с сравнительно более высоким влиянием партийно-коммунистической номенклатуры, интенсивно насаждавшей русскоязычный официоз. В значительной мере усилиями местной элиты в последние десятилетия русский язык фактически полностью сменил осетинский и другие языки во всех важнейших сферах употребления: от государственных институтов и СМИ до сфер образования и обслуживания. Языковая руссификация в республике представляла собою гораздо более неприятный вызов для ингушей, чем для осетин, ибо последние были более традиционны в своих культурных ориентациях и менее урбанизированы.
К сожалению, статистические данные лишь в самой малой степени отражают реальную ситуацию, ибо из-за некомпетентно сформулированного вопроса о родном языке люди при ответе на него фактически повторяли ответ о своей национальной принадлежности, а не о языке, на котором они говорят, и часто единственном, который знают. На самом же деле родным (на котором общаются дома и на работе) языком для подавляющего большинства осетин является русский, среди ингушей этот показатель равен примерно 50%. За время наших многочисленных встреч с представителями этих народов мы не встречали ни одного, кто бы не владел свободно русским языком, хотя сельское ингушское население русским владеет слабее по сравнению с осетинами.
В этой ситуации были необходимы особые меры по обеспечению прав и культурных запросов ингушей в Северной Осетии, причем не только в Пригородном районе, но и на уровне республиканского центра. В северо-осетинском руководстве, в том числе среди членов Президиума Верховного Совета, с которыми у меня была встреча по этому вопросу 9 октября, преобладало мнение о невозможности каких-либо преференций для ингушского меньшинства в культурно-языковой сфере, если их не имеют даже сами осетины. В Комитете по межнациональным отношениям при правительстве также отсутствовали какие-либо программы по поддержке ингушского языка и культуры в республике.
Дистанция и отчужденность между двумя общинами закреплялись вполне конкретными мерами по ограничению некоторых прав ингушского населения и в социальной сфере. Особое недовольство вызывали политика ограничения прописки ингушей в Пригородном районе, затруднительный доступ к получению участков земли, факты пристрастного отношения правоохранительных органов, где доминировали осетины, к гражданам ингушской национальности, особенно в период действия чрезвычайного положения, введенного руководсгвом Северной Осетии в Пригородном районе с апреля 1992 г. Последнее обстоятельство крайне болезненно воспринималось ингушами, ибо чрезвычайные меры часто исполнялись и формах, оскорбляющих личное и групповое достоинство.
Крайне тревожным вызовом для статуса ингушского меньшинства и Северной Осетии стало прибытие в республику большого числа беженцев из Грузии в связи с грузино-югоосетинским конфликтом. Это была серьезная социальная и политическая проблема для республики в 1991-1992 гг. Общая численность беженцев достигала 60-70 тысяч человек, и они главным образом концентрировались во Владикавказе, внося напряженность в общество, в том числе и в сферу межэтнических отношений. Южные осетины по социально-культурному облику заметно отличаются от северных осетин, особенно от городских жителей. Людмила Вашурина, работавшая с беженцами в аппарате северо-осетинского правительства, в один из моих приездов во Владикавказ летом 1992 г. высказала глубокое недовольство поведением южных осетин в городе, ссылаясь на личный пример: «У меня умерла мать (на Вашуриной был траур — В.Т.), и у нас не принято среди соседей шуметь, а тем более позволять веселье в такие дни. Но беженцам до этого нет дела. Они нигде не работают, целыми днями торгуют, ведут себя требовательно и вызывающе. Это вызывает сильное недовольство местных осетин, коренных горожан. Их коробит сельская малокультурность южан».
Особыми мерами или рациональным выбором значительная часть беженцев направлялась в Пригородный район, где были сосредоточены основные аграрные угодья республики. На 15 января 1992 г. здесь было 15563 беженца из Грузии, на начало июля — 11916. Это только официальные данные Комитета по межнациональным отношениям, но они с лета не отражали точную ситуацию, т. к. беженцы перестали регистрироваться из-за распространившегося слуха, что всех их будут выселять из Пригородного района. С 1 сентября начался новый приток беженцев из-за появившейся надежды на получение российских ваучеров. Южные осетины, будучи формально гражданами другого государства, использовали свое культурное родство с основным населением, чтобы сформулировать претензию на права в Пригородном районе и вызвать дополнительную озабоченность ингушской общины возможной экспансией со стороны новопришельцев. Эти опасения были более чем оправданы, и это показали последующие события. В ходе открытых столкновений южные осетины сыграли наиболее жестокую роль в изгнании ингушей. Представители власти, в том числе федерального правительства, предпочли поддержать кровную солидарность вместо гражданской, раздав оружие иностранным гражданам для отражения «агрессии» со стороны собственных граждан. Триумфом идеологии и практики этнического национализма над основами гражданского общества и государственности можно считать последовавшее после кровавых событий заявление заместителя Председателя Верховного Совета Южной Осетии Алана Чочиева, что «в ходе вооруженного столкновения в Пригородном районе осетинский парод впервые выступил как единый», что события в Пригородном районе были «первым в обозримый период общим военно-национальным выступлением осетин»8.
Итак, социально-политический и культурный статус ингушского меньшинства в обеих республиках был основанием для неудовлетворенности, жалоб и стремления изменить статус-кво. Но является ли это достаточным для мощного действия со стороны представителей дискриминируемой группы и в конечном итоге для открытого конфликта? В мире огромное число схожих ситуаций, но именно в постсоветском пространстве они обретают манифестно-конфликтные формы. Ответ необходимо искать в современной социальной структуре бывших советских национальностей и в доминирующей доктрине, унаследованной от тоталитарного режима. Вопрос о социальной структуре имеет первостепенное значение для понимания исключительной «вокальности» (под этим термином мы понимаем способность этнических групп, вернее, их символьных элит вербализировать жалобы и требования и мобилизовать вокруг них рядовых членов) советских национальностей, которую они обрели в условиях либерализации и социально-политических преобразований, начиная со второй половины 1980-х годов.
При всей деформированности советского строя его безусловным достижением было обеспечение широкому числу граждан доступа к образованию и создание многочисленных престижных элит среди нерусских национальностей как демонстрация побед режима в успешном «решении национального вопроса в СССР». Высшее образование и особенно ученая степень стали важнейшей формой «социального лифта» для представителей периферийных элит. Исключительную значимость имело получение по особым квотам высшего образования и обретение ученых степеней в ведущих вузах Москвы и Ленинграда. Гонка за образованием была исключительно интенсивной в 1960-80-е годы, особенно для молодежи из числа репрессированных народов, к которым относятся чеченцы и ингуши. На протяжении почти двух десятилетий им был ограничен доступ к высшему образованию.
Драматические изменения в этой области наглядно видны по данным двух последних переписей, т. е. в пределах одного десятилетия.
Из этих данных видно, что уже в 1970-х годах общеобразовательный уровень среди чеченцев, ингушей и осетин был одинаков или выше, чем среди русских, а в конце 1980-х годов стал заметно выше, особенно среди ингушей и чеченцев. Отрицательный разрыв с общесоюзным уровнем сохранился только по категории лиц с высшим образованием для ингушей и чеченцев и выглядел благоприятным для осетин. Высокая доля лиц с высшим и средним образованием приводит, как минимум, к двум очень важным результатам: среди членов группы появляется мощный резервуар для завышенных социальных ожиданий, и в общественно-политический дискурс активно вторгается многочисленная интеллектуальная элита, которая стремится реализовать власть знания в конкретные дивиденды. Кроме того, в поголовно образованном обществе деятельность элитных элементов по производству представлений и мифологических конструкций легко транслируется на массовый уровень, и, в свою очередь, низовые мистические представления и споры возводятся в ранг официальных номинаций и оформленных требований.
В этом плане конфликтующие стороны более чем преуспели в нагромождении взаимоисключающих мифов и интерпретаций, особенно на историческом и политико-правовом материале. С ингушской стороны инициатива принадлежала городской интеллигенции, проживающей главным образом в столице Чечено-Ингушетии г. Грозном. Отсюда вышли первые народные депутаты в Российском парламенте — ингуши Бембулат Богатырев и Ибрагим Костоев, сыгравшие важную роль в принятии сначала Закона о реабилитации репрессированных народов, а затем и Закона об образовании Ингушской республики. Оба возглавляли две наиболее активные общественные организации: первый — Народный совет Ингушетии, второй — партию «Нийсхо». Среди других лидеров, входивших в состав правительственной комиссии от Чечено-Ингушской республики, с кем у меня были непосредственные контакты, можно назвать Бексултана Сейнароева — профессора, доктора юридических наук, народного судью из Грозного; Тамерлана Муталиева — проректора Грозненского педагогического института, кандидата исторических наук; Федора Бокова — доцента Чечено-Ингушского университета. Активную роль в ингушском движении играли также руководители трех районов Ингушетии — А.Алмазов, М.Тумгоев, Р.Маштагов.
Свою программу ингушское национальное движение, несмотря на отсутствие единства среди лидеров, построило вокруг основной идеи и требования восстановления ингушской государственности и возвращении ингушам Пригородного района. Именно в этом виделась главная и порою единственная цель реабилитации этого репрессированного народа. Вообще тема реабилитации занимала главное место в предыстории конфликта для ингушской стороны, и этот сюжет требует особого анализа.
Комплекс народа-изгоя
Наследие сталинского режима придало конфликтной ситуации крайне осложненный и эмоционально перегруженный характер, хотя было бы упрощением сводить анализ причин конфликта к реакции на прошлые несправедливости и преступления. Как правило, в ситуациях этнических конфликтов история мобилизуется его участниками для достижения сегодняшних целей, а требования возврата к некой «норме» в прошлом чаще всего сводятся к поиску того самого момента в прошлой истории, который лучше всего может служить достижению этих целей. Но со сталинскими депортациями дело обстоит гораздо сложнее. Во-первых, это были акции, осуществленные исключительно по избирательному этническому признаку и в отношении всей группы без исключения, даже тех ее представителей, которые проживали в других регионах страны или были на фронте во время войны. Во-вторых, депортации и последующие связанные с ними ограничения не относятся к категории «непрожитой» истории и значительная часть ныне живущих людей была их непосредственными жертвами и сохраняет память и боль о совершенном насилии. В-третьих, вплоть до самого последнего времени не было предпринято со стороны государства и общества четких и ощутимых акций, которые должным образом хотя бы квалифицировали эти преступления. Именно по этим причинам проблема репрессированных народов оказалась наиболее острой и болезненной во всем комплексе межэтнических отношений в последние годы.
Как это ни покажется странным, но массовые депортации целых народов, среди которых были чеченцы и ингуши, оказали двоякое воздействие на судьбу этнических общностей. С одной стороны, это была огромная по своим масштабам социально-культурная и моральная травма для сотен тысяч людей как на коллективном, так и на личностном уровнях, о чем имеются достаточно убедительные и яркие свидетельства и научные исследования9. Но еще ни разу в литературе не ставился вопрос о воздействии депортаций и стремления излечиться от пережитой травмы на сам феномен этнической идентичности. Как это ни звучит парадоксально, но сама жестокость и адресность акции вызвала среди их жертв безоговорочное (на уровне приговора) осознание своей этнической принадлежности сначала как проклятия, затем как средсгва коллективного выживания, а на современном этапе как формы терапии (исцеления) от нанесенной травмы, как средства возвращения попранного коллективного и индивидуального достоинства. Депортации не смогли убить народы, но они усилили этническое чувство, очертив во многих случаях еще более жесткие границы вокруг этнических групп, которые в прошлом таковыми не были, а в нормальной общественной среде всегда отличаются особой подвижностью и ситуативной изменчивостью. В советских условиях этничность — это не только «внутренний референдум», а прежде всего — «пятый пункт» в паспорте, а для представителей репрессированных народов это — еще и особая отметка, влекущая не только ограничения в правах, но и повседневное напоминание. Депортации сконструировали особо манифестные и болезненные формы этничности, равно как карабахский конфликт вызвал к жизни тысячи новых армян и азербайджанцев, особенно среди носитетелей «молчаливой» или «вялой» этничности по периферии диаспор этих групп.
Напомним кратко историю ингушей в этой связи, чтобы лучше понять природу конфликта, а вместе с этим и наиболее его сложный сюжет, связанный с территориальным спором. Под словом «история» мы в данном случае имеем в виду не изложение «объективной» версии, «правильной» интерпретации, за которые отчаянно бьются историки и этнографы разных рангов, институтского происхождения и этнических преференций. В современной историографии и социально-культурной антропологии достаточно убедительно показано, что интерпретированное прошлое есть, прежде всего, современный ресурс и средство для достижения определенных групповых или индивидуальных целей. Люди через археологические и исторические реконструкции и этнографические описания не только обретают аргументы в пользу своей «самости» и коллективной целостности, но и поставляют эмоциональные и даже политико-правовые доводы в пользу своих программ и позиций. Представители каждой этнической группы (если этому существует определенный вызов) стремятся, как правило, удревнить свою историю, максимально обогатить ее культурными героями и достижениями, «изобрести традицию»10. Эти усилия историков, антропологов, писателей и журналистов используются для дополнительного обоснования легитимпости группы, укрепления ее целостности, а чаще всего колонизованное из современности прошлое необходимо для нужд политической борьбы, как аргумент в пользу статусных, территориальных, культурных или иных требований. К реальной или подлинной истории народа все эти конструкции имеют часто условное отношение и именно по этой причине всегда существует возможность множественности интерпретаций и их пересмотра.
История северокавказского региона отличается особой сложностью и драматичностью: культурная мозаичность населения предгорий и горных ущелий сформировалась на основе автохтонных племенных групп, миграционных перемещений и с XVIII века под мощным влиянием российской колонизации11. В XX веке Северный Кавказ оказался в гуще событий большевистской революции и гражданской войны, полигоном «национально-государтвенного строительства» и объектом жестоких массовых репрессий. Фактически на памяти нынешних поколений многократно менялись территории расселения разных этнических групп, их политический статус, административные границы и даже сама номенклатура национальностей.
Два исторических обстоятельства имеют особое отношение к предыстории конфликта. Одно из них связано с большевистским экспериментом территориализации этничности, вернее — создания внутригосударственных административных образований на этнической основе. Исторически в этом вопросе существует одна очень важная грань, которую до сих пор не осознают многие политики и специалисты, а уж тем более над которой не особенно задумывались социальные инженеры ленинско-сталинской эпохи. Государственно-административные границы обычно оформляются вокруг определенных этно-культурных ареалов или по крайней мере стремятся к этому: это лучше для управления и отражает стремление культурных сообществ дополнительно защитить свои интересы и целостность оболочкой государственности разного уровня. Поэтому было вполне оправданным, например, оформление в январе 1921 г. в составе РСФСР Автономной Горской Советской Республики, в которую были включены земли, «занимаемые ныне чеченцами, осетинами, ингушами, кабардинцами, балкарцами и карачаевцами и живущими между ними казаками и иногородними»12. Чтобы избежать исключительных претензий на власть со стороны какой-либо одной группы населения, административный центр Владикавказ и промышленный центр Грозный были выделены в самостоятельные административные единицы, а станицы с преобладающим русским населением получили прямое подчинение правительству республики. Однако «волеизъявление народностей, населяющих автономную Горскую Советскую Социалистическую Республику» и «цели наиболее широкого вовлечения трудящихся масс этой республики в дела советского государственного управления»13 привели к разделению в 1921-24 годах этого многоэтничного образования на автономные области Кабардино-Балкарскую, Карачаево-Черкесскую, Чеченскую, Ингушскую, Северо-Осетинскую и автономный округ Сунженский с правами губернского исполкома.
Таким образом, в 1924 году ингуши и осетины обрели раздельные автономии, а г. Владикавказ был выделен в самостоятельную административную единицу РСФСР и в нем были размещены административные центры обеих автономных областей и Сунженского округа. В 1934 году Ингушская автономная область была объединена с Чеченской в единую Чечено-Ингушскую область, ставшую в 1936 году автономной республикой с центром в г. Грозном. Все эти акции носили верхушечный характер, но невозможно отрицать, что за ними стояло и мощное низовое давление местных национальных лидеров, лоббирование в Центре и другие обстоятельства, до конца пока неизученные. В этой истории наиболее болезненным моментом для ингушей, особенно с точки зрения современной ситуации, оказалась передача в 1933 году г. Владикавказа под полный контроль Северо-Осетинской администрации, что лишило территорию преимущественного проживания ингушей крупного городского центра и возможностей промышленного и культурного развития, которые такие центры предоставляют.
Вопрос об административных центрах этно-национальных образований на протяжении всего советского периода имел особую значимость и остается актуальным в постсоветском пространстве. Если такое образование конституируется, у него прежде всего должна появиться своя бюрократия и символьные институгы, которые предпочитают размещать свои столы и вывески в едином месте под названием «столица». Таковыми обычно служат наиболее крупные населенные пункты с развитой хозяйственной и культурной инфраструктурой, обеспечивающие бюрократии удобства жизни и управления. Для многих советских национальностей, получивших «свою» государственность в период образования СССР, такими пунктами могли быть только города с иноэтничным, преимущественно русским населением. Не был исключением и регион Северного Кавказа. В том же Владикавказе, в окрестностях которого проживали как осетины, так и ингуши, последние составляли соответственно 10% и 2%, а большинство жителей составляли русские. В Грозном чеченцы также составляли меньшинство на протяжении всей его истории вплоть до начала войны в декабре 1994 года. Последующая демография, как правило, складывается в пользу титульной группы, но все равно столичные города почти повсеместно сохраняют сложный состав населения14, но «коренная нация» уже прочно связывает город с собственным национальным достоянием.
Лишившись Владикавказа, ингуши не обрели своей столицы и в Грозном, на основе чего сложился мощный комплекс ущемленного народа, особенно среди интеллигенции и хозяйственной элиты ингушского происхождения. В период индустриализации на территории Ингушетии не возникло никакого нового города, который мог бы взять на себя роль национального центра, а последующая трагическая история ингушей и не дала им такого шанса. Именно поэтому вопрос о передаче части Владикавказа для размещения там столичной администрации вновь образуемой республики стал одним из наиболее важных требований радикального крыла ингушского национального движения.
Вторым важным фактором в современной истории ингушей, оказавшим oгромное влияние на менталитет и поведение этой группы, стала поголовная депортация 1944 года. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 марта 1944 года Чечено-Ингушская Республика была ликвидирована, а все чеченцы и ингуши были выселены, главным образом, в Казахстан и Киргизию. На части территории республики была образована Грозненская область, а остальная территория была разделена между Северо-Осетинской АССР, Дагестанской АССР и Грузинской ССР. На долю переселенцев выпали тяжелейшие испытания: физические лишения, ограничения гражданских прав, распад социальных связей, подавление религии, языка и культуры. Народ был лишен даже надежды на возвращение на Родину, ибо выселение носило характер «навечного».
После смерти Сталина реабилитация ингушей, как и других репрессированных народов, была нескорой и неполной. Указ о снятии ограничений со спецпоселенцев, принятый в 1956 году, сохранял запрет на возвращение в места, откуда они были выселены. Восстановление в 1957 году Чечено-Ингушской республики произошло в иной конфигурации: Пригородный район остался в составе Северной Осетии, а Чечено-Ингушетии были переданы три района Ставропольского края — Каргалинский, Шелковской и Наурский, которые были включены в Грозненскую область при ее образовании в 1944 году. Поскольку никаких организованных программ переселения не существовало, поток возвращенцев-ингушей был направлен прежде всего к местам своего прежнего проживания, в том числе и в Пригородный район. Местные власти всячески препятствовали поселению ингушей, а в марте 1982 года постановление об ограничении прописки вновь прибывающих граждан в Пригородный район принял Совет Министров СССР. Это фактически было скрытым продолжением репрессий, отказом в реабилитации. Уже после принятия в 1989 году Съездом народных депутатов СССР декларации о признании незаконными и преступными актов насильственного переселения Верховный Совет СО АССР принял 14 сентября 1990 года постановление, запрещающее на территории республики куплю-продажу жилых домов и других строений на правах личной собственности.
Ингуши всяческими путями старались вернуться в родные места, несмотря на жесткие ограничения. В ряде сел Пригородного района селились и проживали многие семьи без прописки, и реальная численность граждан этой национальности значительно превышала данные официальных переписей, как минимум, в два раза. Многие смогли построить добротные дома, владели земельными участками, работали в местных совхозах и на предприятиях. «Холодная война» между двумя общинами из-за владения домами и участками в последние годы стала все чаще выливаться в акты насилия по отношению к ингушам, особенно в селах, где ингуши не составляли большинства.
К 1990-м годам в Пригородном районе сложилась довольно напряженная демографическая ситуация. Район стал самым густонаселенным в республике, где плотность населения и без того была одной из самых высоких. На 1990 год на его территории в 1440 кв. км. проживало более 75,5 тысяч человек. А в черте сел, являющихся предметом спора, плотность населения составляла 186 чел. на кв. км. (средняя по республике — 80 человек). В моменты нашего посещения Пригородного района летом 1992 года здесь фактически не было ни одного свободного земельного участка. Ограничения на прописку сохранялись и за 10 лет после 1982 г. было всего прописано около одной тысячи лиц ингушской национальности.
Трудно отрицать тот факт, что среди осетинского населения существовала серьезная озабоченность по вопросу о судьбе Пригородного района, и у этой стороны были свои, как ей представлялось, весомые аргументы. Это нашло отражение не только в официальных заявлениях, но и в документах от имени общественных организаций. Спустя две недели после принятия Верховным Советом РСФСР Закона «О реабилитации репрессированных народов» в адрес М.С.Горбачева, А.И.Лукьянова, Б.Н.Ельцина, народных депутатов СССР и РСФСР было направлено письмо от имени «Адамон Цадис» (Народный Союз), в котором, в частности, говорилось: «Реализация этого Закона приведет к новым репрессиям по отношению к осетинскому населению Пригородного района СО ССР. Осетинский народ вновь будет ввергнут в пучину бедствий и страданий. Дело в том, что в 1944 году в угоду Берия и грузинским властям значительная часть осетинского населения Грузии насильственно была переселена в Пригородный район. С 1944 года здесь, в местах нового жительства, люди обустроились, построили промышленные и сельскохозяйственные предприятия, район стал для тысяч осетин, русских и представителей других народов новой родиной, малым Отечеством, неразрывной частью Северной Осетии. Достаточно сказать, что в селах Пригородного района 99% жилого фонда — дома, построенные переселенцами с 1944 г. по настоящее время. Мы уже не говорим о том, что земли Пригородного района никогда не принадлежали ингушам (они жили здесь с 1921 года — после изгнания казаков — по 1944 год ). На этой земле за 50 лет тысячи осетин и русских — активных участников Великой Отечественной войны и ветеранов труда, нашли покой. И не только время нашего проживания, но и прах наших предшественников дает нам больше прав на эти земли, чем ингушам»15.
Если вопрос о земле был важной социальной проблемой, то его проекцией в сферу политики и массовой психологии стал вопpoc о принадлежности территории, вернее ее административном подчинении. Хотя по сути земля как ресурс, а не территория стали предметом соперничества двух общин. Обе стороны в лице политиков и активистов повели отчаянный спор за доказательства своего приоритета на владение наиболее ценным ресурсом (земли района являются одними из наиболее плодородных в регионе). Для Северной Осетии вывод части Пригородного района из-под своего контроля означал утрату важнейшей доли аграрного комплекса. Для ингушей без этой территории было фактически невозможно создать республику с жизнеспособной экономикой. К этому добавлялся фактор морально-эмоционального значения: именно здесь были расположены наиболее древние ингушские поселения, в том числе село Ангушт, от названия которого происходит само слово ингуш. По крайней мере, такова версия чечено-ингушской историографии, а также некоторых других сочинений кавказоведов16, которые в последние десятилетия транслировались в массовое сознание на уровне устойчивого мифа.
Степень эмоциональной вовлеченности ингушского населения в данный вопрос могла поразить постороннего наблюдателя: почти все мои встречи начинались и заканчивались только этой темой. 7 августа 1992 года в гостиничном номере в г. Владикавказе у меня состоялась встреча с группой старейшин и религиозных лидеров ингушей Пригородного района. Мне были заданы вопросы, на которые сразу же и давались ответы: «У Вас есть Родина, товарищ министр? А у нас ее нет». «Разве можно построить дом без фундамента? Так и ингушскую государственность нельзя построить без ее основы — исконных земель нашего народа». Собеседники были глубоко убеждены в мудрости и безошибочности своих позиций, и едва ли какие-либо аргументы могли переубедить их.
Коллективно пережитая травма породила среди репрессированных народов особую чувствительность к территориальным вопросам, особый ореол вокруг идеи Родины. Приведем лишь один пример из современных сочинений ингушских авторов: «Действительно, землю, обильно политую не только собственным потом, но и потом, и кровью дедов, не оставляют ни при каких обстоятельствах. Оно в поколениях только крепнет и усиливается — это всем понятное, но не всегда и не всеми признаваемое естественным (не для себя, а для других) святое чувство неотделимости личной судьбы с тем клочком земли, который, хоть он и невелик, но есть колыбель твоих предков, а, значит, и твоя Родина, хранящая в себе твои корни. У человека, отлученного от нее, с возрастом жажда справедливости подчиняет все оставшиеся чувства и отметает другие заботы; его уже практически не волнует личная судьба, но всеподавляющим становится желание разделить свою судьбу с судьбой своего народа, какой бы горькой она не оказалась» 17.
Движение за ингушскую государственность обрело массовый характер и организационные формы с весны 1992 г. 17 марта 1992 г. большая группа руководителей местных администраций Ингушетии и Пригородного района обратились к Президенту Российской Федерации, Председателю Верховного Совета и народным депутатам Российской Федерации с коллективным письмом. В нем все тот же реестр жалоб:
1933 г — «отняли административный и культурный центр г. Владикавказ и передали осетинам»;
1934 г. — «нас лишили государственности»;
1944 г. — «у нас отняли Родину и передали Северной Осетии»;
1957 г. — «нам не вернули половины Родины и оставили в подарок особо привилегированной Осетии, которая имеет две формы государственности: Северная Осетия и Южная Осетия, а Ингушетия ни одной».
Документ содержит крайне эмоциональные, воспаляющие массовое сознание оценки: «нас ведут к национальной деградации», «ингушский народ вне законов, вне Конституции, его можно убивать, лишать, кромсать его Родину», «Ингушетию душат нищета и произвол». Его требование — «вернуть ингушскому народу его историческую Родину с административным и культурным центром в городе Владикавказ в статусе Ингушской Республики»18.
Центром национального движения стал город Назрань — самый крупный населенный пункт Ингушетии. Именно здесь стали проходить собрания и съезды ингушского народа, на которых выражались наиболее радикальные настроения и предложения. Мы располагаем протоколом «общеингушского собрания» от 21 мая 1992 года, на котором звучали некоторые новые мотивы, которые не находили отражения в более официальных выступлениях и обращениях ингушских лидеров. Один из них — это отношения с Чечней: фактор, который постоянно и закулисно присутствовал в эволюции осетино-ингушского конфликта. На собрании доминирующая позиция выступавших была следующей: «Я за союз с Чечней, но союз равный» (Муталиев Тамерлан, г. Грозный); «С Чечней мы неразрывны» (Долгиев Магомет, с. Сурхахи); «Я на все 100% за союз с Чечней» (Барахоев Магомет-Хаджи); «Я сказал, что ингушский вопрос решит сам народ во главе с Дудаевым» (Хабриев Беслан, ст. Троицкое).
Второй существенный момент — это призывы к конкретному прямому действию по решению территориального вопроса. «Я жду, когда ингушский народ поймет, что его водят за нос не только недруги, но и собственные лидеры» (Оздоев Исса, г Назрань); «Я предлагаю создать отряды самообороны в каждом селе»(Оздоев Хасан, г. Назрань); «В Сунженском районе очень хорошая база для содержания национальной гвардии. Средства для формирования надо собрать у людей» (Точиев Ахмет, с. Троицкое); «Надо укреплять свои места, создавать дружины, вооружать их, чтобы охранять законность и порядок» (Газдиев Мухамед, г. Грозный); «Пригородный район должен заселяться аборигенами. Нечего бояться осетин. У них не было мужчин и не будет» (Мальсагов Ахмет, с. Майское); «Пока жив хоть один ингуш — Пригородный район не будет оставлен осетинам» (Хабриев Беслан, с. Троицкое).
Вышеприведенные документы позволяют сделать вывод, что инициированная лидерами мобилизация членов группы может обретать самостоятельную логику развития, трудно контролируемую самими инициаторами. С лета 1992 года имели место как бы два параллельных процесса: шло настойчивое продвижение решения вопроса о создании новой республики на уровне высших законодательных органов и в рамках закона, одновременно с этим устанавливалась новая легитимность на основе прямого делегирования полномочий или узурпации власти. Низовое давление оказывало мощное влияние на поведение высшего руководства. Так, например, решающим фактором в пользу президентской инициативы принятия закона об образовании Ингушской республики стали решения съезда ингушского народа от 27 марта 1991 г. и съезда народных депутатов всех уровней в г. Назрани 20 июня 1991 г. о провозглашении Ингушской республики в составе РСФСР. Наконец, 30 ноября 1991 г. среди ингушского населения был проведен референдум, в ходе которого 92,5% принявших участие в голосовании (около 100 тыс. человек) высказались за образование суверенной Ингушской республики в составе РСФСР и возвращение Пригородного района и правобережной части Владикавказа. Вопрос на референдуме был сформулирован следующим образом: «Вы за создание Ингушской Республики в составе РСФСР с возвратом незаконно отторгнутых ингушских земель и со столицей в г. Владикавказе?». Проведение референдума с такой формулой, безусловно, еще более обострило ситуацию в ингушско-осетинских отношениях и придало новый стимул самым радикальным требованиям ингушей, как бы получившим мандат всеобщей поддержки.
5 февраля 1992 г. президент Б.Н.Ельцин внес в Верховный Совет законопроект о преобразовании Чечено-Ингушской Республики в Ингушскую Республику и Чеченскую Республику в составе Российской Федерации. Кстати, одновременно с этим был внесен и законопроект о разделе еще одного национально-государственного образования — Карачаево-Черкессии на Карачаевскую и Черкесскую автономные области. Этот законопроект также мотивировался «учетом волеизъявления карачаевского и черкесского народов». Однако он не был принят по причине сильного противодействия со стороны руководства Карачаево-Черкессии и многих возможных осложнений при осуществлении такого раздела. Почему был принят закон по Ингушетии, и что он собою представлял?
Сам факт внесения законопроекта от имени президента был мощным аргументом в пользу его принятия Верховным Советом. Справочный материал к законопроекту был подготовлен Госкомнацем и представлен за подписью заместителя Председателя В.Соболева еще до моего назначения. Обоснование фактически заключало главный и единственный аргумент — это восстановление упраздненной Ингушской автономии и создание «собственной» государственности для ингушей, которой они были лишены в 1944 году. Никаких расчетов ресурсной базы нового образования, а также предложений по территориальным границам сделано не было, хотя оба эти вопроса были важнейшими. В приложенной к законопроекту справке было написано: «Наиболее сложными являются территориальные вопросы. Ингуши требуют установить границы Ингушской Республики в пределах территории части Пригородного района (в границах 1944 года), части Моздокского района (входившей до 1944 года в состав Чечено-Ингушской АССР) Северо-Осетинской республики, а также Назрановского, Малгобекского и Сунженского (без территории Серноводского сельского Совета народных депутатов) районов Чечено-Ингушской Республики. С учетом этого следовало бы установить для проработки правовых, организационных мероприятий по национально-территориальному разграничению, рассмотрения других вопросов период продолжительностью до 3-х лет и образовать в этих целях Государственную комиссию с участием заинтересованных сторон».
5 июня 1992 года Верховный Совет вынес на обсуждение проект закона, и доклад по этому вопросу делал Анатолий Аникеев — председатель Комиссии по делам репрессированных народов. Перед началом обсуждения он обратился ко мне с фразой: «Ну что, будем сегодня делать республику для ингушей. Надо поддержать!». Парламент принял Закон фактически без обсуждения и почти единогласно. Моего выступления в поддержку не потребовалось, тем более что я не испытывал особого энтузиазма по поводу самого текста Закона, которым создавалась республика без границ и окончательно закреплялась коллизия с текстом Федеративного договора о невозможности изменения границ республик без их согласия. Однако сам факт восстановления автономии для репрессированного в прошлом народа был позитивным актом, и он был встречен с огромным воодушевлением ингушами. Оставалась надежда, что содержащаяся в тексте Закона рекомендация государственным органам, партиям и другим общественным объединениям граждан «воздерживаться от неконституционных способов разрешения спорных вопросов» (статья 4) окажет воздействие на участников конфликта.
Пролог к насилию
Принятие Закона требовало от федеральных властей действий по его осуществлению. Было необходимо создать временные органы власти, способные начать процесс формирования ингушской государственности. Представителем Верховного Совета РФ в Ингушетии был назначен Президиумом Верховного Совета В.Ф.Ермаков, народный депутат РФ, генерал армии, находившийся в отставке после августовских событий 1991 года. Представителем Президента РФ по Ингушетии был назначен И.М.Костоев, следователь Генеральной прокуратуры РФ, государственный советник юстиции (в чине генерала), ингуш по национальности. Оба «представителя Москвы», на наш взгляд, были очень удачными кандидатурами — энергичные, умные и ответственные люди, готовые к работе в тяжелых материальных и психологических условиях. Их усилия по организации общественной жизни в создаваемой республике на протяжении нескольких месяцев были крайне ценными. Однако ряд обстоятельств ограничивал их действия и не позволил выполнить миссию представителей верховной власти.
Во-первых, Ермаков и Костоев не получили эффективной поддержки и обеспечения своей деятельности из Центра: в их распоряжении не было реальных финансовых ресурсов и не было помощи со стороны федеральных министерств. Направленная для обследования обстановки и подготовки предложений группа представителей министерств увязла в бюрократической процедуре финансовых «расчетов и просчетов». Предложения Ермакова и Костоева по изданию президентского указа о мерах помощи Ингушетии так и не дошли до подписи. В Москве явно ощущалась нехватка рутинного лоббирования в правительственных структурах в пользу выделения средств и осуществления экономических и социально-культурных программ для населения создаваемой республики. Межведомственная комиссия по реализации закона о реабилитации применительно к Чечено-Ингушетии была в Москве без организационного ядра и повседневную работу фактически не вела, и мне, как ее председателю (после В.С.Баранникова), видимо, следовало укрепить эту связующую и координирующую структуру. Что касается ингушских лидеров, то их усилия ограничивались политической борьбой, а после принятия закона эта борьба обострилась вокруг вопроса о власти.
Центр занял две должности, но основная — временный глава администрации — оставалась вакантной. Нужно сказать, что и приезд Ермакова был встречен резкой реакцией и угрозами со стороны местных радикальных элементов. Как объяснил эту ситуацию один из моих ингушских знакомых, «дело было не в Ермакове, а в том, что его сопровождала многочисленная военная охрана, что было воспринято ингушами как недоверие населению и как шаг к вводу российских войск на территорию Ингушетии». Костоев был принят спокойнее. Но все-таки оба рассматривались местными лидерами как «чужаки». Во время нашего первого приезда в Назрань для официального представления Ермакова и Костоева ситуация была крайне драматичной: лидеры Народного совета Ингушетии (Богатырев и Сейнароев) с трудом согласились выйти вместе на сцену зала, где собрались местные жители. «Без моего слова ни Ермаков, ни Костоев здесь ничего не смогут сделать,»- заявил мне Богатырев. Фактически до самого начала открытого конфликта представители Центра были изолированы в своих усилиях что-либо сделать в сложной и конфликтогенной ситуации. Ингушские активисты развернули соперничество за пост временного главы администрации, а точнее говоря — НСИ стал добиваться назначения на должность Богатырева. Именно это, второе обстоятельство блокировало деятельность по созданию республики, т. к. вопрос о главе администрации долго не решался.
Мною было сделано представление президенту Б.Н.Ельцину о назначении временным главою администрации Дауда Хаматханова, работавшего начальником Управления рыбного хозяйства Чечено-Ингушетии, опытного хозяйственника и человека умеренных политических взглядов. Мне представлялось, что Богатырев в силу своего неуравновешенного характера, непримиримых взглядов по территориальному вопросу и профессиональной подготовки не подходил на должность руководителя исполнительной власти на наиболее острой и трудной начальной стадии. Хотя я совсем не исключал, что этот лидер мог участвовать и, вероятно, одержать победу на первых выборах — или как президент, или как глава Верховного Совета. Об этом было мною сказано лично Богатыреву и его сторонникам, которые организовали кампанию за назначение Богатырева.
В Москву были доставлены протоколы постановлений районных властей и митингов в поддержку Богатырева. 26 июня в Назрани прошла объединенная сессия советов Ингушетии, на которой было принято решение: «Просить Президента Российской Федерации Б.Н.Ельцина ускорить назначение главой временной администрации Ингушской Республики народного депутата Российской Федерации Богатырева Бембулата Берсовича». Сильный нажим был оказан на руководителя Контрольного управления при администрации Президента Ю.Болдырева, который непосредственно готовил для доклада вопросы кадровых назначений. Убежденный, что любое другое назначение, кроме Богатырева, вызовет всеобщее недовольсгво в Ингушетии, Болдырев не представил Президенту на утверждение кандидатуру Хаматханова. В конечном итоге необходимость выйти из тупиковой ситуации привела меня к мнению (после консультаций с Ермаковым и Костоевым) просить назначить главою администрации Богатырева. В тот момент важнее было преодолеть вакуум власти и вовлечь влиятельных лидеров в конструктивные действия.
Но и проект президентского указа по Богатыреву не был подписан: на сей раз против высказалось достаточно много лиц, возможно, включая Р.И.Хасбулатова, да и сам Б.Н.Ельцин мог знать Богатырева по работе в Верховном Совете. Только в конце авгуcта — начале сентября появляется еще одна кандидатура (по предложению Ермакова и Костоева и поддержанная мною) Тамерлана Дидигова — председателя Госстроя Чечено-Ингушетии. Ю.Болдырев в третий раз начал готовить указ о назначении и опять оказался под мощным воздействием сторонников Богатырева. Их агитация становилась все более жесткой, хотя было ясно, что шансы на желаемое назначение были ничтожными.
Характерно высказывание Султана Хамчиева, вице-президента гуманитарного фонда Ингушетии, в газете Сунженского районного совета Фронта национального согласия Ингушетии: «Судьба или Бог вложили в него мощный дар слова, чтобы в его яростном, дышащем личной страстностью слове запечатлеть вековую боль ингушского народа, протест человеческой природы против насилия, подавления ее свободы, лишения исторической Родины. И на сегодняшний день ингушский народ не видит альтернативы Б.Богатыреву на пост главы временной администрации Ингушетии. Хотелось бы спросить у тех лиц, кто рвется на этот пост: «За какие грехи или заслуги перед ингушским народом вы это делаете? Неужели у вас нет ничего святого? «19.
Направляли свои телеграммы и гонцов в Москву и жители «оккупированных территорий Ингушетии», как называли себя активисты Народного совета в Пригородном районе. 2 сентября на имя Ельцина, Хасбулатова и Гайдара была направлена телеграмма с выражением возмущения «бездеятельностью Госкомиссии правительства России по разграничению территорий между Осетией и Ингушетией, также оттяжкой назначения главы администрации Ингушской Республики Богатырева, кандидатуру которого поддерживают 95% ингушского народа. Эти обстоятельства провоцируют межнациональную напряженность в регионе, потворствуют различным проходимцам, карьеристам, мафиозным группировкам дестабилизировать обстановку, препятствовать реализации Законов реабилитации репрессированных народов, образования Ингушской Республики в составе РФ. Настоятельно требуем незамедлительного решения вопроса назначения главою администрации Богатырева, также обязать Госкомиссии приступить к разграничению территории Ингушской Республики. Выборы в Ингушской Республике могут быть проведены только после этого. В случае невыполнения этих требований и Законов ответственность за возможные последствия ложится на ВС РФ и руководство России»20.
Лидеры НСИ во главе с Сейнароевым упорно добивались встреч с Г.Э.Бурбулисом и помощниками президента, чтобы «от имени народа» пробить кандидатуру Богатырева. Произошел невероятный для нормальной государственной практики случай: уже после подписания Б.Н.Ельциным указа о назначении Дидигова в кабинет помощника президента А.Корабельщикова попадает группа ингушских активистов и под их влиянием последний задерживает уже подписанный указ! Так вплоть до начала открытых столкновений назначение и не состоялось.
В условиях политической экзальтации и социального кризиса (после выделения Чечни в ингушских районах была парализована финансовая и экономическая деятельность) в Ингушетии устанавливается фактическая анархия. Местная газета «Единство» так оценивала положение: «Общественно-политическая ситуация в Ингушетии накалена до предела. Резко усилилась социальная напряженность. Грабежи, разбои, убийства, торговля оружием, безудержная спекуляция, угоны машин, хищение частного и государственного имущества стали нормой жизни. Никто не может поручиться за личную безопасность человека». Предметом передела стала прежде всего земля. В Сунженском районе, например, земли колхозов были распределены под крестьянские (фермерские) хозяйства размером от 8 до 100 га между жителями этого и других районов. «В своем большинстве эти земли не обрабатываются, заросли бурьяном. И в то же время те, кто получил эти земли, не разрешают косить сено на прилегающей к их владениям территории (кюветах, косогорах), защищая их с оружием в руках. В результате происходят споры, драки, грозящие перерасти в межтейповые столкновения»21.
Социальный контроль отчасти пытались наладить традиционные структуры в лице старейшин и лидеров фамильных кланов — тейпов. Наиболее сложную проблему представляло распространение обычая кровной мести в условиях, когда столь же традиционные институты миротворчества, замирения кровников были забыты. Так, например, сход старейшин с участием паломников-хадж в центральной мечети станицы Орджоникидзевской принял решение (ваад) о борьбе с нарушителями правопорядка и о стабилизации обстановки в Сунженском районе (оно было согласовано с властями района):
«1. Если вор или преступник при совершении преступления будет убит на месте преступления субъектом, против которого совершено преступление, кровь последнему прощать. Родственников, предъявивших кровную месть, считать вероотступниками, не имеющими права разделять свое горе и радость с односельчанами.
2. Нанесенный ущерб преступником субъекту возмещается решением старейшин (кхел). Такая кара должна постигнуть преступника за любое преступление, будь то убийство, кража квартирная, скота, угон автомашин и т. п.» 22.
В какой мере институт старейшин мог заменить милицию и суд, представить достаточно сложно, и вопрос этот не изучался, но есть достаточно оснований полагать, что роль традиционного социального контроля даже в частично модернизированном обществе восстановить крайне сложно и даже невозможно. Молодые ингуши-мужчины, торговавшие летом 1992 г. оружием в «Калашниковом ряду» рынка в Назрани, уже не могли подчиниться вааду. В равной мере сохранившаяся тейповая структура также обрела современный камуфляж, зачастую прикрывая тривиальные распри в среде ингушской политики или социальное соперничество. Так, 5 сентября в доме отдыха села Мужичи собралось около шестисот представителей тейпа Богатыревых, Ведзижевых, Дахкильговых, считающих своим общим предком Бохтара. По имеющимся у нас сведениям, собрание рода скорее представляло собою некую микро- или прото-партию. Признание высшими интересами не тейповые, а интересы всего ингушского народа сопровождалось выражением возмущения в адрес «рода Костоевых», представители которого занимаются доносами руководству России на представителя тейпа Богатыревых. Выступавшие были солидарны в том, что не допустят клеветнических выпадов на представителя своего тейпа и потребуют виновников к ответу. Сход выбрал специальную делегацию, которая должна была «заявить от имени тейпа претензии клеветникам и доносчикам, что за свои действия им придется отвечать».
Сложную ситуацию в ингушском движении отразило заседание Народного совета Ингушетии, которое состоялось 12 сентября в станице Орджоникидзевская. Главный политический приоритет был сформулирован председателем НСИ Сейнароевым: «Выборы надо проводить только после возвращения всей ингушской территории. Главная задача — возвращение Пригородного района. Будет территория — будет государство. Столица Ингушетии должна быть во Владикавказе, а не в Назрани. Воля ингушского народа выражена всеми общественными движениями: главой администрации Ингушетии должен быть Бембулат Богатырев. Документы я отнес Болдыреву. На заседании Координационного комитета (был создан Ермаковым и Костоевым из представителей всех ингушских группировок) Ибрагим Костоев требовал включить в список для назначения главой администрации три кандидатуры и провести тайное голосование. В понедельник делегация Народного Совета должна быть в Москве. Если Ельцин не утвердит нашу кандидатуру, надо на съезде избрать самим» 23.
Лояльность властям в Москве соединялась с чувствами недоверия и отчуждения к Центру, который в массовом менталитете воплощался в понятии «Россия». Язык выступлений отражал устойчивый стереотип о кознях и антиингушских планах российских властей:
«Если упустить момент, будет поздно. В России сценарий уже написан… В Москве «погоду» делает проосетинское лобби» (Котиев Назир, Пригородный район);
«Все новации с администрацией придуманы руководством России. Республика провозглашена. Она должна быть самоуправляемой. О формах самоуправления подумать. Территория не определена. Россия затянет решение вопроса» (Боков Ф.П., г. Грозный);
«Решающее слово за администрацией. Россия играет с нами. Возглавить республику должен Богатырев. Он знает проблему изнутри» (Оздоева Ф., г. Грозный).
НСИ явно претендовал на исключительное представительство и был особенно недоволен включением в Координационный комитет представителей партии «Нийсхо», где лидирующие позиции были, видимо, у рода Костоевых и Аушевых. Им припоминали старые обиды, в том числе неподдержку в прошлом требований о возврате Пригородного района и выступление против референдума. Наконец, все усилия представителей федеральных властей в Ингушетии были подвергнуты сомнению: «Само появление представителей России незаконно. К кому они приехали. Нет же администрации». Видимо, были обвинения и в мой адрес, о чем свидетельствует следующая фраза из отчета: «Народный Совет не работает, утратил связь с массами. А что касается Тишкова, то Сайнароев больше Тишкова виноват» (Хаматханов Иса)24.
В среде НСИ оформлялся наиболее радикальный и провоцирующий вариант создания республики. В моем архиве имеется переданный кем-то из ингушских лидеров проект плана мероприятий по реализации Законов «Об образовании Ингушской республики» и «О реабилитации репрессированных народов». В нем уже предусматривались такие пункты, как «Все сохранившиеся дома и другое имущество граждан, принадлежавшее им на праве личной собственности на момент выселения 23 февраля 1944 г., подлежит возврату их владельцам» или «Утвердить следующий список населенных пунктов для переименования в прежние названия:
Чермен — Базоркино
Майское — Консервный завод
Джейрах — Новый Джейрах
Куртат — Гадаборцево
Камбилеевка — Галгай-Юрт
Комгарон — Таузен-Юрт
Сунжа — Ахки-Юрт
Октябрьское — Шолхи
Тарское — Ангушт
Терк — Длинная Долина
пос. Южный — пос. Заводской
Хурикау — Кескем»
Только в самом конце перечня присутствовал пункт о разработке плана социально-экономического развития Ингушской Республики25.
Подобная позиция и действия ингушской стороны не могли не быть известны в Северной Осетии. Ответом на них была избрана стратегия отторжения каких-либо компромиссов и наращивания силовых позиций, сопровождавшаяся антиингушской пропагандой. Тон был задан руководством республики в лице бывшего университетского профессора Ахсарбека Галазова, с санкции которого и при разной степени участия осетинских политиков и представителей интеллигенции среди населения стал настойчиво внедряться негативный образ ингушей как народа. Именно А.Г.Галазов позднее произнес фразу в адрес части граждан руководимой им республики как о «змее, пригретой на осетинской груди».
Во время многочисленных разговоров с осетинами, как представителями властей, так и рядовыми жителями, звучали обычные негативные стереотипы об ингушах: ленивые, коварные, нечестные, преступные и т. п. Северо-осетинские лидеры чувствовали себя достаточно уверенно, располагая материально-силовым перевесом, тесными контактами с Центром и конституционным положением о неизменности границ, включая решение о моратории на их изменение на срок до трех лет, которое было принято Съездом народных депутатов.
Имеются данные, что в конце лета 1992 г. в среде республиканского руководства сложился план осуществления этнической чистки, т. е. изгнания ингушей с территории Северной Осетии. Открыто подобных высказываний не делалось, но корреспондент радио «Свобода» Марк Дейч в своем сообщении из зоны конфликта 30 октября передал показания капитана милиции Владимира Валиева, работника Черменского поселкового отделения милиции: «За последние три месяца регулярно по понедельникам, после подведения общего итога, обычно в кабинете начальника районного отделения внутренних дел Дзыкаева проводились закрытые совещания о ходе подготовки к вооруженной акции. На таких совещаниях обычно присутствовали министр Кантемиров или один из его заместителей. В начале августа на совещании сотрудников Пригородного района РОВД на котором присутствовал сам министр Кантемиров, была следующая повестка дня: «О начале усиленной подготовки вооруженной акции и задачах, вытекающих из этого». С информацией выступил сам министр. В ней он вскользь подчеркнул, что идея эта исходит из Москвы, а точнее, от министра Ерина. Так же он сообщил, что для этого обещала нашему министру Москва, в случае успешного осуществления акции, повышенные оклады, а также обещана всяческая поддержка техникой и вооружением. Уже на следующем совещании появились первые результаты: в частности, ОМОНу повысили штат от 200 до 1000 человек. Об этом тогда доложил зам. министра, депутат России Батагов. На совещании впрямую не говорилось, но нетрудно было догадаться, от нас требовали только найти малейший повод, чтобы разжечь его дальше с последующим вовлечением российских войск… Ориентировочные сроки вооруженных провокаций были выказаны на Третьем совещании, которое состоялось в последний понедельник августа. На нем выступил зам. министра Сикоев. Он предложил, и это было единодушно принято, что в конце октября, когда в основном будут закончены полевые работы, надо спровоцировать столкновения. На последующих совещаниях начальник отдела Дживаев докладывал о тех дополнениях, которые принимались в МВД и ВС. В частности, в первой половине октября заместитель начальника РОВД Кокаев сообщил, что выделены дополнительные средства и для ополчения, в частности, выделили БТРы для Тарского и Чермена. Также выделили автоматическое оружие и было принято решение на время спрятать БТРы в селе Ольгинское… Руководителями всей этой акции был сам Галазов, а заместителем — Кантемиров.»
В какой мере достоверно это сообщение Марка Дейча, профессионального журналиста, трудно судить, но по личным наблюдениям могу подтвердить сам факт организации и вооружения так называемой национальной гвардии в Северной Осетии. Автомобиль А.Г.Галазова, в котором я переезжал из Пятигорска во Владикавказ 9 октября, охранялся «гвардейцами». О том, что в северо-осетинских селах появились «для охраны» БТРы, мне сообщали ингушские активисты из Пригородного района. По некоторым сведениям, еще осенью 1991 г. Управлением сельского хозяйства Пригородного района была приобретена 21 армейская машина с приборами ночного видения и радиостанциями. Летом 1992 г. в Северной Осетии начались захваты и кражи вооружения из арсеналов российской армии. МВД Северной Осетии к моменту начала конфликта располагало 1085 автоматами, 113 противотанковыми гранатометами, 11 зенитными установками, 68 крупнокалиберными пулеметами, 36 бронетранспортерами, 1016 гранатами. По официальным, явно заниженным, данным, на вооружении национальной гвардии и народного ополчения было 826 автоматов, 23 пулемета и гранатомета, 53 единицы БТР-80, 4 боевых машины пехоты26.
Значительная часть этого вооружения фактически попала в руки незаконных милитаризированных образований с полного ведома властей, в том числе армейских. В какой-то момент этот процесс утраты контроля за распространением оружия в конфликтогенных зонах обрел необратимый характер и собственную логику, как это уже неоднократно имело место в других регионах бывшего СССР. Мне достаточно хорошо запомнилась вялaя реакция министра внутренних дел Ерина, когда после возвращения в Москву я высказал ему озабоченность проблемой необходимости разоружения гражданского населения в зоне потенциального конфликта. Но все это не позволяет делать вывод об инициативе Москвы в подготовке «вооруженной акции»: мне достаточно хорошо известна искренняя озабоченность членов правительства сохранением гражданского мира, которая тогда доминировала в действиях по разрешению или предотвращению конфликтов.
Здесь допустим сценарий, который, однако, требует подтверждения — это через «вооруженную акцию» в данном регионе спровоцировать Чечню и тем самым решить «проблему Дудаева». Но это был скорее сценарий для ведомства Баранникова и для Совета безопасности. Определенное давление «разобраться с Дудаевым» могло исходить и от Р.И.Хасбулатова, о чем мне однажды сказал Ерин во время пребывания на совещании в Чебоксарах. Журналистское расследование И.Дементьевой достаточно убедительно показало, что чеченский мотив присутствовал и в действиях федеральных властей, включая самого президента Б.Н.Ельцина, что подтверждается дальнейшим ходом событий. Позднее это было признано и Е.Т.Гайдаром.
И все же, скорее всего, жизнь реализовала ставший уже привычным для постсоветского пространства вариант демонстрации самонадеянности силы, которую неожиданно и неподготовленно обрели местные элиты после демонтажа тоталитарного центра. Тем более, что регион Северного Кавказа с его этнической мозаикой, сравнительно высокой плотностью населения и ограниченностью ресурсов был в прошлом богат межплеменными распрями и войнами, а не только российским «покорением» горских народов. Последний всплеск междуусобиц и всеобщего хаоса имел место в период первой мировой и гражданской войн, когда противоречия между местными народностями сложно переплелись с устремлениями местной интеллигенции добиться государственной независимости. А.И.Деникин так описывал ситуацию в Терско-Дагестанcком крае в 1919 году: «Еще в мирное время жизнь на Кавказе местами была неспокойной, и кавказские пути требовали усиленной охраны. С выводом войск на фронт мировой войны, потом с началом революции и ослаблением центральной и местной властей, положение стало еще хуже. Наконец, гражданская война, бесчисленные фронты, разрушение железных дорог, общее разорение и кровавые счеты — все это произвело в крае небывалый хаос. Грабеж как занятие, пользовавшееся почетом на Кавказе, стал теперь обычным ремеслом, значительно усовершенствованным в приемах и «орудиях производства» до пулеметов включительно. Грабили все «народы», на всех дорогах и всех путников — без различия происхождения, верований и политических убеждений. Иногда сквозь внешний облик религиозного или национального подъема хищным оскалом проглядывало все то же стремление. Дороги в крае стали доступными только для вооруженных отрядов, сообщение замерло, и жизнь замкнулась в порочном круге страха, подозрительности и злобы»27.
Самонадеянность силы среди северо-осетинских лидеров перед лицом провоцирующих ингушских притязаний особенно демонстрировали представители местных силовых структур, которые уже прошли «обкатку» в грузино-югоосетинском конфликте и нарастили мускулы и вооружение для операций районного масштаба. Северная Осетия заметно милитаризировалась, приняв участие в мероприятиях по разрешению конфликта в Южной Осетии, установились тесные контакты с общероссийскими силовыми структурами, представительские резиденции местного руководства стали обычным местом для остановки и проживания членов российского руководства, посещавших регион. Обстановка оказываемого гостеприимства как бы затрудняла критическую оценку ситуации со стороны представителей Центра по отношению к ингушской проблеме. Трудности миротворческих усилий в Цхинвали и проблема беженцев из Грузии отодвигали на второй план нарастающее неблагополучие внутри республики с положением ингушской части населения. Хотя еще весной 1992 г. уже начали поступать серьезные сигналы. Например, пятеро депутатов Верховного Совета Северной Осетии ингушской национальности (Р.Ахильгов, Р.Далаков, Я.Патиев, Б.Сампиев, Б.Хаматханов) направили в адрес VI-го Съезда народных депутатов РФ, Б.Н.Ельцина и Р.И.Хасбулатова письмо, в котором говорилось: «Особенно возмутительно поведение осетинского генералитета, который не упускает случая, чтобы лишний раз побряцать оружием. Не проходит дня, чтобы с экранов телевизоров не звучали угрозы в адрес ингушей, а те из них, что живут в Северной Осетии, с солдафонской прямотой объявлены заложниками»28.
Наше последнее посещение республики и состоявшаяся 10 октября встреча с расширенным составом Президиума Верховного Совета Северо-Осетинской ССР подтвердили крайне негативное отношение участников этого собрания к какой-либо компромиссной политике в отношении ингушского меньшинства: эти граждане безоговорочно рассматривались исключительно только как часть «народа-агрессора», претендующего на осетинскую территорию. Вечером того же дня после посещения Назрани я привез на дачу Галазова и оставил на ужин с первыми лицами республики троих ингушских активистов — Ибрагима Костоева (члена Верховного Совета РФ), Салема Ахильгова (работника Госкомнаца), Шамсудина Могушкова (председателя Назрановского райсовета). Серьезного разговора не получилось, тем более что Ахсарбек Галазов демонстративно покинул встречу. Переговоры и дипломатия не были нужны этому политику. Существует любопытный документ — это пометки Галазова на повестке заседания сессии Верховного совета республики, из которых можно сделать заключение, что силовая провокация им планировалась еще в феврале 1992 года.
Стадия насилия
Хроника эскалации насилия в осетино-ингушском конфликте достаточно хорошо известна. 20 октября в селе Шолки Пригородного района бронетранспортером ОМОНа МВД СОССР была задавлена школьница-ингушка, что вызвало возмущение жителей поселка. В ночь на 21 октября в поселке Южный Пригородного района работник МВД Северной Осетии застрелил двух ингушей. В тот же день произошло столкновение между жителями поселка Южный и сотрудниками служб МВД СОССР, в ходе которого с обеих сторон было убито и ранено еще 7 человек. И водителю, и милиционеру даже не было предъявлено каких-либо обвинений. Зато убитых милиционеров хоронили с почестями в присутствии А.Г.Галазова и членов правительства.
24 октября в поселке Южный состоялся митинг ингушского населения, на котором параллельно с существующими органами была избрана временная администрация района. В тот же день в Назрани на объединенной сессии трех райсоветов было решено блокировать въезды и выезды в ингушских селах Пригородного района, собрать добровольцев в отряды самообороны и подчинить их штабу в составе руководителей райисполкомов. Как отметила И.Дементьева, «безоглядные эмоции, а может быть, и честолюбие некоторых авторитетных ингушских деятелей толкали их в умело поставленную западню»29. В последующие до 30 октября дни в населенных пунктах компактного проживания ингушей проходили локальные стычки, перешедшие 31 октября в массовые вооруженные столкновения в поселках Пригородного района.
С ингушской стороны участниками боевых действий выступили группы вооруженной стрелковым оружием молодежи, и не имеется каких-либо данных, что эти выступления организовывались из единого центра и при направляющей роли обученных командиров. Это было действительно выступление, скорее спровоцированное, а не заранее подготовленное. «Утром 30 октября ингушские парни, вооруженные автоматами и ручными гранатами, пошли на сближение с осетинскими бронетранспортерами. Путь им преградили уже огнем российские бронетранспортеры. При этом два ингуша было убито и 4 ранены. В завязавшейся схватке ингуши захватили 9 бронетранспортеров, разоружив их команды, и заняли осетинские посты, с которых ежедневно совершались обстрелы ингушских населенных пунктов» (из выступления Б.Богатырева на заседании Верховного Совета РФ 6 ноября 1992 г.).
31 октября во Владикавказ прибыл заместитель Председателя Правительства Российской Федерации Георгий Хижа, Председатель Государственного комитета по чрезвычайным ситуациям РФ Сергей Шойгу и его заместитель генерал Филатов, командующий внутренних войск МВД РФ генерал Саввин. Из Москвы Георгий Хижа летел вместе с Председателем Совмина Северной Осетии Сергеем Хетагуровым, а по прибытии все разместились в правительственной резиденции. Естественно, что представителям центральных властей была доложена однозначная версия, что ингушская сторона совершила заранее спланированную агрессию против Северной Осетии с целью отторжения Пригородного района. В столице республики уже была крайне накаленная обстановка. Собравшиеся на площади перед зданием Верховного Совета жители, главным образом осетинская молодежь, требовали раздать им оружие, а по местному телевидению постоянно транслировалось обращение Галазова об «ингушской агрессии». Сергей Хетагуров потребовал от представителей российского правительства раздачи населению не менее 15 тыс. автоматов и боеприпасов. В противном случае он не гарантировал от захвата населением вооружения подразделений российской армии, расположенных в г. Владикавказе. С целью оказания воздействия на армию осетинами были захвачены в заложники жена и дочь начальника штаба армейского корпуса генерала Скобелева.
Возможно, это была роковая ошибка Георгия Хижи — дать разрешение на раздачу гражданскому населению 642 единиц стрелкового оружия: автоматов, пулеметов, гранатометов и боеприпасов к ним, чем фактически было санкционировано осуществление варварских убийств и поджогов. По некоторым данным, он принял это решение по согласованию с Е.Т.Гайдаром и П.С.Грачевым. Вместе со стрелковым оружием и боеприпасами к нему северо-осетинской стороне была передана бронетехника: в распоряжение МВД, СО было выделено 57 тяжелых танков Т-72. С этого момента Центр однозначно солидаризировался с одной из конфликтующих сторон и фактически дал санкцию и обеспечил материальные условия для вооруженных действий и массового насилия в отношении гражданского населения ингушской национальности. Именно в этот критический момент проявился фатальный порок посткоммунистической политики и унаследованного ею советского менталитета вождизма, суть которых в пренебрежении властями своей главной миссии — обеспечения безопасности и гарантий жизни управляемых ими граждан.
Чувство безнаказанности, к сожалению, вселило и публичное президентское обращение: «Ваши действия защищены и гарантируются законом и подтверждаются народом… Честь и достоинство России, ее безопасность и территориальная целостность должны быть обеспечены». Итак, задача власти и армии во внутреннем конфликте понимается не как обеспечение безопасности граждан, а как безопасности России! «Но если предположить, что президент имел в виду не войну с гражданским населением, а боевые действия против армии другого государства, тогда все становится на свои места. Единственной армией, не подчинявшейся Верховному Главнокомандующему Б.Н.Ельцину на Северном Кавказе, была чеченская армия», — пишет И.Дементьева. Видимо, все-таки этот сценарий был в планах кремлевских политиков. Ничем другим невозможно объяснить столь неадекватную реакцию и столь вызывающую линию на поддержку Владикавказа в его замысле осуществить этническую чистку. «Ведь не может этот пафос (это о «чести и достоинстве», «безопасности и территориальной целости» России — В.Т.) относиться к конфликту между жителями двух маленьких росссийских республик»30.
Достоверно известно, что в самый канун конфликта состоялось заседание Совета безопасности Российской Федерации, после которого секретарь Совета Ю.Скоков разослал на телевидение и в газеты выписку из секретного решения, которая фактически вводила цензуру в СМИ на освещение конфликта и в которой конфликт прямо связывался с Чечней. Средствам массовой информации России предписывалось не допускать «сообщений, провоцирующих эскалацию вооруженного конфликта прежде всего со стороны руководства Чечни как незаконно появившегося образования на территории Чечено-Ингушской ССР». Г.Хижа как председатель межведомственной комиссии по проблемам безопасности на Северном Кавказе на этом заседании, которое обычно ведет сам президент, не мог не присутствовать. Этим объясняются его заявления после прибытия во Владикавказ, что вопрос с Чечней «должен найти какое-то решение», «он должен быть разрешен».
Переброшенные в район столкновений крупные воинские подразделения на первом этапе открытого конфликта бездействовали и не осуществили свою главную миссию — разъединение конфликтующих сторон, а перекрыли границу между Ингушетией и Северной Осетией. Более того, был совершен малопонятный марш Псковской воздушно-десантной дивизии с тяжелыми танками Т-72 и другой бронетехникой по территории Ингушетии в сторону Чечни. Он был остановлен после введения Дудаевым чрезвычайного положения в Чечне. 11 ноября и.о. премьера правительства России Егор Гайдар прибыл в район конфликта и подписал с представителями Ингушетии и Чечни соглашение об отводе войск. Остаются неясными и цели визитов в район конфликта накануне масштабных перемещений военных сил трех «силовых» министров — Грачева, Баранникова и Ерина. Если все-таки версия о намерении Москвы решить в условиях конфликта проблему мятежной Чечни остается вполне вероятной, тогда многое в трактовке и оценке осетино-ингушского конфликта должно выглядеть по-иному, как и в целом природы и механизмов осуществления постсоветской российской политики. В этой же связи требует более углубленного анализа вопрос о мотивах и морали участников политического процесса, в котором присутствуют два плана — декларативный и секретно-инструктивный.
Я все больше склоняюсь к мнению, что финальная трагическая стадия конфликта оказалась возможной в условиях, когда высшее руководство России разменяло индульгенцию на этническую чистку на возможность использовать ситуацию для решения проблемы восстановления власти над Чечней. Предотвращение жертв и разрушений и разъединение конфликтующих сторон не было главным мотивом действий представителей Центра. Георгий Хижа откровенно призывал генералов избавляться от «тбилисского синдрома» и не скрывал своей проосетинской позиции. Прибывшей Псковской воздушно-десантной дивизии было более чем достаточно, чтобы пресечь межгражданское насилие и разъединить ингушей и осетин. Вместо этого Пригородный район попал под полный контроль осетинских формирований, в том числе отрядов из Южной Осетии. В целом, фактор сложившихся тесных контактов российских военных с руководством Северной и Южной Осетии в период деятельности многостороннего контингента в зоне грузино-югоосетинского конфликта сыграл негативную роль при урегулировании ситуации в Пригородном районе. Вместо защиты гражданского населения от насилия в рамках единого государства и даже одной республики, военные последовали целиком за версией местной верхушки. Сергей Хетагуров в выступлении по северо-осетинскому ТВ достаточно откровенно поделился информацией, что «у нас здесь сейчас командиры, с которыми мы работали в Южной Осетии, и сейчас закончилось заседание штаба, на котором принят план действий и мы совместно очистим территорию Северной Осетии от агрессора.»
Именно генерал Филатов, заместитель председателя ГКЧС РФ, заявил по прибытии во Владикавказ по местному телевидению: «Россия не забыла верных сынов-осетин, которые верой и правдой служили ей долгие годы. И уже сегодня воздушные десантники во взаимодействии с внутренними войсками России, министерства внутренних дел Северной Осетии начнут боевые действия… С каждым часом это давление на агрессора будет нарастать». Как свидетельствует И.Дементьева, Филатов простодушно объяснил, что в основном «придерживался того текста, который мне написал Галазов»31. Представители российских властей не смогли, а скорее всего, и не хотели наладить срочные переговоры в этой сложной обстановке и принять решительные меры по защите гражданского населения. 2 ноября была осуществлена акция под прикрытием регулярных войск против ингушских поселков, которые защищали местные жители. В течение нескольких дней происходили убийства, захват заложников, поджоги и разграбление домов, изгнание ингушей с территории района и из Владикавказа. Введенное Указом Президента 2 ноября чрезвычайное положение на территории Северной Осетии и Ингушетии фактически никак не ограничило деятельность северо-осетинских властей, и итогом стало изгнание с территории республики большинства граждан ингушской национальности.
По данным объединенной следственно-оперативной группы, в результате конфликта пострадало более 8 тыс. человек, в том числе 583 погибло (407 — ингушей, 105 — осетин, 17 — военнослужащих), ранено более 650 человек. Уничтожено либо повреждено около 3 тысяч жилых домов, в основном, в Пригородном районе. Примерный материальный ущерб составил свыше 50 млрд. рублей. Обе стороны в конфликте применяли жестокие формы обращения с противником: захват и убийства заложников, изнасилование женщин, разграбление имущества, поджоги и взрывы домов. В декабре 1992 г. в разговоре со мною Сергей Хетагуров сообщил подробности, как осетины «освоили» простой метод уничтожения жилых домов: «Открывается газовое отопление, простреливается труба и поджигается, и… дома нет».
Исключительно жестокие формы этнического насилия, которые проявились в данном и в других конфликтах на территории бывшего СССР, требуют особого анализа и объяснения. Если при рассмотрении Ошского конфликта мы обращали основное внимание на элементы социальной паранойи и поведения слабо модернизированной сельской молодежи, то в осетино-ингушском конфликте насилие организовывалось и исполнялось при активном участии элитных слоев и организованных структур. Чем объяснить отсутствие иммунитета от насилия у представителей правящей элиты самого высокого ранга? Особенно, если насилие совершается на этнической основе в защиту «собственного» народа. В какой-то мере это можно трактовать как наивысшую форму демонстрации лояльности своей группе, к которой могут прибегать лидеры, чья принадлежность может подвергаться сомнению. Случай с Хетагуровым, проявившем особо жесткую линию поведения, может быть объяснен как некая компенсация его недостаточной «осетинскости» (слабое знание языка, брак с неосетинкой, длительное проживание в Москве и не «чисто осетинское» происхождение, хотя и связанное со знаменитым родом Косты Хетагурова).
Такая демонстрация есть необходимый элемент признания лидера членами группы «своим», т. е. своего рода вариант криминальный солидарности. «Полукровки» в конфликтах очень часто демонстрируют наиболее высокую степень вовлеченности и энтузиазма, ибо этнически расколотое общество не терпит незаангажированных маргиналов. Доказав свою лояльность группе, лидер может претендовать на самые высокие места в иерархии власти. По крайней мере, для Сергея Хетагурова оказалось возможным вполне успешно участвовать в выборах первого президента Северной Осетии в январе 1994 г., составив серьезную конкуренцию Ахсарбеку Галазову.
Важным обстоятельством массово-психологической подготовки к совершению актов коллективного насилия стала длительная обстановка полувоенного положения в республике, милитаризация населения и масштабная антиингушская пропаганда, создавшая образ врага из части населения республики, которое фактически оказалось в роли заложников всевластия местных властей. Насилие против ингушей стало своего рода средством утверждения «геройства» осетин, их групповой консолидации и «гордости» после жестоких потрясений в связи с пережитым аналогичным насилием по отношению к членам своей группы со стороны грузин в Южной Осетии.
Уроки конфликта в Северной Осетии
Хотя война в Чечне затмила события в республике Северная Осетия, первый насильственный конфликт на территории современной России остается неразрешенной гуманитарной и политической проблемой. Политики и эксперты должны осмыслить уроки осетино-ингушского конфликта и не терять воли к его урегулированию. Ряд оценок и предложений мне кажутся наиболее важными. Это был этнический конфликт в его наиболее выраженной форме, ибо обе конфликтующие стороны были мобилизованы по принципу этнической принадлежности, а насилие носило четко избирательный характер — осетины убивали ингушей, ингуши — осетин. Активное участие в конфликте российских вооруженных сил, как и в целом федеральных и республиканских властей, не меняет этой оценки.
Республиканские власти полностью встали на позиции «национальных интересов осетин» и предпочли кровную солидарность с гражданами другого государства защите интересов и безопасности жителей республики, которые составляли этническое меньшинство. Более того, они и выступили организаторами силовой акции изгнания части граждан с территории их проживания вместо настойчивых усилий по улучшению правления и нейтрализации провоцирующей деятельности ингушских радикал-националистов среди жителей Пригородного района. Вместо позитивных мер по вовлечению ингушей в общественно-политическую жизнь республики, усилению их лояльности и социально-культурной удовлетворенности, был избран путь отторжения и даже третирования тех, кто еще на памяти живущих поколений испытал травму депортации и легко стал жертвой безответственных агитаторов «своей» государственности и «справедливых» границ.
Федеральные власти не оказали своевременной помощи в виде конструктивной программы умиротворения и не смогли обеспечить правовой порядок в зоне межэтнической напряженности. В момент эскалации конфликта Центр разделил примитивную версию об «ингушской агрессии», и вместо разъединения сторон и пресечения межобщинного насилия его представители необдуманно раздали автоматическое и другое оружие гражданским осетинам, а мощью российской армии, проутюжившей ингушские поселки Северной Осетии, а также часть территории Ингушетии, еще более рискованно решили достать бронетехникой и до Чечни. И тем не менее конфликт относится к категории этнических, хотя из этого совсем не следует вывод, что между двумя народами существует врожденная нетерпимость друг к другу и их совместное проживание в рамках одной республики или добрососедство невозможны.
Конфликт выявил существование в ряде регионов России своего рода гремучей смеси из одурманенных этническим национализмом представителей интеллигенции и политиков и плохо обустроенной части молодых мужчин, готовых под флагом «интересов нации» или «государственного суверенитета» выйти из гражданского повиновения и самим повоевать с «врагами» с прицелом прибрать к рукам чужие земельные участки, дома или квартиры. Если бы власть не допустила «калашниковский ряд» на рынке в Назрани и неконституционные военизированные формирования в Северной Осетии, насилие такого масштаба было бы невозможно, несмотря на паранойю тогдашних ингушских «национальных лидеров» поменять флаги и начальников в Пригородном районе и несмотря на насаждавшуюся в Северной Осетии нетерпимость к ингушам.
Две конфликтных ситуации в Южной Осетии и в Чечне сдетонировали вооруженное столкновение в Пригородном районе. Чеченская «национальная революция» оставила три неполных и бедных района бывшей ЧИАССР для того, чтобы, по словам Дудаева, «ингуши прошли свой путь страданий и борьбы за свою государственность», что подтолкнуло последних к территориальному авантюризму, особенно после образования отдельной Ингушской республики летом 1992 г. В свою очередь, юго-осетинские мигранты и воины, по словам одного из их идеологов, Алана Чочиева, получили шанс «впервые в истории выступить вместе с Северной Осетией единым фронтом в борьбе против внешней агрессии», что окончательно разрушило хотя и сложное, но все-таки мирное сосуществование двух этнических общин в Северной Осетии.
Что следует делать после трагических событий? Во-первых, и прежде всего — позволить и помочь изгнанным ингушам вернуться в свои родные места, в том числе и во владикавказские квартиры, примириться со своими бывшими соседями и сослуживцами и стать полноправными и лояльными гражданами Северной Осетии. Это самое трудное, но и самое необходимое. Иначе память о родине и достаточно благополучной жизни будет питать многие десятилетия ненависть среди изгнанных и обездоленных. Никакие внутренние границы между двумя республиками не дают гарантии умиротворения.
Руководство Северной Осетии и общественность должны пойти на этот шаг и только тогда могут с полным основанием выступать с миротворческими инициативами общерегионального масштаба. Бывшие жители Пригородного района и Владикавказа никакой опасности миру в республике не представляют. Включенные в хозяйственную деятельность и в общественную жизнь, в том числе в местное и республиканское управление, они принесут только пользу, в том числе и экономическую, в чем Северная Осетия нуждается больше всего. Достаточно мощный пропагандистский аппарат, авторитет руководства и сильная интеллигенция, поменяв установки в отношении ингушей, могут преодолеть насаждавшийся стереотип о несовместимости, в том числе и на массовом уровне. Если нельзя вернуть занятые квартиры, можно пойти по пути компенсаций и помощи в обустройстве. Северо-осетинская интеллигенция, в свое время поддавшаяся безоглядному национализму, не сможет жить с этой виной и должна стать инициатором умиротворения и налаживания диалога.
Соседняя Ингушетия, несмотря на разрушительное воздействие войны в Чечне, кажется, сумела доказать свою состоятельность как республика и в пределах нынешних границ. Освобожденной от бремени хотя бы части беженцев из Северной Осетии, этой республике есть чем заняться по налаживанию основ экономики и социальной жизни.
В рамках одного государства территориальный вопрос в нынешней ситуации должен быть снят, а будущие поколения политиков решат его так, как сочтут нужным договориться. Возвращение беженцев позволит наладить нормальные отношения между двумя республиками, в том числе и гуманитарные связи между двумя общинами ингушей, которых разделяет достаточно условная граница. При нормальной экономической и политической ситуации рядовым гражданам не так важно, какой флаг развевается над местной администрацией, а важно, что им принадлежат дома и земельные участки, и есть условия для сохранения собственной культурной традиции. При ответственном и грамотном управлении это могут обеспечить ингушам не только Ингушетия, но и Северная Осетия.
Конфликт нужно освободить от дорогостоящей и фактически несостоятельной федеральной администрации в этой зоне, заменив ее на межреспубликанскую общественно-политическую структуру, которую могли бы возглавить президенты Северной Осетии и Ингушетии. Федеральная власть и страна в целом и так платят высокую цену мощным дотированием обоих субъектов федерации из средств российских налогоплательщиков, чтобы потребовать скорейшего примирения и устранения наиболее взрывоопасных последствий конфликта. По этой же причине, а не только в силу общей ответственности, федеральная и республиканские власти должны также решительно карать тех, кто снова попытается прибегнуть к насилию. Россия больше не может позволить появление новых полей сражений, даже если это межпоселковые или молодежные групповые разборки.
Примечания
1 К крупномасштабным относятся конфликты, охватывающие территории за пределами единичных населенных пунктов, вовлекшие организованные или полуорганизованные военизированные формирования и имеющие своими последствиями многочисленные жертвы, массовые перемещения людей и крупные материальные разрушения: Нагорный Карабах, Приднестровье, Южная Осетия, Абхазия.
2 Barton J.W. Resolving Deep-Rooted Conflict. A Handbook. Lanham, 1987.
3 Дементьева И. Война и мир Пригородного района // Известия, 25.01.1994.
4 Manning N. The Cauldron of Ethnicity in the Modern World. Chigago, 1990. P. 127.
5 Hough J.F. The Logic of Collective Action and the Pattern of Revolutionary Behaviour // Journal of Soviet Nationalities, 1990, vol. 1, no. 2.
6 См. пропагандистскую брошюру ингушских авторов: Муталиева Т.Х., Фаргиева Х.А., Плиева А.А. Тернистый путь народа. М., 1992. С. 51.
7 Там же. С. 55.
8 Чочиев А. События в Пригородном районе продемонстрировали военно-политическое единство осетин // Независимая газета, 05.01.1993. С. 3.
9 Некрич А. Наказанные народы. Нью-Йорк, 1978; Авторханов А. Империя Кремля. Минск-Москва, 1991; Так это было: Национальные репрессии в СССР 1919-1952 годы. В 3-х томах. Ред.-сост. С. Алиева. М., 1993.
10 The Invention of Traditions. Eds. E. Hobsbawm & T. Ranger. Cambridge, 1983.
11 Волкова Н.Г. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII — начале XX века. М., 1974.
12 Известия, 26 января 1921 г.
13 ЦГАОР, ф. 5677, оп. 4, д. 360, л. 22.
14 Губогло М.Н. Развитие этнодемографической ситуации в столицах автономных республик в 1959-1989 гг. (по материалам переписей населения СССР). Исследования по прикладной и неотложной этнологии. Документ №33. Москва: Институт этнологии и антропологии Российской Академии наук. 1992.
15 Архив автора.
16 Волкова Н.Г. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII — начале XX века….
17 Муталиева Т.Х., Фаргиева Х.А., Плиева А.А. Тернистый путь народа…, С. 13.
18 Архив автора.
19 Хамчиев Султан. Куда несет нас рок событий? // Единство, сентябрь 1992, №7.
20 Архив автора.
21 Там же.
22 Там же.
23 Там же.
24 Там же.
25 Там же.
26 Известия, 25.01.1994.
27 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Том 4. Париж. 1921; Вопросы истории, 1993, № 11-12. С. 105.
28 Известия, 25.01.1994.
29 Там же.
30 Там же.
31 Там же.
Автор: Тишков В. А., доктор исторических наук, директор Института этнологии и антропологии РАН
По официальным данным, в Пригородном районе и Владикавказе к осени 1992 года проживало более 32 тыс. ингушей, но цифра занижена. А причина проста — еще с советских времен под любыми предлогами, выискивая любые причины, ингушей не прописывали в родовых селах, но тяга к «земле отцов» была сильней, социальные и бытовые вопросы уходили на задний план, и люди возвращались, как только появлялась возможность. То есть, когда мы читаем и слышим о 60 тысячах вынужденных переселенцах из Пригородного района — это не накрутка, а скорее реальная картина.
Оставим то, что происходило в Пригородном районе после принятия закона «О реабилитации репрессированных народов» в 1991 году, возьмем только последние события перед вооруженным столкновением.
Вот что пишет бывший председатель Госкомитета России по национальной политике, историк, общественный деятель, ныне академик — секретарь отделения историко-филологических наук РАН и научный руководитель института этнологии и антропологии Российской академии наук Валерий Тишков:
«Хроника эскалации насилия в осетино-ингушском конфликте достаточно хорошо известна. 20 октября (1992 года, — ред.) в селе Шолхи (ныне Октябрьское, — ред.) Пригородного района бронетранспортером ОМОНа МВД была задавлена школьница-ингушка (Гадаборшева, — ред.), что вызвало возмущение жителей поселка. В ночь на 21 октября в поселке Южный Пригородного района работник МВД Северной Осетии застрелил двух ингушей. В тот же день произошло столкновение между жителями поселка Южный и сотрудниками служб МВД, в ходе которого с обеих сторон было убито и ранено еще 7 человек. И водителю, и милиционеру даже не было предъявлено каких-либо обвинений. Зато убитых милиционеров хоронили с почестями в присутствии А. Г. Галазова (руководителя Северной Осетии, — ред.) и членов правительства.
24 октября в поселке Южный состоялся митинг ингушского населения, на котором параллельно с существующими органами была избрана временная администрация района. В тот же день в Назрани на объединенной сессии трех райсоветов было решено блокировать въезды и выезды в ингушских селах Пригородного района, собрать добровольцев в отряды самообороны и подчинить их штабу в составе руководителей райисполкомов.
Как отметила Ирина Дементьева (корреспондент «Известий», — ред.), «безоглядные эмоции, а может быть, и честолюбие некоторых авторитетных ингушских деятелей толкали их в умело поставленную западню» («Война и мир Пригородного района», — ред.). В последующие до 30 октября дни в населенных пунктах компактного проживания ингушей проходили локальные стычки, перешедшие 31 октября в массовые вооруженные столкновения в поселках Пригородного района.
С ингушской стороны участниками боевых действий выступили группы вооруженной стрелковым оружием молодежи, и не имеется каких-либо данных, что эти выступления организовывались из единого центра и при направляющей роли обученных командиров. Это было действительно выступление, скорее спровоцированное, а не заранее подготовленное».
По данным Ингушской региональной общественной организации «Комитет содействия поиску заложников и без вести пропавших», в период вооруженного конфликта с 31 октября по 5 ноября 1992 года погибло 474 жителя Пригородного района и города Владикавказа ингушской национальности. Среди погибших — 27 женщин, 31 ребенок, 45 стариков.
Ранено тогда было 939 человек, в том числе 457 ингушей, пропал без вести 261 человек, из них — 208 ингушей (по последним данным, в списке без вести пропавших все еще числятся 192 ингуша). Подверглись незаконному лишению свободы в качестве заложников тысячи человек (до 10 тысяч с ингушской стороны и несколько сотен с осетинской).
В течение каких-то 3-4 дней из 19 населенных пунктов вынуждены были уйти десятки тысяч человек. (Разграблено, сожжено и разрушено более 3,5 тысячи домовладений граждан ингушской национальности.)
1 ноября 1992 года указом Президента России Ельцина на территории Пригородного района было введено чрезвычайное положение, а 2 ноября образована Временная администрация (после — ВГК).
Агентство РИА «Новости» напоминает, что официальная оценка событий 1992 года властей соседней республики была закреплена в материалах 18-й сессии Верховного Совета Северной Осетии (ноябрь 1992 года) и II съезда осетинского народа (май 1993 года). В этих материалах конфликт трактуется как «заранее подготовленная, тщательно спланированная, технически оснащенная, поддержанная большей частью ингушского населения Северной Осетии вероломная агрессия бандитских формирований ингушей против суверенной Северо‑Осетинской ССР» с целью захвата и отторжения части Пригородного района и правобережья города Владикавказа, присоединения их к вновь образованной Ингушской Республике.
Руководством СОССР был принят тезис о «невозможности совместного проживания с ингушами», который был отменен только в 1997 году при содействии специального представительства Президента России по вопросам урегулирования осетино-ингушского конфликта.
Оценка событий 1992 года ингушской стороной была закреплена в материалах чрезвычайного съезда ингушского народа (февраль 1993 года) и постановлении Народного собрания — парламента республики от 21 сентября 1994 года. В этих документах конфликт представлен как «насильственная депортация ингушского населения с территории Северной Осетии» и «этническая чистка».
С этой оценкой согласен и Валерий Тишков. Он пишет: «Хотя война в Чечне затмила события в Республике Северная Осетия, первый насильственный конфликт на территории современной России остается неразрешенной гуманитарной и политической проблемой. Политики и эксперты должны осмыслить уроки осетино-ингушского конфликта и не терять воли к его урегулированию. Ряд оценок и предложений мне кажутся наиболее важными. Это был этнический конфликт в его наиболее выраженной форме, ибо обе конфликтующие стороны были мобилизованы по принципу этнической принадлежности…
Республиканские власти (Северной Осетии, — ред.) полностью встали на позиции «национальных интересов осетин» и предпочли кровную солидарность с гражданами другого государства защите интересов и безопасности жителей республики (ингушей, — ред.), которые составляли этническое меньшинство. Более того, они и выступили организаторами силовой акции изгнания части граждан с территории их проживания вместо настойчивых усилий по улучшению правления и нейтрализации, провоцирующей деятельности ингушских радикал-националистов среди жителей Пригородного района. Вместо позитивных мер по вовлечению ингушей в общественно-политическую жизнь республики, усилению их лояльности и социально-культурной удовлетворенности, был избран путь отторжения и даже третирования тех, кто еще на памяти живущих поколений испытал травму депортации и легко стал жертвой безответственных агитаторов «своей» государственности и «справедливых» границ».
Как отмечает известный ингушский политолог Якуб Патиев, «ни принятые нормативные правовые акты, ни многочисленные обращения ингушей в высокие инстанции Российской Федерации не восстанавливали их (ингушей, — ред.) конституционных прав. Лишь в августе 1994 года, почти через два года с этнической чистки, начался вялотекущий процесс возвращения вынужденных переселенцев».
Он также пишет: «Более 160 документов принято федеральными органами государственной власти для восстановления конституционных прав жертв конфликта за более чем 20 постконфликтных лет, подписаны сотни двух- и трехсторонних соглашений, а проблема ликвидации последствий трагедии 1992 года не решена. Главами обеих республик подписаны десятки договоров и соглашений по восстановлению конституционных прав граждан, республиканскими (Ингушетии и Северной Осетии) органами государственной власти изданы около 200 нормативных актов.
Только Президентом Российской Федерации принято более 90 указов, распоряжений и поручений по вопросам ликвидации последствий осетино-ингушского конфликта октября-ноября 1992 года».
К 25-летию конфликта осени 1992 года в предгорном сельском поселении Алкун Ингушетии был открыт памятник «Дорога жизни». Это — напоминание всем о том, как удалось спасти большую часть ингушского населения Пригородного района от катастрофы. Длинной вереницей через Ассинское ущелье, по нехоженым горным тропам в холод и стужу люди спускались на равнинную часть Сунженского района республики — старики, женщины, дети. Для тысяч этот сложный и опасный путь оказался настоящей дорогой жизни.
Выросло целое поколение людей (ингушей), которые живут в 20-30 километрах от родных домов, но вернуться туда не могут в силу искусственных барьеров, создаваемых все эти годы.
В материале использована информация из открытых источников.
Осетино-ингушский конфликт — этнополитический конфликт на территории Пригородного района Северной Осетии (Российская Федерация), приведший к вооружённым столкновениям 31 октября — 4 ноября 1992 года, многочисленным жертвам со стороны осетинского и ингушского населения.
Предыстория
Этнические процессы прошлого
Ингушские и осетинские поселения на территории равнинной и предгорной части современных Северной Осетии и Ингушетии известны уже с конца XVII века. Исторические и этнографические материалы свидетельствуют, что осетины и ингуши обитали смешанно в пределах нынешних Пригородного района и городского округа Владикавказ. По сведениям 1770-х годов самыми восточными осетинскими поселениями являлись Ларс, Чми и Балта, расположенные по левому берегу Терека в Дарьяльском ущелье. Ныне они входят в состав городского округа Владикавказ, располагаясь у границ восточной части Пригородного района.
Что касается западных границ вайнахского (ингушского) этнического элемента, то в этой зоне происходили значительные изменения, связанные с передвижением вайнахов на восток. Из русских источников XVI-начала XVIII веков явствует, что в то время по левобережью Терека в районе Ларса уже обитало вайнахское население, сменившееся затем осетинским. По сведениям Клапрота, побывавшего здесь в начале XIX века, «осетины Слонате за пользование землёй, на которой находились селения Ларс, Чми, Балташ, издавна платили ингушам подати». Осетинские предания также рассказывают о том, что вайнахи некогда обитали западнее современного места своего проживания. Так, в преданиях, записанных в 1927 году в Кобанском ущелье Л. П. Семёновым, говорится о том, что ингуши в прошлом обитали в Куртатинском и Даргавсском ущельях, но под натиском кабардинцев и осетин они ушли в Санибанское ущелье, а позднее через район Чми — на правый берег Терека. Последние два ущелья расположены в западной части Пригородного района.
На плоскости, примыкавшей в разные периоды то к горной Ингушетии, то к горной Осетии, обитали кабардинцы, присутствие которых постепенно стало смещаться на запад. Вместо них сюда стали мигрировать ингуши и осетины. Первым ингушским аулом, основанным на плоскости в XVII веке стал Онгушт (ныне село Тарское), по которому ингуши получили своё название. В 1750—1760 годах у выхода на равнину рек Камбилеевка и Сунжа возникли ингушские аулы Шолхи, Ахки-Юрт, а в 1770 году на территории нынешнего Пригородного района (восточная часть) было основано селение Камбилеевское (ингуш. Гӏалгӏай юрт, что буквально означает «Селение ингушей», «Ингушское селение»). К 1770—1780 годам сторожевые посты ингушей достигают современной Назрани. В конце XVIII века ингуши производят набеги на левобережье Терека, на равнины, прилегающие к осетинским горам. Одному из таких нападений, совершённых на осетин в 1784 году в районе близ нынешнего Алагира, ингушские идеологи придали важную роль, доказывая, что ингушские земли в конце XVIII века простирались от Владикавказской крепости «вплоть до стен Алагира».
До 1944 года
С приходом России на Кавказ ряд территорий, на которых проживали ингуши, были переданы терскому казачеству. На принадлежавших ранее ингушам землях была создана чересполосица, представлявшая собой линию казачьих станиц, разделявшую равнинную и горную Ингушетию. Ингуши, однако, не смирились с таким положением дел. Противостояние с казаками продолжалось постоянно, при том, что царская власть поддерживала казаков. К началу Октябрьской социалистической революции 1917 года на территории современного Пригородного района, а также части пограничных территорий совместно проживали терские казаки и ингуши. Во время гражданской войны осетины, кроме состоявших в терском казачестве, в основном заняли нейтральную позицию, казаки в основном заняли сторону белых, ингуши — красных. Поддержка власти Советов ингушами была обусловлена обещаниями красных вернуть ингушам заселённые казаками земли.
После окончания гражданской войны, ингуши потребовали от советской власти выполнения данного обещания. В связи с последним, при образовании Горской АССР, ингушам было возвращено значительное количество заселённых казаками земель, при этом терские казаки были выселены. До 1924 года территория Северной Осетии и Ингушетии входила в состав Горской АССР.
Постановлением ВЦИК от 7 июля 1924 года Горская АССР была упразднена и разделена на Северо-Осетинскую и Ингушскую автономные области, а также Сунженский округ. Город Владикавказ стал самостоятельной административной единицей, находившейся в непосредственном подчинении ЦИК РСФСР, но являлся административным центром обеих областей. Руководящие органы Ингушской АО располагались в правобережной части города, а Северо-Осетинской АО — в левобережной. Обе автономии стали административными единицами в составе Северо-Кавказского края.
Между самими областями уже тогда возникли территориальные претензии, наиболее существенными из которых являлись пограничный спор относительно курпских лесов, принадлежности участков в районе южных садов Реданта, а также селений Кантышево и Долаково. 16 февраля 1925 года Президиум ВЦИК постановил «во изменение постановления Президиума ВЦИК от 12 января 1925 г. включить район Балта в пределы автономной области Ингушетии, установив границу в этом районе между автономными областями Ингушетии и Северной Осетии по горному хребту. Районы Чми и Ларс оставить в пределах Северной Осетии с границей по реке Тереку». Кроме того, к Ингушетии отошла часть территории между Батакое-Кау и Пседахом. Позже, 5 июня того же года, Президиум Северо-Кавказского крайисполкома утвердил решение административной комиссии о разграничении курпских лесов, возложив на руководство обеих автономий ответственность за их охрану.
В начале 1930-х годов происходят два события, которые, по выражению А. Цуциева, оказали «большое влияние на всю динамику осетино-ингушских отношений и на положение обоих народов в российско-советской системе». 13 октября 1928 года бюро Северо-Кавказского крайкома партии по докладу А. А. Андреева приняло решение о передаче Владикавказа Северо-Осетинской Автономной области. Данное решение вызвало возражения со стороны секретаря Ингушского обкома партии И. Б. Зязикова и председателя облисполкома А. И. Горчханова. И. Б. Зязиков отмечал:
Слухи о решении крайкома быстро распространились по региону, что вызвало неоднозначную реакцию среди населения. В Ингушетии они привели к недовольству и обострению отношений между осетинами и ингушами. Часть ингушской интеллигенции обвинила областное руководство в «близорукости и преступном бездействии в борьбе за город». Бюро Ингушского обкома решило опротестовать постановление Северо-Кавказского крайкома партии о передаче Владикавказа Северной Осетии в Оргбюро ЦК ВКП(б). 18 октября состоялись партийные конференции и собрания в первичных партийных организациях. С протестом выступили участники Владикавказского городского актива Ингушской партийной организации, а также коммунисты Пригородного района и других районов Ингушской области и собрания сельского актива. Ввиду неприятия большинством партийных организаций Ингушетии решения Северо-Кавказского крайкома партии, бюро крайкома партии 20 октября приняло постановление, в соответствии с которым она снимала с себя ответственность за сложившуюся социально-политическую обстановку и полностью переложила её на Ингушский обком партии. Благодаря активной деятельности Ингушского обкома партии, Оргбюро ЦК ВКР(б) 13 декабря, рассмотрев вопрос о передаче Владикавказа Северо-Осетинской Автономной области, постановила снять его с повестки дня. Между тем, ЦК ВКП(б) поручил крайкому партии и крайисполкому разработать вопрос о слиянии Чеченской и Ингушской областей. Последнее, между прочим, было связано с различными взглядами национальной элиты на пути развития национальной государственности: одни ратовали за создание Горской федерации на Северном Кавказе и её вхождение в состав РСФСР; вторые во главе с председателем ингушского облисполкома Иналуком Мальсаговым выступали за объединение Чечни и Ингушетии; третьи, возглавляемые Зязиковым, отстаивали позиции сохранения Ингушской автономной области.
В начале 1930-х годов, на фоне культа личности Сталина и усиления процесса складывания в стране административно-командной системы, ЦК ВКП(б) и Северо-кавказский крайком партии вновь поставили вопрос о передаче Владикавказа Северной Осетии. В 1933 году ВЦИК РСФСР передал Владикавказ, переименованный к тому времени в Орджоникидзе, Северной Осетии. С включением города в состав Северной Осетии вновь был поставлен вопрос об объединении Чеченской и Ингушской автономных областей. 15 января 1934 года Чеченская и Ингушская автономные области были объединены в Чечено-Ингушскую автономную область, преобразованную в 1937 году в Чечено-Ингушскую АССР (ЧИАССР).
Передел Чечено-Ингушетии
23 февраля 1944 года началась депортация чеченцев и ингушей в Среднюю Азию, а уже 7 марта Чечено-Ингушская АССР указом Президиума Верховного Совета СССР была упразднена. На части территории упразднённой автономии была образована Грозненская область, а остальные территории были поделены между соседними Грузинской ССР, Дагестанской и Северо-Осетинской АССР. Северной Осетии отошли северная и центральная части Пригородного района, а также Ачалукский, Назрановский и Пседахский районы, западная часть Сунженского района и Малгобек. Джерах-Мецхальский совет Пригородного района отошёл Грузинской ССР. В записке НКВД СССР № 145/Б в ГКО «О ликвидации Чечено-Ингушской АССР и об административном устройстве её территории» помещены разъяснения к изложенному в документе, подписанные наркомом внутренних дел СССР Берия: «Предполагалось раньше включить в состав Кабардино-Балкарской АССР два района — Пседахский и Малгобекский. Однако, учитывая, что колхозы Кабардино-Балкарии обеспечены пашней в два раза больше, чем в Северной Осетии, нашли целесообразным Пседахский район передать Северной Осетии…». Кроме того, к Северной Осетии отошла часть Курпского района Кабардино-Балкарской АССР, где до депортации также проживали ингуши. По решению Северо-Осетинского обкома от 8 мая того же года в отошедших к Северной Осетии территориях была заменена чеченская и ингушская топонимика (Пседахский район получил название Аланский район, а имеющее огромное историческое значение для ингушей село Ангушт, по которому они получили своё название и где в 1770 году они подписали присягу на верность России, стало называться Тарское). На территорию отошедших к Северной Осетии районов переселилось 55 тыс. человек, в том числе 26 тыс. осетин из высокогорных населённых пунктов Юго-Осетинской АО и 15 тыс. осетин из Северо-Осетинской АССР; переданная Грузии территория оставалась незаселённой.
После того, как 16 июля 1956 года Верховный Совет СССР издал указ «О снятии ограничений по спецпоселению с чеченцев, ингушей, карачаевцев и членов их семей», тысячи ссыльных начали стихийное возвращение в родные места. Когда встал вопрос о восстановлении Чечено-Ингушской АССР, некоторые партийные руководители северокавказских республик возражали. Так, Секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС В. М. Агкацев выступал против возвращения Чечено-Ингушетии районов, переданных Северо-Осетинской АССР. Свою позицию он мотивировал тем, что эти районы заселены в основном осетинским населением. В то же время он считал, что для расселения чеченцев и ингушей следует отдать прежнюю территорию, а также часть районов Грозненской области, не входивших ранее в Чечено-Ингушскую АССР. В конечном итоге, 24 ноября того же года, президиум ЦК КПСС принял постановление о восстановлении национальной автономии чеченского и ингушского народов. Чечено-Ингушская АССР была восстановлена, но в несколько иных границах — Пригородный район (кроме Джейраховского ущелья) остался в составе Северной Осетии. Помимо этого в составе Северо-Осетинской АССР остались 5-7-километровая полоса бывшего Пседахского района Чечено-Ингушетии, связывающая Моздокский район с остальной Осетией, а также правобережная часть Дарьяльского ущелья, узкая полоса от границы с Грузией до р. Армхи В состав Чечено-Ингушской АССР были возвращены территории бывших Пседахского (кроме села Хурикау), Ачалукского и Назрановского районов. В состав ЧИАССР также были включены три района Грозненской области — Наурский, Каргалинский и Шелковской (до 1944 года входившие в состав Ставропольского края), которые ныне входят в состав Чеченской Республики. В начале 90-х годов осетинская сторона выдвинули версию о том, что «вместо Пригородного района» в состав восстановленной Чечено-Ингушетии в 1957 году были включена Наурский и Шелковской районы Ставропольского края (до 1957 года эти районы входили в состав Грозненской области). Однако передача этих районов Чечено-Ингушетии не может рассматриваться как «компенсация» за Пригородный район.
Будучи ещё в Казахстане, глава ингушской семьи получал отметку в личном деле, определявшую места её проживания по возвращении. При этом, ни один из ингушей не получил предписание селиться во Владикавказе или в Пригородном районе Северо-Осетинской АССР. Несмотря на это, ингуши в массовом порядке начали возвращаться в Пригородный район. Как и чеченцы, они стремились поселиться в своих родных местах, но их дома к тому времени были заняты уже другими людьми. В директиве под грифом «секретно» Председателя Совета Министров Северо-Осетинской АССР Б. Зангиева от 31 октября 1956 года, направленной председателю Назрановского райисполкома С. Г. Хадарцеву, содержался запрет «учреждениям и частным лицам продавать дома или сдавать жилплощадь под квартиры ингушам, вернувшимся из поселения». В декабре 1956 года в Коста-Хатагуровском (ныне Назрановском) районе дело даже дошло до столкновений, когда вернувшийся с семьёй ингуш предъявил свои права на дом, занятый осетинской семьёй (тогда в драке погиб 1 ингуш, ещё 3 осетина получили ранения). В начале 1957 года министр внутренних дел СССР Н. П. Дудоров сообщил в ЦК КПСС: «Прибывшие в Северо-Осетинскую АССР ингуши численностью 5700 человек отказались выехать в Алагирский, Кировский и другие районы республики и требуют расселения их в районе гор. Орджоникидзе». Многие ингуши селились или покупали дома, но при этом не прописывались.
Движение ингушей за возвращение Пригородного района
Идеи «возвращения земель» и «восстановления исторической справедливости» были популярны среди ингушей со времён возвращения из депортации. Так, в январе 1957 года ингушская делегация (37 человек) ездила в Москву с ходатайством о передаче Пригородного района в состав Чечено-Ингушской АССР. 31 января она была принята в отделе партийных органов ЦК КПСС по РСФСР. На этой встрече делегаты от ингушей обосновывали «исторические права» своего народа на территорию Пригородного района и нежелание ингушей жить «под властью осетин».
В 1963 году руководство Северо-Осетинской АССР частично изменило границы района, исключив из него часть посёлков с ингушским населением и присоединив территории на левом берегу Терека (ныне большая часть района к западу от Владикавказа, бывший Орджоникидзевский район). В декабре 1972 года группа активистов ингушского национального движения направила в ЦК КПСС письмо «О судьбе ингушского народа», в котором поставила вопрос о возвращении Пригородного района и о восстановлении ингушской автономии.
Однако открыто требования вернуть Пригородный район впервые прозвучали 16—19 января 1973 года, во время открытых выступлений ингушской интеллигенции в Грозном. Как замечает И. М. Базоркин, после событий 1973 года положение ингушей в Пригородном районе несколько улучшилось. Ингушский язык появился в школах, в район начала поступать литература на ингушском языке, на радио и телевидении начались передачи на ингушском языке, впервые ингуши появились среди депутатов Орджоникидзевского горисполкома и Пригородного райисполкома.
В начале 1980-х годов этнополитическая ситуация в регионе резко накалилась. Были отмечены волнения среди осетинского населения ряда сёл Пригородного района (Октябрьское, Камбилеевское, Чермен). На многолюдных собраниях прозвучали требования о принудительном выселении ингушей за пределы Северо-Осетинской АССР; появились листовки с угрозами в адрес ингушей. Кульминацией стали массовые беспорядки 24—26 октября 1981 года в Орджоникидзе, вызванные убийством ингушом таксиста-осетина. Проходившая в городе похоронная демонстрация быстро переросла в выступление против республиканского руководства. Для наведения порядка в столицу ввели армейские части. В центральных районах города развернулись столкновения военных с митингующими. Наиболее радикально настроенная часть демонстрантов атаковала тюрьму и попыталась пройти в ингушский район, но были остановлены войсками. Более 800 человек были задержаны, 40 из них получили различные сроки лишения свободы. ЦК КПСС 14 января 1982 года издал постановление «О крупных недостатках в работе Северо-Осетинского обкома КПСС по идейно-политическому, интернациональному воспитанию трудящихся» и освободил Первого секретаря Северо-Осетинского обкома партии Б. Е. Кабалоева от должности. Совет Министров ввёл в Пригородном районе временное ограничение прописки граждан, но ингуши расценили этот шаг как дискриминацию прав представителей ингушского этноса.
В 1982 году Совет Министров СССР издал постановление (№ 183) «Об ограничении прописки граждан в Пригородном районе Северо-Осетинской АССР». Это постановление применялось фактически только в отношении ингушей.
Напряжённость в осетино-ингушских отношениях продолжала сохраняться на протяжении 1980-х годов. Комиссия ЦК КПСС, выезжавшая в 1987 году в Северо-Осетинскую и Чечено-Ингушскую АССР с целью проверки выполнения постановления ЦК от 14 января 1982, установила, что за 1984—1986 годы в регионе было зафиксировано более 100 «националистических проявлений», в том числе убийства и избиения «на почве неприязненных отношений между ингушами и осетинами». По свидетельству комиссии ЦК КПСС местные осетинские власти проявляли «невнимательное отношение к населённым пунктам, где преимущественно живут ингуши и кумыки. В этих сёлах хуже развита материальная база учреждений культуры, народного образования, сферы обслуживания».
В 1989 году было образовано общественное движение Нийсхо, выступавшее за восстановление Ингушской автономии и передачу Пригородного района под её юрисдикцию. На втором съезде ингушского народа, прошедшем в том же году, была принята резолюция, требовавшая территориальной реабилитации ингушей: «Просить ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, Второй Съезд народных депутатов СССР решить вопрос восстановления автономии ингушского народа в его исконных исторических границах со столицей в правобережной части г. Орджоникидзе». 14 ноября того же года II съезд народных депутатов СССР принял декларацию Верховного Совета СССР «О признании незаконными и преступными всех актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и об обеспечении их прав».
5 марта 1990 года газета «Правда» опубликовала статью корреспондентов А. Грачёва и В. Халина «Кунаки всегда поладят, потому что вражда не рождает сыновей, она их истребляет». Данная публикация спровоцировала 6—10 марта в Назрани массовый митинг ингушей, организованный оргкомитетом II съезда ингушского народа. В статье была преподнесена одна из господствующих в Осетии точек зрения, заключавшаяся в том, что ингуши проживали на территории Пригородного районы якобы лишь 22 года (с 1922 по 1944) и обретение ими в 1918—1922 годах Пригородного района не имело под собой исторических оснований, а стало результатом произвола большевиков во главе с Серго Орджоникидзе. На митинге был сформирован Общенациональный комитет «Движения ингушского народа», куда вошли представители обществ «Дикийсти» («Родина»), «Нийсхо» («Справедливость»), объединения «Возрождение», а также представители Совета Старейшин официальных органов и религиозные деятели. Прозвучали требования образовать Ингушскую автономию из Пригородного района Северо-Осетинской АССР и Назрановского и Малгобекского районов Чечено-Ингушской АССР.
В ответ на обращения ингушского населения Совет Национальностей Верховного Совета СССР 26 марта 1990 года создал комиссию, заключившую, что требования ингушей о возврате им территорий, входивших до 1944 года в состав Чечено-Ингушской АССР, в том числе Пригородного района, были обоснованны. 23 мая на I съезде народных депутатов РСФСР выступил Бембулат Богатырёв, в очередной раз поднявший тему восстановления ингушской автономии. Более того, в своей речи он заявил, что город Орджоникидзе «был основан ингушами 3,5 тыс. лет назад». В свою очередь осетины провели 24 мая в Орджоникидзе 100 тыс. митинг протеста против ингушских притязаний. Эти протесты повторились 14 сентября на Чрезвычайной сессии Верховного Совета Северо-Осетинской АССР. На нём ингушам напомнили о бандитском разгуле в годы Великой Отечественной войны, связях банд с вермахтом и зверских расправах над красноармейцами, а трагедию в Хайбахе назвали «клеветой на советскую армию».
19 апреля 1991 года в одном из сёл Пригородного района между ингушами и североосетинской милицией вспыхнули столкновения, в результате чего погиб один человек и ещё несколько получили ранения. На следующий день Верховный Совет Северо-Осетинской АССР ввёл в Пригородном районе и Владикавказе чрезвычайное положение, которое регулярно продлевалось Верховным Советом России вплоть до осени 1992 года. Спустя несколько дней 26 апреля Верховный совет РСФСР принял закон «О реабилитации репрессированных народов», предусматривавший, среди прочего, территориальную реабилитацию ингушей.
6—7 октября 1991 года в Грозном прошёл III съезд ингушского народа, участие в котором принял вице-президент РСФСР А. Руцкой. В своей речи на съезде он обещал разобраться с проблемой Пригородного района и решить её в пользу ингушей. Между тем сама обстановка в Пригородном районе продолжала оставаться напряжённой. 12 ноября в районе села Эльхотово ингуши убили двух милиционеров МВД Северной Осетии, их похороны фактически стали антиингушским митингом. Спустя более чем неделю, 21 ноября, в селе Тарском были убиты ещё двое сотрудников осетинской милиции. По подозрению в соучастии в этом преступлении были арестованы и заключены под стражу местные ингуши, что вызвало массовые возмущения тарских ингушей. 30 ноября жители трёх ингушских районов приняли участие в референдуме по вопросу: «Вы за создание Ингушской республики в составе РСФСР с возвратом незаконно отторгнутых ингушских земель со столицей в г. Владикавказе?», по результатам которого 92,5 % участников референдума дали положительный ответ. После распада СССР в 1991 году Чечено-Ингушская АССР прекратила своё существование — Чечня провозгласила независимость, а Ингушетия изъявила желание остаться в составе Российской Федерации.
4 июня 1992 года был принят закон № 2927-1 «Об образовании Ингушской Республики в составе Российской Федерации».
Вооружённый конфликт
Предшествующие события
В октябре 1992 года на территории Пригородного района произошла серия убийств граждан. 20 октября в с. Октябрьское осетинским БТРом была задавлена 13-летняя Мадина Годоборшева. Тогда же Государственная комиссия России после переговоров с лидерами Народного Совета Ингушетии (НСИ) приняла решение о проведении границы между Северной Осетией и Ингушетией по состоянию на 23 февраля 1944 г., то есть Пригородный район должен был перейти в состав Ингушетии, но осетинская сторона выступала против этого. Спустя два дня в Пригородном районе происходит ещё один кровавый инцидент: работники ГАИ застрелили ингушей Хаутиева И. М. и Пугиева У. И.. Прибывшие на место происшествия в посёлок Южное дежурная группа МВД Северной Осетии блокируется, возникает перестрелка между милицией и ингушами, в результате которой погибли два осетинских милиционера и четверо местных ингушей. Местные ингуши перекрывают движение в сторону Южного; в некоторых местах своего проживания (с. Куртат, Дачное, Карца) ингуши также устанавливают пикеты.
24 октября в столице Ингушетии Назрани Объединённая сессия трёх райсоветов Ингушетии и депутатской группы Пригородного района Северной Осетии «выражая волю ингушского народа и в целях защиты своих родственников, проживающих в Северной Осетии» приняла противоречащее законодательству России решение
Это постановление возлагало руководство отрядами на отделы внутренних дел трёх районов Ингушетии; для обеспечения безопасности добровольцам и ингушам, проживающим в Пригородном районе, разрешалось «использование личного огнестрельного и другого оружия…». В ответ Верховный Совет Северо-Осетинской ССР обратился с ультимативным требованием о разоружении ингушских отрядов и разблокировании всех населённых пунктов, угрожая в противном случае провести боевую операцию с использованием республиканской гвардии и отрядов народного ополчения.
26 октября 1992 года после ряда обсуждений Президиум Верховного Совета России предложил смешанной комиссии с участием осетинских и ингушских представителей подготовить проект решения спорных ингушско‑осетинских вопросов. На следующий день в 12 часов по местному времени около 150 вооружённых ингушей блокировали пост внутренних войск у селения Карца в Северной Осетии, потребовав вывода российских военных с территории республики. В тот же день Верховный Совет Северной Осетии выдвинул ингушам ультиматум с требования снять до 12:00 29 октября блокаду с нескольких ведущих во Владикавказ дорог, иначе парламент введёт в республике чрезвычайное положение. 27 октября 1992 года Верховный Совет Северной Осетии санкционирует формирование отрядов народного ополчения. По мнению председателя Комитета по межнациональному согласию Конфедерации народов Кавказа Хаджи-Мурата Ибрагимбейли требования о возврате Пригородного района были справедливы, но ингушские лидеры повинны в том, что «выражали эти требования в откровенно грубой форме, разжигали истерию на митингах в месяцы, предшествовавшие катастрофе, были инициаторами создания форпостов вооруженных формирований на территории Пригородного района».
Боевые действия
В ночь с 30 на 31 октября 1992 года в сёлах Дачное, Октябрьское, Камбилеевская, Куртат произошли столкновения между осетинскими и ингушскими вооружёнными формированиями. В 6 часов 30 минут 31 октября вооружённые отряды, вошедшие на территорию Пригородного района из Ингушетии, у села Чермен разоружили пост внутренних войск МВД РФ, напали на пост ГАИ и поселковое отделение милиции. В течение нескольких дней после этого в Пригородном районе Северо-Осетинской ССР, в городе Владикавказе и прилегающих посёлках произошли вооружённые столкновения, в которых участвовали осетинские (в том числе и югоосетинские) добровольцы с одной стороны — и ингушские ополченцы (в том числе — пришедшие сюда из Ингушетии) с другой стороны, а затем — подразделения Российской армии и внутренних войск МВД РФ. Боевые действия сопровождались захватом заложников, убийствами, изнасилованиями, грабежами и разрушением домов.
1 ноября президент России Борис Ельцин ввёл в зону конфликта войска, в том числе 131 Майкопскую бригаду, где бригада получила первое боевое крещение. В тот же день Богатырёвым был организован Чрезвычайный комитет по спасению ингушского населения, благодаря деятельности которого удалось спасти жизнь многим ингушам, вовремя эвакуированным из зоны боевых действий. В обеих республиках была создана временная администрация. 2 ноября президент России издал указ «О введении чрезвычайного положения на территории Северо-Осетинской ССР и Ингушской республики».
Обе стороны по-разному трактуют вооружённые столкновения 1992 года. В материалах XVIII сессии Верховного Совета Северо-Осетинской ССР от ноября 1992 года и II съезда осетинского народа от мая 1993 года вооружённые столкновения были преподнесены как «заранее подготовленная, тщательно спланированная, технически оснащённая, поддержанная большей частью ингушского населения Северной Осетии вероломная агрессия бандитских формирований ингушей против суверенной Северо‑Осетинской ССР». В своей книге «Рассказы по истории Северной Осетии» доктор исторических наук Р. Бзаров пишет:
«Ночью 31 октября 1992 года ингушские отряды вторглись на землю Северной Осетии. Ингуши начали войну, чтобы захватить часть Пригородного района. Пять дней продолжались бои в Пригородном районе и на окраинах Владикавказа. На защиту Осетии встали тысячи добровольцев. Люди разных национальностей вышли защищать свои дома, свою общую родину. Через перевал бросились на помощь закалённые в боях югоосетинские отряды. Враг был разбит и отброшен на свою территорию. Осетинский народ доказал всему миру своё единство и готовность защищать свою родину. Год Отечественной войны на Юге и Севере ещё раз показал, что главная цель самая короткая дорога к миру — объединение Осетии».
В материалах Чрезвычайного Съезда ингушского народа, прошедшего в феврале 1993 года, и Постановлении Народного Собрания Республики Ингушетия события осени 1992 годы были названы «насильственной депортацией ингушского населения с территории Северной Осетии, этнической чисткой Пригородного района и г. Владикавказа Северной Осетии».
Последствия
По данным прокуратуры России за время боевых столкновений в результате конфликта погибло 608 человек (490 ингушей и 118 осетин). Среди погибших 41 женщина (33 ингушки, 5 осетинок), дети до 15 лет — двенадцать (все с ингушской стороны), люди старше 60 лет — 49 человек (42 ингуша, 7 осетин). 939 человек были ранены (457 ингушей и 379 осетин), ещё 261 человек пропал без вести (208 ингушей и 37 осетин). Были уничтожены 13 из 15 сёл Пригородного района, в которых компактно проживали ингуши. Было утрачено до 90 % культурно-исторических ценностей ингушского народа. По данным Министерства по делам национальностей России материальный ущерб в зоне конфликта составил около 20 млн долларов. Политолог С. М. Маркедонов сообщает, что общий материальный ущерб был оценён в 12 млрд.руб. (в ценах 1992 г.)..
В результате конфликта ингушское население Владикавказа и Пригородного района (за исключением части жителей Карца, Майского и Эзми) почти целиком бежало из Северной Осетии в Ингушетию. Спецкорреспонденты газеты Коммерсантъ, побывавшие в Северной Осетии, писали об увиденном:
Результатом же «разъединения» стал полностью вымерший и выжженный Пригородный район, из которого депортировано всё 30-тысячное ингушское население. Неподалеку от посёлка Алкун на горных тропах в Ингушетии мы видели поток ингушских беженцев из Северной Осетии, не прекращающийся со 2 ноября. Люди шли днями и ночами под снегопадом и дождём. Многие раздеты, лишь маленьких детей заворачивают в одеяла. Эту тропинку ингуши назвали «тропой смерти», на ней уже погибли, сорвавшись в ущелье, десятки женщин и детей, несколько десятков мирных жителей погибли от переохлаждения. Были случаи родов и выкидышей в горах. Помощь беженцам осуществляли на голом энтузиазме ингуши-соплеменники по другую сторону границы.
Погибших ингушей захоронили на кладбище в Назрани. В 2012 году здесь был открыт «мемориал памяти жертв осени 1992 года».
Численность ингушского населения
По данным Статистического управления Совета Министров Северо-Осетинской АССР на 1 января 1989 года в Северной Осетии проживало 32 783 человека ингушской национальности, в том числе в Пригородном районе 16 529 человек. Численность в 32 783 ингушей в Северной Осетии также была зафиксирована в переписи 1989 года. Согласно заключению Комиссии Совета Национальностей Верховного Совета СССР от 1990 года в Пригородном районе было прописано около 40 тыс. человек, из них 17,5 тыс. ингушей.
Что касается численности ингушского населения по состоянию на 31 октября 1992 года (накануне конфликта), то здесь государственные структуры Северной Осетии приводят разную информацию. По данным МВД Северной Осетии на указанный момент в республике проживало 37,5 тыс. ингушей, а согласно данным Госкомстата Северной Осетии ингушское население республики составляло 34,7 тыс. человек. Ещё меньшую цифру приводит паспортная служба Северо-Осетинской АССР, по данным которой в республике проживало 34 500 ингушей.
По данным Федеральной миграционной службы России в Ингушетии было до 46 тысяч официально зарегистрированных ингушских внутренне перемещённых лиц. Территориальная миграционная служба Ингушетии сообщала о 64 тысячах перемещённых. Расхождение между прописанными накануне конфликта и вынужденными переселенцами ингушская сторона объясняет тем, что не все жившие в Пригородном районе ингуши имели вид на жительство, то есть не были официально зарегистрированы.
Ситуация после конфликта
За период после конфликта стороны неоднократно подписывали соглашения о преодолении его последствий. Последнее из них было подписано после избрания Мурата Зязикова президентом Ингушетии в 2002 году. Подписанные соглашения, однако, не устранили всех имеющихся проблем. Ингуши требуют возвращения беженцев в Пригородный район и исполнения федеральных законов «О реабилитации репрессированных народов» и «Об образовании Ингушской республики». Ингушская сторона убеждена, что Северная Осетия затягивает процесс возвращения переселенцев, а в Северной Осетии считают, что ингуши завышают число беженцев, и указывают на то, что в Пригородном районе до сих пор нет необходимого морально-психологического климата для совместного проживания представителей двух народов.
Часть беженцев удалось вернуть, однако в некоторых сёлах возвращению ингушей сопротивляются местные жители — осетины. Ситуацию осложнял продолжавшийся конфликт между Грузией и Южной Осетией, в результате которого сама Северная Осетия тоже была вынуждена размещать у себя беженцев-осетин из Южной Осетии.
Попытки урегулирования конфликта
Урегулирование конфликта в период президентства Путина
6 октября 2004 года президент Владимир Путин подписал указ «О мерах по совершенствованию деятельности государственных органов по развитию отношений между Республикой Северная Осетия-Алания и Республикой Ингушетия», согласно которому была упразднена должность специального представителя президента России по вопросам урегулирования осетино-ингушского конфликта и его аппарат. Обязанности по решению проблем беженцев были возложены на полномочное представительство президента РФ в Южном федеральном округе.
В 2005 году проблема урегулирования осетино-ингушского конфликта приобрела особую актуальность. В соответствии с законом о местном самоуправлении, субъекты федерации должны были до 31 марта закончить и законодательно закрепить разграничение муниципальных образований. Ингушетия оказалась единственным регионом России, где не определены административные границы республики, так как Народное собрание Ингушетии отказалось обсуждать закон «О муниципальных образованиях Республики Ингушетия». По мнению депутатов, границы муниципальных образований Ингушетии должны быть обозначены с учётом ранее входивших в её состав территорий, согласно «Закону о реабилитации репрессированных народов», который предполагает возвращение этим народам отторгнутых у них ранее земель. Однако указанный закон вступает в противоречие с российским законодательством, согласно которому границы между субъектами Федерации могут быть изменены только с их взаимного согласия. Народное собрание Ингушетии полагает, что сначала нужно вернуть республике «спорные территории», а уже потом определять границы муниципалитетов.
В марте 2005 года депутаты Госдумы и сенаторы от Ингушетии обратились к президенту Путину с просьбой помочь в определении границ республики с Северной Осетией и Чечнёй. Аналогичное обращение было направлено тогдашнему полномочному представителю президента РФ в Южном федеральном округе Дмитрию Козаку, которому предлагалось, в частности, обратить внимание на «возвращение в состав республики Пригородного района». В апреле Дмитрий Козак предложил президентам Северной Осетии и Ингушетии Александру Дзасохову и Мурату Зязикову подписать подготовленный под его руководством и при помощи Федеральной миграционной службы, Министерства юстиции и Госстроя план «Первоочередные совместные действия по урегулированию осетино-ингушского конфликта октября — ноября 1992 года». В документе подробно расписаны сроки возвращения беженцев и места для их расселения, указаны ответственные за процесс ведомства, а также определён механизм решения территориальных споров между республиками в Конституционном суде России.
Дзасохов, однако, отказался его подписать, заявив, что документ не имеет финансовой базы и может спровоцировать в республике новый виток напряжённости. При этом он также признал, что активизация процесса по возвращению ингушских беженцев после бесланской трагедии может быть неправильно понята жителями республики, так и не получившими извинений от ингушских семей, чьи представители оказались в группе террористов, захвативших школу в Беслане. Существует мнение, что именно отказ Александра Дзасохова подписать этот документ стал причиной его последующей отставки, которая произошла 31 мая 2005 года. На бывшего президента Ингушетии Мурата Зязикова, со своей стороны, оказывало давление ингушское общественное движение «Ахки-Юрт», требующее вернуть Пригородный район.
Существуют различные мнения в отношении количества ингушских беженцев, остающихся пока за пределами Северной Осетии. Максимальное число, которое называется, — 20 тысяч. Как заявлял в интервью газете «Коммерсант» от 8 апреля 2005 Александр Дзасохов, Федеральная миграционная служба на тот момент располагала зарегистрированными заявлениями от 10 816 беженцев. В то же время, по его словам, число ингушей, проживавших в Северной Осетии по состоянию на начало 2005 года, уже превосходило общее число ингушей, живших здесь к моменту конфликта 1992 года.
9 августа 2005 года парламент Северной Осетии оспорил в Конституционном суде РФ пункты закона «О реабилитации репрессированных народов», касающиеся территориальных вопросов, но этот запрос пока не принят к рассмотрению Конституционным судом.
2006—2007 годы
8 февраля на совещании у полпреда президента РФ в Южном федеральном округе Дмитрия Козака был принят план мероприятий по ликвидации последствий осетино-ингушского конфликта. Оказалось, однако, что этот план возвращения ингушских вынужденных переселенцев устраивал лишь осетинскую сторону. Народное собрание Ингушетии отвергло его, поскольку, по мнению депутатов, предложенный вариант урегулирования грубо нарушает конституционные права ингушей — вместо возвращения в свои дома ингушским вынужденным переселенцам предлагают обустраиваться на новых землях, причём это переселение может затянуться на годы. В связи с этим депутаты ингушского парламента направили Владимиру Путину обращение, в котором указывают на проосетинскую позицию, занятую полпредом.
По состоянию на 8 февраля 2006 года на учёте в Межрегиональном управлении ФМС России состояло 2388 семей, в составе 9788 человек (в том числе 1110 несовершеннолетних детей, не имеющих статуса вынужденного переселенца), принятых ранее от Управления по делам миграции МВД Республики Ингушетия и Управления по делам миграции МВД Республики Северная Осетия — Алания. В Межрегиональное управление ФМС России на указанную дату обратилось 2223 семьи с заявлениями о продлении срока действия статуса вынужденного переселенца. Срок действия статуса вынужденного переселенца продлен 1112 семьям (в составе 4097 человек), в том числе проживающих в стихийно образованном поселении вблизи с. Майское — 106 семьям (в составе 564 человек). В это же время Отделом Федеральной миграционной службы по Республике Ингушетия рассматривался вопрос о доукомплектовании и подготовке к передаче в Межрегиональное управлении ФМС России дополнительно 615 учётных дел (1995 человек) и дел на 300 вынужденных переселенцев (приблизительно 130 семей), в отношении которых судами Республики Ингушетия вынесены решения о восстановлении им статуса вынужденного переселенца. Помимо этого в судах РИ находились на рассмотрении иски о восстановлении статуса вынужденного переселенца от более 300 семей. Таким образом, общее количество вынужденных переселенцев, по состоянию на 8 февраля 2006 года составило более 3400 семей или приблизительно 11 000—11 500 человек. Общий объём финансирования, направляемый бюджетом Российской Федерации в 2006 году на выплаты субсидий гражданам, признанным органами миграционной службы вынужденными переселенцами в результате осетино-ингушского конфликта, на строительство, восстановление и приобретение жилья, составил 1 719 531 563 рубля.
При оценке приводимого количества вынужденных переселенцев необходимо принимать во внимание, что статус вынужденного переселенца не является бессрочным. По существующим нормам его необходимо периодически продлевать (подтверждать), и пик количества учтенных вынужденных переселенцев всегда приходился на момент оказания государственной поддержки. В соответствии с действующим на тот момент постановлением Правительства Российской Федерации от 30 декабря 2005 г. № 846 «О внесении изменений в постановление Правительства Российской Федерации от 6 марта 1998 г. № 274» и утверждённым МВД России «Порядком выдачи и учёта свидетельства о предоставлении вынужденному переселенцу, лишившемуся жилья в результате осетино-ингушского конфликта, государственной поддержки и условия его погашения», государственная поддержка оказывалась вынужденным переселенцам и их несовершеннолетним детям. Реальное количество членов семей вынужденных переселенцев, в силу этой причины, постоянно увеличивалось. Кроме того, после развода в семьях, где муж и жена оба являлись вынужденными переселенцами, каждый, с проживающими с ним детьми, приобретал право на отдельное жилье. Соответственно, подлежащее учёту количество семей также увеличивалось.
По заявлению осетинской стороны, Северная Осетия согласна на возвращение вынужденных переселенцев, но из чуть более 7 тыс. лиц, которые имеют такой статус (по ингушским данным, их почти вдвое больше), у 4 тыс. отсутствуют документы на жильё на территории Северной Осетии, а ещё 1200 человек не определились, хотят ли они возвращаться. Около 1100 беженцев проживали в зоне, которая в недавнее время была объявлена «водоохранной» и закрытой для проживания кого бы то ни было, а также в населённых пунктах, уже «открытых» для возвращения беженцев. По словам осетинской стороны, тем беженцам, кто проживал в водоохранной зоне, предложено переехать в другие населённые пункты, но этому препятствуют «деструктивные силы». Ещё одна серьёзная проблема состоит в том, что в части покинутых ингушами домов живут вынужденные переселенцы из Грузии, Чечни и Средней Азии, и североосетинские власти опасаются, что их выселение создаст ещё один источник напряжённости. В качестве альтернативы в 7 километрах от Черменского круга, по дороге в Назрань, построен специальный посёлок Новый для расселения семей вынужденных переселенцев, главным образом из стихийно образовавшегося поселения вблизи поселка Майский. Жители этого поселения проживали в вагончиках, полученных в качестве гуманитарной помощи, под линиями электропередач в непосредственной близости от Черменского круга.
В августе 2006 года руководитель Национального антитеррористического комитета Николай Патрушев на совещании глав субъектов ЮФО, которые одновременно являются руководителями антитеррористических комиссий в своих регионах, заявил, что «успешные контртеррористические операции в Чечне послужили толчком для переноса террористической деятельности в сопредельные с Чечнёй регионы». Участились теракты в Ингушетии и Северной Осетии, население которых усиленно вооружается. Возросло количество преступлений, связанных с незаконным оборотом оружия. Вновь обострились отношения между Ингушетией и Северной Осетией. Летом 2006 года в населённых пунктах на административной границе между республиками была совершена целая серия убийств и взрывов.
К 2007 году все жители стихийно образовавшегося поселения вблизи поселка Майский были обустроены Межрегиональным управлением ФМС России, а само поселение перестало существовать. Необходимо заметить, что заселение поселка Новый происходило с существенной экономической помощью переезжающим туда вынужденным переселенцам. Они получали безвозмездно участок земли рыночной стоимостью около 10 000 долларов США, приспособленный для жизни в зимний период вагончик-бытовку на момент переезда, а также финансирование на строительство дома по числу членов семьи на момент переселения. Объём финансирования, направляемый Российской Федерацией на ликвидацию последствий осетино-ингушского конфликта измерялся миллиардами рублей. Значительная часть вынужденных переселенцев не имели документов, необходимых для оказания государственной поддержки. Большинство лиц, получивших государственную поддержку, получили её по решению суда Республики Ингушетия, так как не имели необходимых документов.
Урегулирование конфликта в период президентства Медведева
В ходе двухсторонней встречи в декабре 2009 года между президентами республик Ингушетия и Северная Осетия-Алания была подписана Программа совместных действий по развитию добрососедских отношений между Республикой Северная Осетия — Алания и Республикой Ингушетия в 2010 году.
Упор в программе делался на активное участие в постконфликтном урегулировании общественных организаций, особенно молодёжных, многосторонние консультации по проблемам урегулирования и создание социальных условий для реализации молодежи двух этнических групп.
По состоянию на 2013 год
В Северной Осетии живут более 28 000 ингушей.
Населённые пункты, в которых живут ингуши:
- город Владикавказ (при администрации города посёлок «Карца»),
- Новое,
- Балта,
- Тарское,
- Дачное,
- Куртат,
- Донгарон,
- Чермен,
- Майское,
- Хурикау.
никогда не ставили народности выше церкви…» [3, с. 833]. Поэтому, хотя он и признает, что освобождение славян входит в состав исторической программы России, он видит в нем лишь первую стадию ее исторической миссии. Конечный ее итог он, подобно И.С. Аксакову, очевидно, видит в создании общества на истинно христианских началах, в построении Царства Божия на земле. При этом следует отметить, что если у И.С. Аксакова присутствует определенное влияние идей Н.Я. Данилевского, выразившееся в использовании термина культурно-исторический тип, в отказе от исключительной, мессианской роли России и Православно-Славянского (по терминологии Аксакова) мира в построении этого общества, то в работах Киреева идея русского мессианизма звучит гораздо громче. Таким образом, можно заключить, что в теоретическом плане влияние идей Н.Я. Данилевского на работы Киреева практически не прослеживается, он развивает идеи раннего славянофильства о мессианском предназначении России и славянских стран и может рассматриваться как наследник данного направления российской общественно-политической мысли.
Список литературы
1. Дьяков В.А. Славянский вопрос в общественной жизни дореволюционной России. М.: Наука, 1993. 205 c.
2. Киреев А.А. Краткое изложение славянофильского учения. [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.alt-srn.ru/categoryblog/1201-kratkoe-izlojenie/ (дата обращения: 12.08.2018).
3. КиреевА.А. Критические заметки. // Русское обозрение, 1897. № 6. С. 808-875.
4. Киреев А.А. Религиозные задачи России на православном Востоке (по материалам речи в торжественном собрании Славянского общества 7 апреля 1896 г.) // Русское обозрение, 1896. № 5. С. 253-281.
ОСЕТИНО-ИНГУШСКИЙ КОНФЛИКТ (ОСЕНЬ 1992 г.)
Евлоева Д.М.
Евлоева Динара Магомедовна — магистрант, юридический факультет, Ингушский государственный университет, г. Магас
Аннотация: в статье анализируются основные этапы и последствия Осетино-Ингушского конфликта 1992 г. Уделяется внимание причинам, действиям с обеих сторон, развязыванию конфликта на территории Пригородного района. Ключевые слова: Осетино-Ингушский конфликт, ингуши, Пригородный район, этническая чистка.
В феврале 1944 г. ингуши и чеченцы были депортированы в Казахстан и Среднюю Азию по выдуманному обвинению — «за пособничество врагу». В результате перекройки административных границ, Чечено-Ингушская автономная республика была преобразована в Грозненскую область, а часть её территории разделена между соседями.
Во время хрущёвской «оттепели» подвергшимся депортации было разрешено вернуться на историческую родину, но неофициальная дискриминация в их отношении сохранялась. Так, действовал негласный запрет на продажу ингушам домов, сдачу жилплощади, оформление прописки в Пригородном районе, который восстановленной Чечено-Ингушетии возвращён не был.
Ситуация начала обостряться в конце 1980-х — начале 1990-х гг. 26 марта 1991 г. Верховным Советом РСФСР был принят закон «О реабилитации репрессированных народов», предусматривавший также и территориальную реабилитацию, но без указания конкретных механизмов её проведения. Следующим этапом стало принятие закона от 4 июня 1992 г. «Об образовании Ингушской республики в составе Российской Федерации» (Чечня де-факто отделилась от Ингушетии и вышла из состава России ещё осенью 1991 г.), но без определения границ нового субъекта федерации.
В апреле 1991 г., в связи с обострением межнациональных отношений, Верховным Советом Северной Осетии было введено чрезвычайное положение на территории Владикавказа и Пригородного района, и уже в этот период началась подготовка к будущим боевым действиям. Воспользовавшись заразительным примером самопровозглашённых республик, Северная Осетия начала создавать республиканскую гвардию и народное ополчение. Вооружались они путём захвата оружия и боеприпасов у российских военных.
Справедливости ради стоит отметить, что ингуши также предпринимали попытки самовооружения. Но их возможности были скромнее: на территории их республики не было такого количества воинских частей и военных складов, как в соседних Северной Осетии и Чечне.
Последним камешком, сдвинувшим лавину конфликта, стали события последней декады октября 1992 г.:
— 20 октября под колёсами БТРа осетинского МВД погибает 13-летняя ингушская школьница;
— 22 октября в Пригородном районе обнаружены трупы 2 ингушей. По обвинению в убийстве задержан сотрудник ГАИ Северной Осетии и освобождён прокурором республики под давлением собравшейся толпы осетинских боевиков;
В тот же день происходит первое вооружённое столкновение между осетинскими милиционерами и группой ингушской молодёжи. Были жертвы с обеих сторон. На похороны двоих погибших милиционеров демонстративно прибывают президент Северной Осетии А. Галазов и премьер министр республики С. Хетагуров.
В сложившейся ситуации депутаты районных советов Ингушетии принимают решение о создании отрядов самообороны, которые должны взять под защиту все населённые пункты Пригородного района, где проживают соотечественники, вплоть до возвращения оспариваемой территории в состав республики Ингушетия.
Власти Северной Осетии готовились развязать конфликт. В населённые пункты Пригородного района заранее завозится оружие, и в ночь на 31 октября оно было пущено в ход — из гранатомётов и автоматического оружия обстреляны ингушские кварталы с. Камбилеевка и Октябрьское. Ответом стало стихийное выступление противоположной стороны. Утром 31 октября ингуши разоружили пост российских внутренних войск у с. Чермен (при этом солдаты были отпущены), захватили 6 БТРов и вступили в бой с осетинской милицией непосредственно на территории населённого пункта. Кстати, именно по такому сценарию разворачивались события и в остальных местах компактного проживания ингушей — они старались взять под контроль свои сёла, но не принимали ни малейших попыток развернуть «наступление на Владикавказ», как об этом заявляла осетинская сторона, так как для этого не было ни оружия, ни каких-то организованных отрядов.
В Северную Осетию прибывают вице-премьер РФ Г. Хижа и председатель госкомитета по чрезвычайным ситуациям С. Шойгу. Местные власти при поддержке толпы, бушующей на центральной площади города, требуют от них выдачи населению 15 тысяч автоматов для «отражения ингушской агрессии», звучат угрозы, что в противном случае требуемое оружие будет захвачено силой.
Как показали события, это были не пустые угрозы. Осетинами в заложники были захвачены жена и дочь начальника штаба армейского корпуса.
В п. Комгарон был осаждён учебный центр военного училища, под угрозой расстрела 6 захваченных офицеров военные вынуждены были открыть оружейные склады. При этом не были предупреждены часовые, пытавшиеся сдержать толпу выстрелами в воздух. После того, как закончились патроны, двое курсантов были попросту растерзаны штурмовиками. Несмотря на произошедшее, вице-премьер Г. Хижа распорядился выделить осетинским боевикам 642 единицы стрелкового оружия (автоматы, пулемёты, гранатомёты) а также 18 БМП. В дополнение к перечисленному С. Шойгу предоставил 57 танков Т-72 с армейскими экипажами [4, с. 2].
1 ноября 1992 г. начинаются массированные артиллерийские удары по сёлам с компактным проживанием ингушей на территории Пригородного района. В 16:00 того же дня, представители сторон встречаются в штабе 19-й мотострелковой дивизии и достигают соглашения о прекращении огня. Ингуши готовы сдать оружие и захваченную бронетехнику — силы явно не равны, да и война с федеральным центром явно не входила в их планы. Тем не менее, Г. Хижа саботирует мирный процесс, требуя проведения дальнейших переговоров, которые сам же несколько раз и откладывает. События развиваются по нарастающей.
2 ноября президент Б. Ельцин вводит на территории Северной Осетии и Ингушетии режим чрезвычайного положения. В Пригородный район входят российские подразделения ВДВ. Вслед за ними сёла, населённые ингушами, занимают не подразделения внутренних войск федерального подчинения, а отряды республиканской гвардии Северной Осетии, осетинское народное ополчение и даже подразделение из Южной Осетии. Фактически происходит не разъединение конфликтующих сторон, а вытеснение ингушей в соседнюю республику под угрозой физического уничтожения. О том, на чьей стороне было явное преимущество, свидетельствуют цифры потерь с обеих сторон (по данным официального следствия) [5, с. 2].
Против мирного ингушского населения выступили осетинские вооруженные формирования, национальная гвардия, сотрудники милиции и банд группы сформированные из местного населения. Прикрытие тяжёлой военной техникой с земли и воздуха обеспечивалось войсками МВД, подразделениями ВДВ, дивизией ДОН.
Селение Сунжа (Ахки юрт) оставалось закрытым во время событий 1992 г., очевидно не случайно — оно было выбрано местом импровизированного концентрационного лагеря, куда свозились ингуши, которые попадали в заложники на территории Пригородного района.
Война в Пригородном районе, начавшаяся 29 октября 1992 г. в течение нескольких дней переросла в этническую чистку ингушского мирного населения.
В результате было уничтожено -13 из 15 Ингушских сел в Пригородном районе. Разграблено и саженно 16.000 домов, 64.000 человек стали беженцами, По данным Ингуш-информ на конец ноября 1992 г. было убито 1500 ингушей, ранено 2.640, пропало без вести 17.400. И более,1500 человек побывало в заложниках [6, с. 56]. В результате этого конфликта не только погибли сотни безвинных людей, жители Пригородного района Северной Осетии ингушской национальности были вынуждены покинуть свои дома и бежать от преследования. Около 70 тыс. человек остались без жилья. Многие из них и сегодня не вернулись к своим очагам.
Список литературы
1. Бугай Н.Ф., ГоновА.М. Кавказ: народы в эшелонах (20-60-е годы). М.: ИНСАН, 1998.
2. Волкова Н.Г. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII — начале XX века. М.: Наука, 1974.
3. Гостиева Л.К. Этнополитическая ситуация в Северной Осетии / РАН. Ин-т этнологии и антропологии. М., 1994. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.voinenet.ru/mneniya-i-otsenki/publitsistika-o-voine/21086.html/ (дата обращения: 28.08.2018).
4. Дементьева И. Война и мир Пригородного района // Известия. Хабра, 1994.
5. Дементьева И. Ингушская трагедия // Известия, 30 ноября, 1992. № 259 (23833). [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.ingushetiya.ru/history/1992/8.html/ (дата обращения: 28.08.2018).
6. Шубин А.В. От «застоя» к реформам. СССР в 1917-1985 гг. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2000.
7. «АХКИ ЮРТ». [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://youtu.be/aLhgtz9X044/ (дата обращения: 28.08.2018).
8. [Электронный ресурс]. «Горе победителям». Режим доступа: http://youtu.be/NGiyWL3-rG0/ (дата обращения: 28.08.2018).
9. [Электронный ресурс]. «Хроника ингушской катастрофы». Режим доступа: http://youtu.be/i0CLKGSmJDQ/ (дата обращения: 28.08.2018).
10. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://youtu.be/Abxq9EKZISs/ (дата обращения: 28.08.2018).
ЗЯЗИКОВ ИДРИС БЕЙСУЛТАНОВИЧ — С ВЕРОЙ В ЛУЧШЕЕ
Евлоева Д.М.
Евлоева Динара Магомедовна — магистрант, юридический факультет, Ингушский государственный университет, г. Магас
Аннотация: в статье рассматривается период существования Ингушской Автономной области. Личность Идриса Бейсултановича Зязикова — первого секретаря Ингушского обкома ВКП(б) сыграла большую роль в становлении Ингушской Автономии. Основное внимание в статье уделяется формированию его политических взглядов и убеждений, его деятельности.
Ключевые слова: Ингушская Автономная область, ингуши, Ингушетия, Идрис Зязиков.
Идрис Бейсултанович Зязиков родился в 1896 году в селении Барсуки, в семье Бейсултана Зязикова — одного из первых учителей ингушской национальности в Назрановской горской школе.
Идрис с самого детства стремился к знаниям и его стремление стать образованным и грамотным, удивляло не только его отца, но и сверстников. Отец был строг и часто журил его за спешку, учил, что только терпение и выносливость помогут ему добиться больших высот в жизни. Это был один из важнейших уроков который Идрис освоил. Окончив Назрановскую горскую школу Идрис поступает в Первое Реальное училище во Владикавказе, которое с успехом заканчивает в 1914 году. Затем, он уезжает в Москву и поступает в Московский сельскохозяйственный институт (ныне академия имени К- А. Тимирязева).
Казалось бы, это лучшее, что могло случиться с Идрисом в его восемнадцать лет. Идрис был убежден, что нет преград в будущем для воплощения его самых лучших идей и мыслей, ведь это все делось во благо для народа и для родины. Однако время расставило все по местам. Шла Первая мировая война, каждый день уносившая тысячи жизней и приведшая страну к катастрофе. Общество бурлило, на заводах и фабриках проходили митинги, забастовки. Рабочие устраивали демонстрации на улицах Москвы, которые зачастую жестоко подавлялись. Конечно же, в такое судьбоносное для народа время не могла быть в стороне и окраина царской России [2, с. 4].
Началась революция, Идрис Бейсултанович входит в тесные контакты с революционно настроенной частью молодежи, с которыми он учился. Его привлекают
Цуциев А.А.
Историко-социологический очерк.
М.: «Российская политическая энциклопедия», 1998.
Предисловие
В последний день октября 1992 года на Северном Кавказе взорвался в
вооруженных столкновениях один из многочисленных «этнополитических
конфликтов» постсоветской эпохи — осетино-ингушский.
Отдаленные последствия тех событий еще долгое время будут находиться
среди самых болезненных проблем нашего края, а их непосредственные
трагические итоги и сейчас, пять лет спустя, не позволяют говорить о
каком-либо устойчивом продвижении к миру.
Целью
настоящего очерка явилась попытка рассмотреть то, как формировались
исторические предпосылки конфликта и какими были основные факторы,
способствующие его разворачиванию в открытую, насильственную фазу. В
очерке не отражена сама эта фаза — вооруженные столкновения и
события, происшедшие в зоне конфликта после 31 октября 1992 года.
Анализ самого конфликта, его последствий и перспектив урегулирования
я надеюсь сделать в следующей работе: предлагаемый читателю очерк
является историко-социологическим введением к ней.
Данный
очерк выполнен в основном еще в 1993 году, как «плановая тема»
в Северо-Осетинском институте гуманитарных исследований (г.
Владикавказ). Ее руководителем был директор института С.П. Таболов.
К сожалению, эта работа навсегда останется без его директорской
«приемки». В последующем в текст были внесены некоторые
изменения и исправления. Особую признательность я хотел бы выразить
проф. А.Г. Здравомыслову, сделавшему важные замечания к
работе (не ко всем из них я смог прислушаться), а также моим коллегам
А.Б. Дзадзиеву, Л.Б. Дзугаеву и В.П. Огоеву.
Их
критический взгляд позволил мне приблизиться в какой-то мере к
достижению цели настоящей работы.
1. ПРЕДЫСТОРИЯ КОНФЛИКТА
31
октября — 5 ноября 1992 года на территории Пригородного района
Республики Северная Осетия происходили вооруженные столкновения, уже
вошедшие в историю как «открытая фаза» осетино-ингушского
конфликта. В результате массовых насильственных действий погибли 546
человек (из них 407 ингушей, 105 осетин) (1). Формально сторонами
конфликта выступают две российские республики — Северная Осетия
и Ингушетия (2). Часть нынешней территории первой оспаривает вторая
(3) (см. также в Приложении карту 9:1992). В силу того, что конфликт
в значительной мере развивается на этнической почве, противостояние
происходило также между осетинским и ингушским населением внутри
самой Северной Осетии. Национально-территориальная принадлежность
Пригородного района Северной Осетии и части ее столицы Владикавказа
является основой этого конфликта.
Ретроспективный
взгляд на историю осетино-ингушских отношений, брошенный сквозь
призму нынешнего (1992 г.) конфликта, в значительной мере провоцирует
трактовку каждого существенного этапа-сдвига в этой истории в
качестве сюжета, вложившего свой вклад в генезис конфликта.
Практически каждый из исторических сдвигов содержал в себе какую-либо
существенную предпосылку конфликта, так что без краткого рассмотрения
этих сдвигов он не может быть понят в своей целостности. Рассмотрение
исторических сдвигов в «параллельной биографии» двух
соседствующих народов проводится ниже именно в этом контексте —
как специфическом времени возникновения диспропорций, асимметрий,
разрывов в уровне и характере развития, выразившихся в конце концов в
непосредственном противостоянии, проявившихся в качестве предпосылок
современного конфликта и его «открытой», «насильственной»
фазы.
1.1. «Начало истории» осетино-ингушских отношений
Рассмотрение
истории взаимоотношений осетин и ингушей как предыстории их нынешнего
конфликта способствует анализу прошлого в его «идеологических
акцентировках»: история упрощена в современных взаимных
претензиях, сведена к некоторым существенным сюжетам, которые
фиксируют наиболее значимые, болезненные для самих сторон повороты
истории. Я здесь неизбежно последую за историками-идеологами в этих
упрощениях.
Национальные
идеологии, ввязанные в этно-территориальный конфликт, подходят к
истории с требованием доказать ПРАВА на спорные территории, права,
которые бы опирались на свидетельства:
— о
давности проживания своего народа на этих территориях, его
исконности, автохтонности или укорененности; о длительности
проживания;
— о
временном предшествовании контра-народу, соперничающей этнической
группе (что упорядочивает ситуацию по критерию «гость-хозяин»);
— о
справедливости, естественности, спонтанности этнотерриториальных
изменений в пользу своего народа;
— о
несправедливости, неестественности и насильственности изменений в
пользу «контра-народа».
Эти
идеологические критерии позволяют говорить о «начале истории»,
о моменте, когда «спонтанная история», к которой трудно
применить категории справедливости-несправедливости, сменяется
«субъектной историей», нагруженной правом и бесправием.
История
осетино-ингушских отношений имеет свое относительное начало,
относительную точку отсчета — это XVIII
век. Критерии определения этого «начала» следующие:
В
XVIII веке осетинские и ингушские общества
попадают в сферу российских интересов. Пионеры, или точнее
предвестники, российской колонизации — путешественники,
миссионеры, военные разведчики — создают первые свидетельства
(карты, описания народов и местностей), свидетельства УЖЕ НЕ
ПРЕРЫВАВШЕЙСЯ затем писанной истории.
«До-российские»
свидетельства о «топографии соседства» осетин и ингушей
(источники до XVIII века) качественно
отличаются специфической архаикой: это «косвенные»
свидетельства, лишенные важного для идеологии морально-правового
измерения. Запечатленные в типе захоронений, архитектурных
сооружений, топонимии и гидронимии, морфологии языка и его
лексическом составе, в писаниях древних историков или
путешественников, — это свидетельства об истории, которую уже
«нельзя переиграть», отменить или выгодно реорганизовать.
Идеологическая функция этой истории ограничивается конструированием
ключевых интегративных мифов и подпиткой эмоциональной базы
национального движения.
Свидетельства
с XVIII века начинают говорить уже
непосредственно о людях и группах, чья деятельность сформировала
устойчивый этнополитический ландшафт в регионе. Это сдвиг в «новую,
субъектную историю», уже вполне доступную сослагательному
наклонению, а вместе с ним и морально-правовым оценкам и
реконструкциям «справедливых границ».
Таким
образом, самое существенное в характеристике «начала»
состоит в том, что российская колонизация привнесла первые
свидетельства (детальные и достоверные карты, другие документы),
ДОСТУПНЫЕ современным идеолого-правовым спекуляциям. Относительная
несущественность для современного историко-идеологического
противостояния Осетии и Ингушетии «до-российских»
свидетельств выражается в том, что именно с российской колонизацией
укореняется в регионе ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ, длящаяся в своей
относительной, но отчетливой преемственности и поныне. Колонизация
генерировала два момента — государственность, или —
право) как систему апелляций, позволяющую трактовать насилие в
терминах справедливости-несправедливости. (Без этой системы,
например, вытеснение слабого народа более сильным — скажем,
вытеснение кабардинцами осетин в горы в XV—XVI
веках — выглядит как историческая неизбежность, неотменимая
спонтанность истории. Наличие же этой системы апелляций к праву и
справедливости делает возможным тезис о «восстановлении»
попранных по праву сильного прав слабого.) Кроме того, колонизация и
государственность есть сдвиг от «спонтанной» истории
взаимоотношений осетин и ингушей («справедливой, потому что
никто не вмешивался в естественный ход истории») к истории
«привнесенной» ИНОНАЦИОНАЛЬНЫМ государством.
С
середины XVIII века сама история
осетино-ингушских отношений предстает фактически как процесс
ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ двух этнических групп внутри накатывающейся на
регион российской колонизации (иначе говоря — собственно
государственности). Появляется еще один субъект отношений,
«привносящий» в историю отношений осетин и ингушей
императивы своих собственных интересов, берущий на себя значительную
долю отвественности за внутригосударственную судьбу осетин и ингушей.
Таким образом, хотя «древнейшая история» может являться
наиболее священной и идеологически значимой для современных
национальных движений (4), но все же она играет здесь вспомогательную
роль: до-российская история осетин и ингушей обладает гораздо меньшим
идеолого-правовым потенциалом не только потому, что она «аморфна»
и «косвенна», а потому, что она не доступна
идеолого-правовым спекуляциям в понятиях «наличной»,
действующей государственности, подталкивающих последнюю или
сдерживающих ее в процессах ее собственного самоопределения в новых
морально-правовых реалиях (5).
1.2.
1730–1780. Перед колонизацией
Чтобы
понять структуру «старта» во внутригосударственном или
внутриимперском развитии осетин и ингушей, необходимо взглянуть на
кондиции сторон, предшествующие «началу».
Локализация
и политическая ситуация. Оба народа представляли собой к началу
второй трети — середине XVIII века
две группы вольных горских обществ. Группа обществ (как осетинская,
так и ингушская) вряд ли представляла собой реально-политическое
объединение, скорее группа определялась как «единая номинация»
по этнической и культурной близости различных осетинских или
ингушских обществ. Для осетин в малой, а для ингушей в большой мере
справедливо суждение, отрицающее само наличие Народа как единой
группы этнической идентификации. Если понятие Осетия (редко —
Иронистан, наряду с Дигорией) уже имело достаточную историю, чтобы
быть принятым русскими миссионерами и военными разведчиками в
качестве объединяющего осетинские общества этнонима, то понятие
Ингушетия не встречается как объединяющее все ингушские общества:
употребляются термины Ингушетия (одно общество), Киштетия, Кистиния,
кистинский народ (иногда исключая галгаевское и галашевское
общества), ингушский народ (иногда отличая его от галгаевцев или
кистин). Иногда ингуши включаются в чеченцы, но отличаются от
«собственно чеченцев». Все это начальное этнонимическое
многообразие в русских источниках (6) отражает реальное состояние как
объекта (самостоятельное существование этнически близких обществ, что
позволяет называть их и одним, и двумя именами), так и наблюдателя
(из Грузии — кистины, из Кумыкии — мычкизы, из
Владикавказской крепости — ингуши). Именно этноним
вайнахоя-зычной группы, проживающей в Тарской котловине близ
Владикавказской крепости в аулах Большие Ингуши (Ангушт), стал
постепенно распространяться и на другие общества, ингушами себя не
называвшие (галгаевцев, галашевцев и других). Парадоксально в
обратном направлении распространялось обобщающее ингушей самоназвание
— все они именуют себя сегодня г1алг1ай, хотя не все галгаевцы.
Здесь, вероятно, сказалось внутренне доминирующее положение
галгаевцев и Галгая среди других ингушских обществ (7).
Еще
должен был пройти определенный исторический этап, чтобы тагаурский,
куртатский, дигорский народы определились или возвратились к
устойчивой общей номинации «осетины», как для самих себя,
так и для «русских наблюдателей»; еще должно было пройти
время, чтобы галгаевцы, галашевцы, ингуши, цоринцы возникли как
ингуши.
Обе
группы обществ, и осетинская, и ингушская, расселялись к 1730–1750
годам в пределах горной полосы, примыкавшей с запада (осетины) и
востока (ингуши) к Тереку (8) и ограниченной с севера равнинами, на
которых господствовали кабардинцы (9) (см. карту 1: 1740–1780).
Именно
эти два обстоятельства — подверженность кабардинскому влиянию
(доходившая в иные периоды до непосредственной зависимости) и
стратегически важное положение близ наиболее удобного горного прохода
в Закавказье — именно они определяли первоначальную сходность
исторической судьбы осетин и ингушей в контексте усиливающегося
интереса Российской империи к Кавказу. Интерес России к осетинским и
ингушским обществам был идентичным: стабильность и безопасность
будущих российских коммуникаций, проходящих через земли осетин и
ингушей в Грузию, взамен на российскую протекцию для этих народов от
более сильных соседей (главным образом кабардинцев и чеченцев).
(Здесь нужно также отметить, что в 1750–70 годах, вплоть до
самого начала российской протекции над Грузией, интерес империи к
осетинским и ингушским горам основывался прежде всего на возможностях
добычи здесь стратегического для военных нужд сырья.) В целом
взаимные интересы обусловили то, что и осетин и ингушей можно назвать
«союзными России племенами». Грабежи и блокирование
дороги в Грузию со стороны осетин и ингушей в последующем случались
довольно регулярно, однако это не отрицает исторически доминирующей в
то время союзнической тенденции (10). Целая цепь событий обозначает
этапы постепенного включения осетинских и ингушских обществ в сферу
российских интересов и влияния (11):
— 1740–50-е
годы — первые известия, полученные российскими властями об
«осетинцах» и «киш-тинцах» и о склонности
этих народов к принятию (восстановлению) православного христианства
(12) и переходу под покровительство России (13);
— 1746
год — начало деятельности Осетинской духовной комиссии,
небольшой российской миссионерской организации (состоявшей
первоначально из грузин), которая занималась обращением осетин, а
чуть позже (с 1756 г.) и ингушей в православие;
— 1749–1752
годы — посольство группы осетинских старшин в Петербурге,
прибывших туда «под патронажем» главы Осетинской духовной
комиссии. Цель посольства — добиться российской протекции над
Осетией;
— с
середины 1750-х годов — усиливающееся давление кабардинских
князей на осетин и ингушей (с 1760 года), обусловленное перспективами
христианизации этих народов, самостоятельности их отношений с Россией
и постепенным выходом благодаря этому из-под влияния Кабарды (14).
Это давление способствует появлению новых обращений осетин и ингушей
к России о желательности для них российской ВОЕННОЙ протекции, в том
числе о присылке военных команд для защиты от кабардинских
притеснений (15);
— 1763
год — основание русскими Моздокской крепости, несмотря на
дипломатическое и военное сопротивление Кабарды, которая
поддерживалась Турцией и Крымским ханством. Основание крепости
приблизило цепь русских укреплений, идущую от Кизляра вверх по
Тереку, к территориям осетин и ингушей. Российские власти
намеревались укреплять линию Кизляр—Моздок не только казаками,
но и принявшими христианство осетинами, ингушами и кабардинцами;
— деятельность
Осетинского подворья непосредственно у выхода на плоскость (тогда
границы Кабарды и Осетии) осетинского Куртанинского ущелья (до 1769
г.);
— 1774
год — переговоры в Моздоке между Астраханским губернатором, в
сферу подчинения которого входили российские земли на Северном
Кавказе, и группой осетинских старшин. Это событие считается сегодня
официально признанной датой «вхождения Осетии в состав России»
(16).
Наконец,
в 1783 году Картлийско-Кахетинское царство становится российским
протекторатом по Георгиевскому трактату, что резко усиливает значение
Дарьяльского прохода, всей линии Моздок—Дарьял—Грузия. В
1783–84 годах российские войска закладывают цепь укреплений
вдоль данной линии: Константиновское, Григориополисское,
Елизаветинское, Владикавказское. Хотя дорога Моздок—
Дарьяльское ущелье прокладывалась через пределы тогда еще Малой
Кабарды, вопрос о том, на чьих землях закладывались данные
укрепления, не имел сколько-нибудь существенного значения, не только
потому, что этнические границы или границы землепользования были
достаточно аморфными и изменчивыми, но именно потому, что Россия
считала уже эту территорию своей и распоряжалась ею соответственно
(17). Военные укрепления закладывались скорее всего вне зависимости
от согласия-несогласия конкретных местных обществ или владетелей. То,
что Россия все же заручалась таким согласием, есть свидетельство ее
стремления получить не само согласие местных владетелей, а основанную
на нем определенную меру безопасности и прикрытия военных объектов.
Вопрос
о «собственниках территории», попавшей в линию
Моздок—Дарьял, стал идеологически актуален лишь в настоящее
время, в основном в связи с тем, что Владикавказское укрепление
представляет собой сегодня г. Владикавказ — столицу Северной
Осетии, часть которого оспаривается Ингушетией на том основании, что
укрепление (крепость) было заложено русскими войсками в 1784 году на
ингушской земле. Подробнее 1784 год мы рассмотрим чуть ниже, а пока
лишь отметим, что этот год обозначает начало нового этапа —
этапа непосредственной колонизации и освоения Россией территории
расселения осетин и ингушей.
Характеризуя
начальное положение осетин и ингушей «внутри» российских
интересов в регионе и по отношению к этим интересам, нужно сказать
несколько слов о том, как складывались отношения непосредственно
между осетинами и ингушами в период до 1784 года, или точнее —
между соседствующими осетинскими и ингушскими обществами.
Идеологически
актуальными оказываются следующие моменты:
— конфигурация
этнического стыка;
— направление
ассимиляции и доминирования той или иной этнической группы в
контексте их соседства и взаимопроникновения.
Отношения
между осетинами (тагаурцами) и ингушами были достаточно
«естественными» для соседей — они включали как
периодическое противостояние и локальные стычки, так и развитие
родственных связей. Здесь важно отметить существование джераховского
общества — своего рода смешанного этнического буфера между
Осетией и Ингушетией. Этническая идентификация джераховцев —
один из узловых пунктов историко-идеологических дискуссий, так как
территория нынешнего Пригородного района — это зона интенсивной
миграции джераховцев в середине XVIII —
начале XIX века и от «решения»
вопроса об этнической принадлежности этой группы зависит
конструирование «джераховской» темы в качестве
осетинского или ингушского «козырей» в историческом споре
за Пригородный район (18).
Наличие
родственных связей, общих фамилий и даже целого «промежуточного»
общества создавало основу еще для одного исторического факта —
наличия устойчивой традиции у осетин уходить в случае необходимости
(кровная месть) из родных мест «к ингушам» (в полосу их
контроля или освоения). Таким был, вероятно, еще один путь
формирования смешанных осетино-ингушских (возможно
тагаур-ско-ингушских или тагаурско-джераховских) поселений (19).
Еще
одним «идеологически актуальным» сегодня сюжетом является
то, что осетины-тагаурцы в части «приграничной полосы»
(район нынешней Балты — южного пригорода Владикавказа) платили
в середине XVIII века ингушам подати. Это
свидетельство, вероятно, или того, что эти земли ранее (до XVII
— начала XVIII века) принадлежали
ингушам или контролировались ими (20), или же того, что плата была
необходима как гарантия безопасности осетинского хозяйствования в
этом секторе со стороны соседствующих ингушских обществ. Тем не
менее, будучи в XVIII веке отчетливо
осетинской (земли тагаурских старшин-аддаров Дударовых), территория
по левобережью Терека от Дарьяла до Владикавказа содержит, так
сказать, шансы и для ингушского историко-идеологического сюжетного
построения.
Отвлекаясь
от данных историко-территориаль-ных частностей, нужно сказать, что в
целом первый этап внутрироссииского развития осетин и ингушей может
быть обозначен как «стартовый параллелизм», синхронность
фазы, непосредственно предшествующей началу колонизационного
процесса. Однако данный параллелизм или симметрия вхождения
осетинских и ингушских обществ в Российское государство уже в
пределах данной фазы (1730–1780) содержали в потенции моменты,
которые способствовали затем существенному различию колонизации в
Осетии и Ингушетии. Синхронность адаптации оказалась явлением
временным (потому что была обусловлена достаточно внешними факторами:
силой кабардинских княжеских дружин, тревоживших осетин и ингушей в
XVIII веке, и проблематичностью российских
коммуникаций через Большой Кавказ). Но чем устойчивее становились,
чем глубже проникали колонизационные процессы в осетинское и
ингушское общества и чем устойчивее укоренялось инонациональное
государство в Осетии и Ингушетии, тем отчетливее становилось влияние
СОБСТВЕННЫХ (до-российских) различий этих обществ на весь ход
колонизации (адаптации-в-империи). Оказалось, что параллелизм судьбы
поверхностен, старт внутриимперской эволюции был внутренне
противоречив, и в последующем все более и более явственно звучали
различия в адаптации осетин и ингушей внутри российской
государственности. Среди факторов, обусловивших эти различия, могут
быть названы следующие.
Различное
геополитическое положение осетин и ингушей в отношении Кабарды. В
1730–60 годах началось сворачивание кабардинского
поселенческого присутствия на плоскости (21), примыкающей сначала к
горной Ингушетии (к востоку от Терека, по Сунже и Камбилеевке) —
с 1730–40 годов, а затем — и к горной Осетии, с 1760–70
годов (22). Подвижные поселения кабардинцев («кабаки»)
смещаются все дальше и дальше на запад и северо-запад, поближе к
основной территории Кабарды. Контроль кабардинцев над предгорной
плоскостью переходит из одного качества в другое, из
«землепользования» и расселения — в «рейдовый
контроль», когда княжеские дружины периодически наведываются в
оставленные поселениями районы. «Кабаков» уже нет,
постоянное кабардинское население отсутствует, но земли считаются
кабардинскими князьями своими, соответственно они считают себя вправе
«взимать плату» с выселяющихся на их территории горцев.
Сворачивание
кабардинского присутствия с востока на запад было одним из факторов
того временного лага между выходом ингушей и осетин на равнину,
который выразился в том, что, в то время как ингуши в течение 1730–60
годов УЖЕ ОСВОИЛИ часть плоскости, примыкающей к их ущельям, осетины
еще оставались в пределах нагорной полосы. В 1750–60 годах
возникают ингушские аулы Шолхи, Ахки-Юрт у выхода на равнину рек
Камбилеевка и Сунжа. К 1770–80 годам
сторожевые посты ингушей достигают пункта нынешней Назрани (23).
Более того, набеговые партии самих ингушей проходят в последней
четверти XVIII века и на левобережье
Терека, на равнины, прилегающие к осетинским горам (24).
Этот
лаг во времени выдвижения на равнину был обусловлен также различиями
в типе зависимости ингушей и осетин от кабардинцев. Если зависимость
ингушей была чисто «силовой», зависела от силовой
способности кабардинцев добиваться повиновения ингушских обществ, то
влияние на Осетию было значительно более глубоким и многообразным.
Это влияние выражалось в широком спектре отношений — от
многочисленных родственных связей кабардинской и осетинской
(западно-осетинской) верхушек, аталычества, союзничества
(кабардинские князья прятали своих детей именно в Осетии, когда
крымские войска особенно тревожили Кабарду), значительного
культурного влияния Кабарды до хозяйственной земельной зависимости
Осетии и военно-силового диктата по отношению к ней. В силу того, что
влияние Кабарды на осетинские общества было гораздо более развернутым
и основательным, чем на ингушские общества, выход последних на
кабардинские равнинные земли был свободен от нерешительности и
колебаний осетин, обусловленных качеством и интенсивностью их
зависимости от Кабарды.
Представляется,
однако, что решающим фактором, отличающим больший динамизм ингушской
миграции на плоскость в середине XVIII века
от осетинского переселения, являются внутренние социально-структурные
различия осетинских и ингушских обществ. Земельный голод и внутренний
«демографический пресс» был, вероятно, схож в осетинских
и ингушских ущельях, однако различная социальная структура этих
обществ обусловливала то, каким образом общества адаптируются к этому
внутреннему напряжению. Данное социальное различие осетинских и
ингушских обществ, которое в последующем будет иметь громадное
значение и в типе внутрироссийской их адаптации, состояло в
следующем: не-иерархическая, «горизонтально-ячеистая»,
фамильно-родовая (тейповая) структура у ингушей и складывающиеся
иерархические отношения (феодализация) у осетин. В то время как
нарастающие феодальные отношения в осетинских обществах, их
социальное расслоение отчасти поглощали «энергию экспансии
вовне», в ингушских обществах тейповая структура способствовала
такой поселенческой «экспансии»: небольшие фамильные
хуторские поселения — эти динамичные «споры тейповых
древ» — стремительно возникали на равнине на оставленных
кабардинскими кабаками землях.
В
ингушской идеологии этот временной лаг между выходом ингушей на
равнину (и самостоятельностью этого выхода) и инертностью осетин в их
«контра-кабардинской» миграции описывается явно или
неявно в категориях мужества ингушей, которые не боялись селиться на
равнине, и трусости осетин, ждавших гарантий безопасности со стороны
России (25).
Итак,
в течение 1730–1770 годов (то есть к началу второй уже
непосредственно колонизационной фазы вхождения в империю,
ознаменованной основанием в 1784 году Владикавказа) ареал расселения
осетин и ингушей претерпел изменения. Этот территориальный
«предстартовый сдвиг» трансформировал синхронность
вхождения осетин и ингушей в империю: очевидно, что в то время как
осетинские общества нуждались в российской протекции для самой
возможности переселения на равнину (26), ингушские общества искали
российской протекции для обеспечения безопасности уже существовавших
на равнине поселений и возможности основания новых. Это различие в
последующем окажет существенное влияние на весь колонизационный
процесс в Осетии и Ингушетии.
«Территориальное
резюме» к 1784 году таково, что осетино-ингушская «межа»
представляла собой широкую полосу по правобережью Терека от
Да-рьяльского ущелья до выхода Терека на равнину в районе нынешнего
Владикавказа (см. карту 1: 1740–1780). Эта полоса осваивалась,
вероятно, преимущественно ингушским населением, но являлась в то же
время неким вектором выдвижения вниз по Тереку именно ДЖЕРАХОВЦЕВ, то
есть смешанной или переходной осетино-ингушской группы. Крайним
северным населенным пунктом этой полосы явилось знаменитое Заурово
(27), в четырех верстах от которого была основана Владикавказская
крепость (28).
Современные
национально-идеологические реалии таковы, что в их контексте
этническая принадлежность Заурова в то далекое время выступает как
весомый фактор, почти «ведущий критерий» определения
исторических земель, на которых расположен Владикавказ, а значит и
усиления самих правовых претензий на современный Владикавказ.
Существуют
исторические свидетельства, обозначающие Заурово и как ингушское
(29), и как осетинское (30), и как смешанное село (Клапрот, см. 29).
Вероятнее всего, данный населенный пункт, расположенный на стыке
миграций на равнину осетин (с юга из Тагаурии), собственно
ингушей-фаппий (с юго-востока из Тарской долины) и общего для осетин
и ингушей джераховского общества (также с юга по правобережью
Терека), действительно был смешанным. Здесь нужно отметить, что та
значительность, которая придается роли Заурова в современных
историко-идеологических коллизиях, заслоняет очевидную собственно
правовую бессмысленность этого спора, несущественность исторического
факта «кому принадлежало Заурово» для определения «кому
должен принадлежать современный Владикавказ». Однако
интенсивность историко-идеологического спора имеет свои объяснения:
«отлученные» в 1944 году от истории этих мест ингуши
устремлены сегодня к тому, чтобы вернуть себя в историко-культурной
ретроспекции, в том числе, и в Заурово. Это возвращение,
монополизирующее за ингушами «место основания Владикавказа»
(«Владикавказ основан на ингушской земле»), есть
болезненная реакция на осетинскую монополизацию истории Зауровой
деревни, символизированную в осетинском названии Владикавказа —
Дзауджи-Кау и выраженную в убеждении, что Заурово было исключительно
осетинским селом (это убеждение получило официальное
одобрение-санкцию в период после 1944 года) (31). Однако современные
ингушские идеологи несколько преувеличили существенность и значимость
исторического «возвращения» Заурово ингушам для
перспектив политического обретения ингушами современного
Владикавказа.
1.3. 1784–1830. Включение в состав России и административное оформление территории
Продолжим
экскурс в «предысторию» территориального конфликта между
Северной Осетией и Ингушетией.
Основанную
близ Заурова в 1784 году Владикавказскую крепость пришлось через два
года «срыть» в связи с общим осложнением
российско-турецких отношений и восстанием в Чечне. Восстание чеченцев
под знаменем священной борьбы мусульман против неверных (газавата),
руководимое шейхом Мансуром, отложило процесс российской колонизации
центрально-кавказского региона на 10–20 лет; в 1802 году
Владикавказская крепость возобновляется — теперь уже навсегда.
Период
1786–1803 годов в развитии осетино-ингушского «приграничья»
(в том числе и района Заурова) можно охарактеризовать как постепенное
усиление ингушской «этнической составной» в отмеченной
выше смешанной полосе: в то время как осетинская миграция по-прежнему
незначительна, а после ликвидации крепости в 1786 году часть осетин
даже возвратилась в горы, ингушская миграция усилилась, близ
б.крепости появились новые ингушские аулы — сказывалась
непосредственная близость густо населенной ингушами Тарской долины,
динамическая способность ингушской социальной структуры к рождению
новых поселений.
Будучи
восстановлена к 1803 году, Владикавказская крепость и ее комендант
опираются в деле обеспечения безопасности первоначально именно на
население близлежащих ингушских аулов. Ингуши все более явственно
проявляют себя как «союзный народ», способствуя
безопасности русских коммуникаций и самой крепости от набегов
кабардинских и чеченских партий. Со своей стороны русские, возобновив
линию укреплений от Моздока до Дарьяла, «обезопасили район
Назрани со стороны Кабарды, и он был уже окончательно занят
камбилеевскими ингушами» (32).
В
1803 году возобновляется и осетинский Владикавказский аул,
расположенный властями в качестве юго-восточного форштадта-прикрытия
Владикавказской крепости. Осетины из аула становятся «регулярным
элементом» в обеспечении безопасности крепости (33). Как
показывают источники, в том числе и картографические, к осетинскому
Владикавказскому аулу примыкают ингушские аулы (Тотиков, Тимурков).
Однако этот параллелизм абсорбции осетин и ингушей в российские
военно-колонизационные процессы был внутренне противоречив,
неоднозначен.
В
1802–1805 годах обостряются противоречия, связанные с контролем
участка Военно-Грузинской дороги, между тагаурскими осетинскими
феодалами и российскими властями: осетины претендуют на более высокие
дивиденды от своего владения стратегически важным отрезком от
Владикавказа до Дарьяла (Балта, Чим, Ларе). Сначала «кнутом»
— карательные акции российских войск против феодала Ахмета
Дударова в 1804 году, а затем и «пряником» —
выделением властями земли Дударовым на равнине в обмен на передачу
Ларса казне, власти добиваются относительной стабилизации положения
на дороге. Чем насыщеннее становится сообщение по Военно-Грузинской
дороге, то есть чем отчетливее государственное и гражданское ее
значение, тем существеннее начинает звучать мотив грабежей и
«гражданской нестабильности» этой коммуникации, в
стратегическом смысле прочно контролируемой Россией. Два основных
«племени грабителей» — осетины-тагаурцы и ингуши из
Джераховского (Армхинского) ущелья.
В
начале XIX века все более и более
напряженными становятся отношения между соседями в этом районе
осетино-ингушского этнического стыка. В 20–30-е годы
осетины-тагаурцы и ингуши уже фигурируют как «извечные враги»
(34). Все более и более стирается «джераховский
осетино-ингушский буфер», состоящий из общих фамилий. Часть
джераховцев окончательно ассимилируется живущими выше их по ущелью р.
Армхи (Макалдон) ингушами (кистинами, ингушами-мецхальцами), меньшая
часть «уходит окончательно в осетины». Еще в 1820–30
годы исторические материалы (см. 18) относят джераховцев к группе
осетинских обществ, но после этого осетинское присутствие по
правобережью Терека от Дарьяла до Владикавказского осетинского аула
остается только в осетинских названиях джераховских сел (Бий-Кау,
Калмы-Кау, Даллаг-Кау, Крой-Kay и других).
На
этом этапе можно выделить два существенных для последующего анализа
момента: а) начало возникновения этнического противопоставления
осетин как целого и ингушей как целого (нередко инспирируемого
властями) и б) как предпосылку и следствие этого, окончательное
«расщепление» общего для осетин и ингушей джераховского
общества и становление контура этнической осетино-ингушской границы к
западу от этого общества, т.е. по реке Терек от Дарьяла до
Владикавказского осетинского аула.
Это
обстоятельство свидетельствует о том, что параллелизм включения
осетин и ингушей в имперскую систему практически совпадает с
наращиванием их противопоставления в качестве, во-первых, целостных
этнических образований, и во-вторых — противопоставления,
выраженного «языком» уже самой системы, ее укоренения
здесь, интересов и механизмов этого укоренения и т.д.
В
начале XIX века параллельное вхождение
Осетии и Ингушетии в российскую колониальную систему набирало ход.
«Союзничество» осетин и ингушей в усилении российского
присутствия в регионе было преобладающей тенденцией в отношениях двух
народов к России, ищущих в ней гаранта безопасности.
В
1810-е годы за осетинами-тагаурцами и ингушами закрепляются
малокабардинские земли по правобережью Терека. Тогда же начинают
появляться осетинские аддарские поселения в районе ниже нынешнего
Беслана. В 1810 году комендант Владикавказа Дельпоццо заключает с
группой ингушских старшин договор, по которому вновь декларируется
вступление «ингушевского вольного и никому не подвластного
народа» в «вечное подданство» российское. Этот
документ, являющийся логическим следствием помощи со стороны ингушей
прикрытию Владикавказской крепости после ее «возобновления»
(о чем говорилось выше), содержал в себе два блока обязательств.
Во-первых, обязательства, принятые на себя ингушскими старшинами и в
их лице их обществами, содействовать российским властям («всех
врагов российскому престолу е.и.в., почитая за таковых здешних
окружающих нас мухаммеданского закона народов, мы должны считать
равным образом и своими врагами…», — имелись в виду
чеченцы и кабардинцы. Подробно оговаривалось, что должны делать
ингуши в случае нападений последних на русские военные объекты.
Союзничество символизировалась и закреплялось обязательствами ингушей
«к проповедыванию и введению у нас мухаммаданского закона
эфендиев и мулл… не принимать и мечетей не строить…») (35).
Во-вторых,
следом за пунктами обязательств ингушей шел «блок»
обязательств, принятых на себя властями: «оказывать
справедливость, защиту, выгоды и преимущества», в том числе
закрепляя право «землями и лесами пользоваться безвозбранно по
правую сторону течения реки Терек». (Таким образом, освоенная
ингушами часть правобережных равнин получала «закрепляющую за
ними санкцию» властей). Значительная часть земель,
«закрепленных» («санкционированных») за
ингушами, уже находилась к 1810 году в их фактическом распоряжении и
вовлечена в хозяйственный оборот (там же). Хотя договор способствовал
освоению ингушами и новых территорий.
Характеристика
роли Договора 1810 г. будет неполной в контексте нашего анализа, если
не упомянуть, что «союзничество» России с одними
ингушскими обществами или даже фамилиями, зафиксированное в данном
договоре, не исключало и не могло исключить враждебных действий с
другими обществами или фамилиями. То же самое касалось и осетин (36).
1810–1820-е
годы — это период все нарастающих переселений осетин из
нагорной полосы на Кабардинскую плоскость (именуемую в последующем
Владикавказской равниной).
К
1810 году плоскость, примыкающая к осетинским горам, была
окончательно оставлена кабардинским населением, кабардинские кабаки
уходили все дальше и дальше на северо-запад. Чума, свирепствовавшая
здесь в 1804–1806 годах, окончательно привела эти места к
запустению. В 1810–1812 годах появляются первые осетинские
хутора на левобережье Терека и чуть раньше (1804–1812), как уже
было сказано, часть правобережных земель передается властями
тагаурским осетинским феодалам Дударовым и ингушам (37). Однако лишь
в 1822 году российская администрация в лице Ермолова (38) приступила
к реализации масштабного переселенческого плана по левобережью Терека
(⅔ малокабардинской плоскости примыкают к осетинским ущельям и
соответственно обществам Дигор, Алагир, Куртат и Тагаур: осетинам
надлежало стать на равнине «дополнительным буфером
безопасности», прикрывающим дорогу от Екатериноградской вдоль
Терека до Владикавказской крепости). По этому плану земли
Владикавказской равнины между левым берегом Терека и горами
разделялись между четырьмя осетинскими обществами — Дигорским,
Алагирским, Куртатинским и Тагаурским. К 1838–40 годам эти
территории были уже заселены. (Положение на 1837 год см. карту 2:
1837–1847).
Отличие
«осетинского типа» выхода на равнину в 1810–1830
годах от «ингушского типа» миграции заключается в том,
что в первом случае «санкция на землю» предшествовала ее
освоению, а во втором случае, наоборот, вначале было освоение и лишь
затем была получена от новоукоренившейся здесь государственной власти
соответствующая санкция на владение и, отчасти, была дана гарантия на
расширение этих владений. Ингуши вышли на равнину еще до того, как
колониальные власти укоренились в своей роли «распорядителя
земель подданных е.и.в. народов» как казенных. Осетины
запоздали с выходом (о причинах говорилось выше), и освоение ими
плоскости могло быть основательным лишь с санкции властей и под их
защитой. Это существенное различие выразилось в последующем в том,
что земельные изъятия, проводимые властями, различные
административные манипуляции с территориями, перемещениями аулов и
т.д., по-разному воспринимались осетинскими и ингушскими обществами:
«санкция владения» — право, полученное ингушами от
России, было для них лишь внешним признанием естественного порядка
вещей, согласием «внешнего» суверена на то, что эта земля
есть их историческая территория. Это согласие было лишь производным,
вынужденным дополнением к тому, что уже состоялось как обретенное ими
САМИМИ. Для осетин же роль России в наделении землей на равнине была
иной — фактически Россия для осетин оказалась в этот момент
тождественна судьбе, она была основой, «дланью наделяющей»,
и впоследствии, когда российские власти прибегали к переселению
осетинских аулов или изъятию их земель, это воспринималось в
значительной мере как неизбежное, совпадающее с неотвратимой судьбой
деяние. Если недовольство ингушей по поводу переселений (1859–1861)
обращалось в конце концов в «антигосударственные возмущения»
(проще говоря — бунт), то недовольство осетин выражалось в
бесконечных апелляциях к тем же властям и долгой «правовой
тяжбе». Уже тогда, в 1810–1830 годы, были «зачаты»
политические установки, стереотипы, функционирование которых в
различных исторических ситуациях позволяет говорить о
«государственничестве» как некой устойчивой детерминанте
осетинского самовосприятия. Сегодня эта детерминанта функционирует
как некий миф об особенном «законопослушании» осетин.
Мифы, однако, нередко воспроизводят себя в реальности как
самоосуществляющиеся пророчества.
Стремительность,
основательность и специфическая организованность осетинского
переселения (в 1820-е) на равнину выразилась в быстром возобладании
поселений не хуторского типа (как у ингушей), а крупных сел —
это также имело свои последствия для «дивергенции осетинской и
ингушской судьбы» во внутрироссийском развитии, для расставания
с отмеченным выше стартовым параллелизмом.
Помимо
чисто территориального расширения, освоение осетинами плоскости имело
еще и следующий результат. Эта небольшая равнина оказалась
«площадкой, где встретились переселенцы из всех
североосетинских горских обществ», тем самым была заложена
основа для конструирования Осетии как единого (во всяком случае —
в ее северокавказской части), надтерриториального, над-ущельского
этнического сообщества (39). Слом межобщинных, межущельских и
межфамильных барьеров в Осетии начался еще в 1820–30-е годы.
Параллельным процессом стало резкое возобладание в осетинской среде
межсословных земельных противоречий над межобщинными.
Сословно-классовые проблемы и путь их «государственно-правового
разрешения» силами российской администрации — одна из
форм интеграции осетин в русскую государственность.
В
то же время в Ингушетии основные линии земельных противоречий
складываются, очевидно, не внутри ингушского общества, а между
ингушами и соседними с ними этническими группами: осетинами (в районе
междуречья Терека и Камбилеевки), кабардинскими князьями
Бековичами-Черкасскими (район нынешного Малгобека) и, наконец,
казачеством (вся предгорная полоса). Кроме этой «внешней
составной» нужно упомянуть и то, что земля для ингушей имела
характер некого фамильно-тейпового локуса. Процедура ее
гипотетического или реального отторжения была вдвойне болезненной для
ингушей. Связь земли и тейпа, владение землей (или, точнее, наоборот
— принадлежность самого тейпа данной земле) имели не
государственно установленный, извне привнесенный смысл, а смысл
священный, основополагающий, внеэкономический.
1.4. 1838–1859. Казачье расселение в
пределах Северной Осетии и Ингушетии
1830-е
годы знаменуют собой начало новой фазы российской колонизации
региона, переход от «номинального присоединения, не
сопровождавшегося немедленным установлением административного
аппарата, к установлению российских военно-административных
институтов» (40). Нарастает общее недовольство в регионе, и к
концу 1830-х годов положение российских властей в целом на Северном
Кавказе осложняется восстанием в Чечне. Начинается период «высшего
подъема» теократического государства Шамиля, его военных
успехов. Россия принимает меры по блокаде имамата, в том числе со
стороны Кабарды, Западного Кавказа в целом: «естественными
инструментами», барьерами, отделяющими неспокойную Чечню от
Центрального Кавказа (через который проходят коммуникации в Грузию),
становятся линии укреплений, полосы казачьих станиц. Россия начинает
прибегать «к коренной русской исторической системе —
заселению окраин государства казаками» (41).
Здесь
нужно отметить, что «процедура» заселения отнюдь не
предполагала добровольности со стороны казаков как основы их
перемещения на горские территории: «система
освоения-колонизации края предусматривала массовое передвижение
казачьего населения государственными мерами целыми станицами»
(42).
Казачьи
«полосы безопасности», «блокирующие барьеры»
проводятся и через территории, населенные к тому времени осетинами и
ингушами. Естественно, горское население принуждается к переселению:
Россия уже достаточно укоренена здесь, чтобы искать себе слабых
региональных союзников или слишком на них опираться. 1830-е годы —
это период уже административного освоения региона, и Россия оставляет
свой статус «покровителя союзным племенам», каким она
явилась осетинам и ингушам в XVIII веке, и
становится непосредственно администрирующим свои подвластные земли
государством. Появляются такие вещи, как налоги, пристав,
административный диктат, адаптация к которым шла достаточно
болезеннно и приводила к регулярным локальным возмущениям.
Карательные акции 1830 года ознаменовали это «статусное
изменение»: «союзным племенам», жившим по своим
законам, все явственнее и отчетливее открывалась принудительная
перспектива становиться «законопослушными подданными империи»,
живущими «как о том распорядится начальство». И осетины,
и ингуши все меньше воспринимаются «союзными племенами» и
все больше являются двумя группами подданного ТУЗЕМНОГО НАСЕЛЕНИЯ
(43).
Полосы
казачьего расселения проводятся следующим образом (см. карту 3:
1868):
а.
Через земли, населенные осетинами. Вдоль дороги Екатериноградская —
Владикавказ (на местах старых укреплений, возникших еще в 1820-х
годах) основаны станицы Змейская, Николаевская, Ардонская, Архонская,
Владикавказская (1838–1845). При этом осетинские аулы, попавшие
в полосу казачьего заселения, перемещаются к югу от полосы и к северу
от нее на правобережье Терека — район уже частично заселенный
осетинами (еще в 1810–1820-х годах) (44) и тогда же частично
ингушами (45).
б.
Через земли, населенные ингушами и карабулаками (орстхойцами) —
часть Сунженской линии, идущей от Владикавказа к Грозному и
блокирующей Чечню с северо-запада, а именно станицы Троицкая,
Слепцовская (до 1852 года Сунженская), Ассиновская, Михайловская)
(1845–1847). При этом ингуши переселяются в район нынешнего
Малгобека (северная часть Ингушетии) на бывшие малокабардинские
земли.
в.
Уже в конце Кавказской войны, в 1859–60 годах, российские
власти решают окончательно обезопасить Владикавказ и
Военно-Грузинскую дорогу с востока: фактором нестабильности на
коммуникациях представлялись небольшие хутора и их жители, по
терминологии тогдашней служебной переписки «укрывающие
хищнические партии» и «кишащие тайными агентами Шамиля»
(46). Перемещения горских жителей из стратегически важных районов
преследовали еще своей целью «сселение хуторов в большие аулы»,
где контроль за населением и «хищниками» был бы облегчен.
В полосу выселения 1859–1861 годов попала вся центральная часть
Ингушетии, в том числе Тарская долина и верховья Сунжи и Камбилеевки
(основаны станицы Тарская, Сунженская, Камбилеевская (с 1867 —
хутор Тарский), Аки-Юртовская (в последующем, с 1906, —
Воронцово-Дашковская); Ассинское ущелье (основаны станицы
Фельдмаршальская, Нестеровская, Галашевская, Датыхская, Алкунская
(последние три в 1880-е годы были переселены).
Таким
образом, в пределы полосы казачьего расселения попали районы
Ингушетии, которые были освоены ингушами задолго до колонизации
региона. Очевидно, что изъятие земель, с которыми у ингушей был уже
связан «комплекс исконности», «исторической
принадлежности», воспринималось значительно болезненнее, чем
изъятие земель, обретение которых последовало и было обусловлено
санкцией российских властей. Это историко-психологическое различие
изъятых земель в Осетии и Ингушетии было сопряжено еще с одним чисто
экономическим обстоятельством, резко усиливающим различия в типах
казачьего расселения в пределах Осетии и Ингушетии. В то время как
казачья полоса протянулась через Владикавказскую равнину (не
вторгаясь, как уже сказано, в пределы «самоприобретенных
осетинами исторических земель») относительно узкой линией,
оставляющей за осетинами значительные участки предгорной равнины, в
Ингушетии казачьи анклавы заняли все предгорные участки и часть
нагорной полосы. Ингушетия была разделена полностью на равнинную и
нагорную части, что серьезно затрудняло функционирование всего
хозяйства ингушей.
Данные
два фактора различий (история и экономика) в казачьем расселении в
Осетии и Ингушетии в принципе предопределили качественно различные
«типы соседства» осетин и казаков, с одной стороны, и
ингушей и казаков — с другой. Можно даже говорить о
«противоположных типах» (хотя это и является некоторым
геополитическим редукционизмом) — типе относительно
благоприятного соседства и союзничества осетинского и казачьего
населения в кризисные моменты истории и типе все нарастающей
враждебности и конфликтности в отношениях казаков и ингушей (47).
Различия этих типов соседства особенно ярко проявят себя в
Гражданской войне 1918–1921 годов.
Хронология
нарастающих «различий во внутри-российской судьбе» осетин
и ингушей будет неполной, если игнорировать влияние
социально-структурных различий осетинских и ингушских обществ. Эти
различия между тейповой структурой у ингушей и феодализирующейся
структурой (расслоением) у осетин уже выразились в преобладании
мелких хуторов у одних (болезненно и насильственно «укрупняемых»
властями) и крупных сел у других. Но главное производное
социально-структурного отрыва осетин от ингушей состояло в том, что
осетины уже прошли фазу своего развития, когда «набеговая
система» (проще говоря, грабежи на стороне, осуществляемые
небольшими «партиями», почитаемые в обществе в понятиях
удачливости, мужественности и чести и «прославляемые в песнях
девушек, в легендах и сказках» (48)) — эта набеговая
культура перестала быть адекватным элементом для социальной структуры
осетинского общества, системы хозяйственной жизни и восприятия
себя-в-государстве. Удачный bale (поход)
все более переставал быть серьезной ценностью, соответствующей идеалу
маскулинности: воинственность и мужественность как сверхценности всех
горских обществ все более и стремительнее воспринимались осетинами в
контексте АРМЕЙСКОЙ службы (а великая армия была только одна —
российская). «Горский воинский дух» осетин относительно
успешно встраивался в реалии Империи. Освобожденный от его крайностей
хозяйственный дух устремлялся к приемлемым для государства типам
экономической активности.
Вполне
возможно, что бич «набеговой системы» есть лишь миф
имперского сознания тех лет или сегодня воспроизводится как
историко-идеологическое обоснование адекватности такого сознания. Но
дело состоит в том, что сама имперская реальность, реакции властей
основаны на восприятии и, таким образом, утверждении «набеговой
системы» и «хищничества горцев» как реальных
феноменов. В той же мере, что и роль такого восприятия в
социально-политическом упорядочении общественной жизни региона,
реальны и сами набеги.
Тейповая
структура ингушских обществ способствовала консервации и даже
усилению роли набеговой системы: ингуши все более и более втягивались
в общее противостояние колониальной власти со стороны
«демократических» (нефеодализированных) обществ-племен
всего Кавказа, и прежде всего Восточного. Однако это противостояние
было достаточно специфическим, отличным от типа адыгского
(«закубанского») или чеченского, так как положение
ингушей в геополитическом поле противостояния России (империи) и
горских обществ было особенным.
В
целом ингушский тип адаптации внутри Российской имперской реальности
занимает промежуточное и гораздо более противоречивое положение между
осетинским («далеко идущая аккультурация»,
внутрироссийская продвинутость) и чеченским («далеко идущее
сопротивление», отторжение и, соответственно, отверженность).
К
1840–1860-м годам относится и окончательная
религиозно-конфессиональная «дивергенция» осетинского и
ингушского развития в Российской империи. Если начинали осетины и
ингуши в 1750-х годах как общества с христианско-языческим
синкретизмом (причем осетинские верхи Дигории и Та-гаурии были
мусульманами), с «параллельного обращения» в православие
усилиями государственно-санкционированной миссионерской деятельности,
то через сто лет осетины уже состоялись как преимущественно
православные, а в Ингушетии завершалась исламизация в форме
распростанения мюридизма. Адекватность такого духовно-практического
конструкта, как суфийские тарикаты, тейповой структуре вайнахских
обществ в контексте их противостояния инонациональной колонизации
быстро нейтрализовала все усилия государства по принудительному
обращению в христианство ингушей.
Здесь
нужно напомнить, что православие являлось в процессах российской
колонизации Кавказа почти тождественным самому российскому
подданству, принятие в подданство совпадало с обращением в
православие. Конфессиональная принадлежность нерусских народов
являлась отчетливым критерием их внутриимперской стратификации.
Христианские народы «были надежнее» с точки зрения их
соответствия национальным интересам православной империи, и их
представители получали статусные привилегии.
Если
учесть, что религиозно-просветительские организации (такие как
«Общество по восстановлению христианства на Кавказе»,
действовавшее с 1860-х годов) являлись основным институтом
распространения русской грамоты среди горцев, становится ясным, что
православие через развитие сети школ оказывается одним из основных
факторов опережения осетинского общества в уровне образования от
своих горских соседей. Более того, в сравнении с ингушами это был не
просто отрыв, а именно расходящаяся культурная ориентация: для осетин
доминирование православия стало геополитическим алгоритмом устойчивой
аккультурации в России, для ингушей же развитие мюридизма и исламских
сект обусловило устойчивое культурно-политическое противостояние
основным стереотипам и проявлениям российской региональной стратегии.
Лояльность империи ВСЕМ религиям была глубоко относительным и
поверхностым, инструментальным явлением, — первичным была
иерархия народов, построенная по культурно-религиозным признакам.
Все
это социально-структурное и культурно-религиозное различие осетинских
и ингушских обществ лишь усиливалось от их взаимодействия и с властью
(если не спонтанно конструировалось в процессе этого взаимодействия),
и с олицетворяющим ее казачьим населением. Это тем более очевидно,
что чисто экономические показатели, например земельный голод в
Ингушетии и Осетии, были практически одинаковыми, так что степень
напряженности горско-казачьих земельных противоречий должна была быть
в принципе равной.
Тем
не менее, можно констатировать, что в 1840–1860 годах уже
складываются в качестве принципиально различных типов способы
адаптации осетин и ингушей к своему внутригосударственному
существованию. Это различие начинает пониматься и властью и, явно или
неявно, вольно или невольно, «встраиваться» в ее
действия.
Символическим
является изменение в положении осетин и ингушей в районах,
прилегающих к Владикавказской крепости. Как мы помним, осетинские и
ингушские аулы в 1800–1830 годах примыкают к крепости, а их
население первоначально было «тождественным» в деле
помощи и обороне крепости, даже более того, на первом этапе ингуши из
близлежащих аулов представляли главную туземную опору крепости.
Однако в то время как осетины все более интегрируются в жизнь
крепости, Владикавказский осетинский аул включается в ее пределы, а
его жители наряду с казаками служат в ночных секретах вокруг города
(49), ингуши превращаются все больше и больше в «фактор
нестабильности» (Симтоматичным представляется упоминание Д.
Раковичем, автором, очевидно, свободным от «вайнахофобии»,
ингушей в следующем «рутинном контексте»: «выходить
за валы крепости в одиночку было опасно, так как горцы везде рыскали,
подстерегая себе добычу. Сущее наказание было с детьми: то и дело они
выбегали за крепостные валы и попадали в руки ингушам; начинались
бесконечные разговоры о выкупе…» (50).
В
1830-х годах ингушские аулы, располагавшиеся к юго-востоку от
крепости (Тимурков, Тотиков) и соседствующие с Осетинской слободкой,
переселяются в район Назрани. Вероятно тогда же часть земель в
междуречье Терека и Камбилеевки, находившихся в пользовании ингушей с
1810 года, власти отводят под казенное пользование (Владикавказских
войсковых команд). В 1838 году большой осетинский аул Беслана
Тулатова, располагавшийся (с 1825 г.) у северо-восточной окраины
Владикавказа и попавший в полосу «казачьего расселения»
(станицы Владикавказской — существовала до 1861 года, после
чего переселена в Тарскую долину), после долгих препирательств между
властями и осетинами выселяется в этот район терско-камбилеев-ского
междуречья (51). Так возник еще один «государственно
упорядоченный» участок осетино-ингушского приграничья —
по Камбилеевке в районе Беслана и Кантышево (52).
Еще
один участок границы «государственно определен» в 1847
году в районе Сунженского хребта (северо-западные пределы ингушского
расселения): владельцы ингушских хуторов, поселившиеся здесь около
1820 года, содействовали, по мнению властей, деятельности чеченских
партий, «шамилевских шаек» и были в качестве наказания за
это переселены подальше от Военно-Грузинской дороги (ее участка
Екатериноградская—Владикавказ). На месте аула Батака Акмурзиева
власти расположили православный осетинский аул (Владимировский,
называемый самими осетинами Батакое-Кау) (53). Этот исторический
эпизод также не остался без внимания современных ингушских историков
и идеологов, стремящихся реконструировать пределы исконно ингушских
земель. У осетинской стороны также есть свой болезненный исторический
сюжет («антиингушского звучания»), связанный с этим селом
(см. ниже).
Так
символически государственно-упорядоченно складывались некоторые из
важнейших участков осетино-ингушской этнической и административной
границы в первой половине XIX века.
Цепь
административно-территориальных изменений начиная с 1830-х годов
выглядит следующим образом (эту цепь изменений необходимо привести
для иллюстрации борьбы двух принципов
административно-территориального упорядочения региона, двух стратегий
административного деления и прочерчивания границ, к которым прибегала
российская администрация в XIX веке): а)
принцип совмещения административных границ и
административно-территориальных образований с этническими границами и
ареалами расселения разных этнических групп; б) принцип собственно
управленческой целесообразности, удобства военно-административного
контроля, при котором этнические границы в целом игнорируются и не
«калькируются» при проведении административных границ
(54):
а.
с 1836 года — территория, населенная осетинами и ингушами, в
основном включена во Владикавказский округ (в 1803–1836 гг.
территория подчинения Владикавказского коменданта);
б.
с 1858 по 1862 год — образование Военно-Осетинского округа,
куда включены территории осетин и ингушей;
в.
1862 год — разделение этого округа на Военно-Осетинский,
Военно-Ингушский и казачью часть, отошедшую к Сунженскому отделу (см.
карту 3: 1868).
Это
первый опыт СОВМЕЩЕНИЯ этнических границ с административными:
практически все осетинские аулы к северу от Главного Кавказского
хребта вошли во Владикавказский (Осетинский) округ, ингушские —
в Назрановский (Ингушевский) округ, а казачьи станицы — в
Сунженский отдел Терского казачьего войска (в те времена отделы имели
и территориальное выражение, в отличие от сегодняшнего
экстерриториального существования казачьих отделов). Граница округов
получилась весьма ломаной, осетинские и ингушские анклавы
соседствовали с казачьими анклавами и частично разделялись
последними.
г.
1871 год — объединение Военно-Осетинского, Военно-Ингушского
округов и части других территорий во Владикавказский округ (см. карту
4:1878).
Здесь
власти решаются перейти от «военно-народного» к более
гражданскому управлению. Это выразилось в отказе от принципа
совмещения административных границ с этническими: вместо
«моноэтнических округов» образуются административные
единицы, включающие различные «этнические территории».
Таким образом, при административно-территориальном разграничении в
Терской области соперничали два принципа — этнический и
гражданский (пытающийся пренебречь спецификой населения, а фактически
превращающийся в подчинение всего местного управления горскими
«секторами» терско-казачьему начальству). Если
«гражданский принцип» в административном размежевании
области и доминировал в течение 1870–1900 годов, то собствено
этнический принцип никогда в течение этого времени полностью не
игнорировался — значительные участки этнических границ
совпадали с административными. Что касается Северной Осетии, то
исключая несколько сел, оставшихся в пределах Нальчинского
(Кабардинского) округа, и сел Турсовского ущелья (оставшегося в
пределах Тифлисской губернии), все остальные ее села после 1861 года
входили во Владикавказский округ. Некоторое время этот округ включат
часть казачьих станиц из «внутриосетинского анклава» и
часть ингушских сел.
1.5. 1870–1916. Победа этнического принципа
в административно-территориальном делении
Во
всей цепи администативно-управленческих перекроек, происходивших
после 1860-х годов, можно выделить несколько существенных для нашего
анализа моментов:
а. Изменения административных границ не сопровождались СУЩЕСТВЕННЫМИ или
принудительными изменениями этнических границ, то есть НЕ проводилось
никаких выселений, перемещений и т.д. (даже выселение станиц
Алкунской, Датыхской и Галашевской из Ассинского ущелья Ингушетии
было вызвано не столько давлением ингушей, «тревоживших казаков
на дальних участках и в лесу», сколько плохими экономическими
шансами этих станиц и их стратегической бесполезностью для властей.
Достаточно было одной Фельдмаршальской, чтобы контролировать выход из
ущелья, не имевшего никакой «транзитной дороги»);
б. Административные границы, совпадая с этническими, все более и более
придавали им правовой вес, национально-государственное звучание. К
концу XIX
века этнические группы уже вполне различали «свой» округ
от «чужого». (Ингушетия, первоначально существовавшая как
отдельный «Ингушевский» (Военно-Ингушский) округ и затем
поглощенная сначала Владикавказским (преимущественно осетинским)
округом, а затем Сунженским казачьим отделом, лишь в 1906–1907
году добилась «этнического» административного выделения —
воссоздания Назрановского округа.)
в. К 1910-м годам стала очевидной победа этнического принципа в
административном размежевании в Терской области над гражданским.
Границы горских округов Терской области предельно совпадали с
этническими ареалами расселения различных горских народов (55). Эти
административно-этнические округа были уже до революции готовым
контуром последовавшего при большевиках национально-территориального
строительства — создания АВТОНОМИЙ. Этнически близкие или
идентичные горские общества консолидировались в собственно народы
(«ущельское», трайбалистское самосознание уступало
ведущее место этническому: «осетинство» стремительно
поглощало тагаурцев, куртатинцев, алагирцев, отчасти дигорцев,
кударцев, туальцев; «ингушество» — назрановцев,
джераховцев, галашевцев, галгаевцев и других),
Административные
границы играли в этих процессах этнополитического
«упрощения-конструирования» не последнюю роль: охватывая
этнически близкие или «культурно идентичные» общества в
один округ, они способствали их кристаллизации в этническое целое как
для самих горцев, так и властей. Катализатором (но не фактором) этого
процесса было функционирование административных структур управления
зачатками общественной жизни — той самой сферы, где и
возникает, надстраиваясь над этно-территориальной, национальная
идентичность. Там же, где административные границы «отдаляли»
этнически единые общества, была заложена основа для расходящегося
национально-государственного развития. (Именно тогда были
законсервированы или получили политико-административное развертывание
различия между ингушами и чеченцами, хотя чисто этнические различия
оставляли шансы для «конвергирующего»
национально-политического развития, как это осуществлялось между
осетинами-дигорцами и осетинами-иронцами. Именно тогда было
законсервировано параллельное, а не «сходящееся» развитие
адыгских народов — кабардинцев, черкесов и адыгейцев
(современные этнонимы) и близких им абазинцев.
Именно
тогда карачаевцы окончательно получили гидроним как свое название и
по сей день несут это имя как номинальный барьер, отделяющий их от
балкарцев.)
Однако
и данная связь администрирования и этничности является лишь
вторичной, хотя и проявляющейся в тех случаях, когда уже существующая
этническая общность критически нагружена общим историческим опытом
или культурным сродством и не может быть расчленена административной
границей (или даже государственной границей) на две различные группы
этнической идентификации. В этих случаях протонация уже некоторым
образом состоялась и «программировано» ее развитие как
единой этнической и национальной целостности. Разделяющая граница
превращается при этом в политическую проблему. Так, осетины как
единое этнокультурное целое уже состоялись до того, как была
проведена административная граница Терской области и Тифлисской
губернии (а затем России и Грузии).
В
то же время вайнахский этнический массив, объединяющий (в нынешней
терминологии) ингушей, чеченцев и карабулаков-орстхойцев, сохранял
около 1800–1830 годов этнокультурные возможности для
сходящегося этнополитического развития, и то, что этого не произошло,
отчасти может быть объяснено административно-территориальными
манипуляциями: разделением по округам, отделением друг от друга
казачьими анклавами и полосами.
г.
Предельно совпадая с этническими, административные границы были, тем
не менее, достаточно прозрачными для естественных
рутинно-хозяйственных миграций. Наиболее существенным механизмом,
который был способен вновь «расщеплять» достигнутое
предельное совмещение этих двух типов границ, являлись аренда и
покупка земли представителями «чужих», чаще всего
соседних, округов. Так осуществлялась спонтанная и медленная, но
миграция вне пределов «своих» округов, смещение
этнической границы и возобновление проблемы желательного совмещения с
этой, спонтанной и потому естественной границей, границы
административной и потому искусственной, извне привнесенной. (В
последующем, при проведении национально-административных границ между
горскими советскими автономиями данная проблема резко
актуализируется). Из направлений «спонтанной», «арендной»
миграции здесь нужно упомянуть:
— миграцию
осетин и «арендное» освоение ими некоторых территорий в
малокабардинской части Нальчикского округа;
— покупку
осетинами из осетинских моздокских станиц Новоосетинской и
Черноярской земли в пределах Моздокского отдела Терского казачьего
войска;
— аренду
ингушами земель в пределах Сунженского отдела терского казачьего
войска и основание здесь многочисленных ингушских хуторов (два
основных сектора — хутора в Ассинском ущелье и хутора к
северо-востоку от Владикавказа по р. Камбилеевке у стыка границ
Сунженского отдела с Назрановским округом) (56).
Оба
этих «арендных фрагмента» образовались на землях,
которыми ингуши пользовались и где они жили до появления здесь
казаков. Тем самым арендная плата за эту землю отчетливо
воспринималась ингушами как плата за саму возможность здесь жить и
хозяйствовать (57);
— аренда
или покупка ингушами земель на левобережье Терека к югу от
Владикавказа (сектор Балта-Чми) в пределах Владикавказского
(Осетинского) округа.
Все
эти сдвиги впоследствии стали фокусами территориальных споров.
д.
В цепи административно-территориальных перекроек, проводимых после
1868 года, асимметрия между «осетинским» и «ингушским»
развитием выразилась в том, что:
— осетины
оставались все время в пределах своего округа, в то время как ингуши
«передавались» из одного в другой, пока наконец не обрели
«свой собственный» Назрановский в 1905–1906 годах;
— центр
управления Владикавказского округа (то есть осетинскими территориями)
все время находился в областном центре Владикавказе, который сам,
существуя как отдельная административная единица, относился
территориально к этому же округу. Ингушские же территории управлялись
долгое время также из Владикавказа (когда входили во Владикавказский
округ), затем из Слепцовской (когда входили в Сунженский казачий
отдел). Когда же в 1905–1906 году был учрежден собственно
ингушский Назрановский округ, его центром была назначена Назрань.
Однако ввиду отсутствия подобающих управленческому штату зданий и
квартир в местечке Назрань, администрация округа была временно
размещена во Владикавказе (58).
Данный
исторический эпизод воспринимается и трактуется сегодня ингушами как
«возвращение центра Ингушетии во Владикавказ». Осетины же
это «временное размещение» в 1907 году ингушского
административного управления во Владикавказе воспринимают как
«гостевое» и затем настолько затянувшееся, что речь о
праве пребывания стала вестись ингушами «в хозяйском тоне».
Однако такое осетинское восприятие становится возможным лишь на
основе представления о Владикавказе того времени как уже «осетинской
столице». Происходит распространение нынешней этнополитической
ситуации на ситуацию начала века, когда Владикавказ не был ни
политически, не этнодемографически «осетинским».
Администрация округов того времени отнюдь не была национальной, а
этнический состав «соответствовал» статусу не осетинской
столицы, а русской областной.
Тем
не менее, эти два момента — стабильность «осетинского»
административного присутствия во Владикавказе, нахождение города
территориально в пределах Владокруга, с одной стороны, и
эпизодичность «ингушского» административного присутствия
здесь, нахождение города всегда вне ингушских этнических территорий
или ингушского административного округа — эти два момента
сыграли серьезную закрепляющую, фиксирующую роль в общем процессе
асимметричного развития и этнического дисбаланса между осетинами и
ингушами. Город Владикавказ в конце XIX —
начале XX века, естественно, не был еще
осетинским ни в этнодемографическом, ни в этнополитическом смысле,
тем более не был он «осетинской столицей», но именно
отмеченные выше некоторые, для своего времени довольно
несущественные, административные диспропорции в последующем в
значительной мере предопределили его осетинское настоящее. Ниже я
попытаюсь показать, что «этнизация» республиканских
столиц в советское время, иначе говоря, опережающий рост численности
титульной группы и ее влияния — есть некоторая закономерность,
связанная с превращением границ республик в четкие рамки
«центростремительной урбанизации» (когда этнический
потенциал урбанизации прямо зависел от этнического состава
«втягиваемой в центр территории»).
Возвращаясь
к «балансированию» Владикавказа в осетино-ингушском
этнополитическом стыке, нужно отметить, что указанные выше
«поверхностные административные факторы» являлись на деле
выражением гораздо более глубоких процессов, способствующих
различению «осетинского» и «ингушского» типа
внутрироссийского развития. С 1870–1890 годов осетинское
общество «уходит в отрыв» от своих горских соседей по
ряду стратегических показателей, по уровню образования (59), по
степени генерирования российски образованной интеллигенции (60),
отчасти и по формам хозяйствования (61).
В
решающей мере свободное от противостояния с Россией в Кавказских
войнах, избавленное на 80% от государственной стигмы «мухаммеданских
народов», осетинское общество гораздо органичнее и быстрее
адаптируется как к имперско-государственным, так и к
социально-гражданским реалиям метрополии. Символично, что осетинские
духовные семинарии воспроизводили в основном именно светскую
протоинтеллигенцию, становящуюся подлинной интеллигенцией в контексте
русской культуры и языка, освоенных значительной осетинской
прослойкой как свои собственные. Осетинская новая культурная традиция
выстраивается этой интеллигенцией как бы параллельно осваиваемой ею
русской, без всяких симптомов болезненного ей исторического
противостояния или альтернативы. Осетинство не генерировало в то
время альтернативной своей российской судьбе перспективы (даже
горский интегризм времен катастрофы российской государственности в
1917–1921 годах опирался в Осетии на отдельные яркие личности
из мусульманского меньшинства, таких как Ахмет Цаликов). Собственно
поэтому в Осетии существовала к 1917 году лишь российски
ориентированная элита, ядром которой было многочисленное офицерство
как ее правое крыло и либеральная интеллигенция — левое крыло.
(Как назвал осетинскую интеллигенцию А.И. Деникин в ходе своего
анализа северокавказской ситуации в период Гражданской войны —
«социалистическая, склоняющаяся к большевизму» (62).
Осетинская
левая интеллигенция пыталась создать национальную альтернативу не
самому российскому пути как таковому, а имперской его сути, —
альтернативу двойному стандарту, который проявлялся в «туземной
политике» властей. Основа этой «туземной политики»
— различение казачества как опоры страны и горцев-туземцев как
неизбежного зла, с которым приходится что-то делать. Причем для
осетинской левой элиты фокусом критического восприятия является НЕ
само казачество как поселенческий (и повседневно наличный) инструмент
колонизации, а в более отчетливой форме собственно имперская система
— власть как таковая. Данная антиимперская направленность
осетинской левой интеллигенции имеет и вполне естественные
ОБЩЕГОРСКИЕ мотивы (а «интегрист» А. Цаликов был
социалистом).
Ингушское
общество, уже на старте начавшее спотыкаться и гораздо болезненнее
входить в неизбежное российское время-пространство, все острее
чувствует земельный голод и все отчетливее воспринимает казачество в
качестве «непосредственного виновника» этого голода.
Однако через некоторое время возникнет вопрос — почему все же в
Гражданскую войну 1918–1921 годов, в которой погибла старая
российская государственность, сформировался не только
казаче-ингушский «фронт», но и «фронт
осетино-ингушский». Ведь между осетинами и ингушами тогда, в
1870–1910-х годах, не было какой-то особенной «территориальной
проблемы»? Каковы были факторы, в результате действия которых
осетино-ингушские отношения уже тогда привычно воспринимаются в
регионе как какие-то особенно напряженные?
Итак,
1880-е — начало 1900-х годов — период относительной
стабильности, когда в регионе вызревали две основных проблемы:
1.
Проблема дефицита земли, неравномерного ее распределения между а)
различными социальными группами внутри каждой этнической группы и б)
различными этническими группами в целом, что способствовало не просто
социальному, но социально-этническому расслоению и политической
поляризации. Это проблема нищеты горцев и земельных «издержек»
колонизации.
2.
Проблема общей гражданской нестабильности, роста межэтнического
напряжения. Это проблема «туземного террора» как
некоторого проявления конфликта двух культур. Представляется, что
проблема «обыденного насилия» и преступности уже тогда
имела отчетливую этническую составную (63). И эта этническая
составная или измерение состоит в том, что распределение преступности
было этнически непропорционально, так же как и распределение жертв
гражданского насилия. Хотя статистические данные по преступности, в
частности по осужденным, показывают, что этнические пропорции в
категории осужденных соответствуют этническим пропорциям по населению
Терской области в целом (64), власти и, вероятно, изрядная часть
«общественности» придерживались точки зрения, что
«цифровые данные не могут дать даже приблизительного понятия о
развитии в области хищничества как одного из излюбленных профессий
туземного населения (65). И причиной такого несоответствия реальных
масштабов хищничества и их статистического отражения являются
укрывательство преступников соплеменниками, страх кровной мести и,
отчасти, «солидарность понятий и привычек» (там же).
Можно
оценить такую непропорциональность как спонтанную реакцию горцев на
этнически непропорциональное государственное насилие, главной жертвой
которого была именно горская часть населения. Однако существует
проблема «непропорционального взаимного насилия» между
различными этническими группами самого горского населения. Это,
вероятно, проблема конфликта, спровоцированного принадлежностью
соседствующих этнических групп к различным «хозяйственным
типам», различным стадиям социально-экономического развития.
Вероятно, можно считать некоторой закономерностью, что относительно
«продвинутая» группа и относительно «запаздывающая»
группа практикуют различные культурно одобряемые формы взаимного
«обыденного насилия». Представляется верным, что в
осетино-ингушских отношениях это различие проявлялось наиболее
отчетливо (66), оно превратилось в некие стереотипы, в устойчивые
мифы о «национальном характере» и соответствующих
«характеру» ожиданиях.
Осетины
и ингуши находились примерно в равных условиях земельного голода
(67), в обеих группах все больше и больше вызревала идея
«справедливого перераспределения земель». (Хотя различия
в земельном наделе между селами одной этнической группы иногда были
большими, нежели различие средних показателей, отличающих земельный
надел одной группы от другой, тем не менее, разница в общих
показателях была очень существенной (68)).
Таблица
1.
|
Количество |
|||
|
всего |
на |
в |
|
|
казаки |
16,5 |
||
|
кабардинцы |
12,2 |
||
|
осетины |
4,5 |
5,0 |
0,8 |
|
ингуши |
4,3 |
4,0 |
1,0 |
|
чеченцы |
5,1 |
||
|
кумыки |
7,6 |
Представляется,
однако, что собственно осетино-ингушские отношения развивались вне
жесткой связи с земельно-перераспределенческими проблемами и
нехваткой земли. Административная граница была достаточно устойчивой,
почти совпадающей с этнической, власть была сильна и не нуждалась в
пользовании принципом «разделяй и властвуй». Но уже
тогда, в конце XIX — начале XX
века, трудно говорить о каких-то «нормальных» отношениях
двух соседствующих народов, или точнее «хороших отношениях»
в приграничной полосе соседствующих осетинских и ингушских сел (69).
Тем более, что естественные для соседей масштабы куначества или
родственных связей между осетинами и ингушами сдерживались тем
обстоятельством, что к ингушской территории примыкали три крупных
осетинских православных населенных пункта (Ольгинское, Батакое-Кау и
Владикавказская Осетинская слободка — Иры-Кау).
Еще
раз необходимо подчеркнуть, что те стереотипы взаимного отторжения,
которые были впоследствии актуализированы и «задействованы»
в отношениях осетин и ингушей, были генерированы не экономическими
факторами или факторами военно-политического подавления (как в
казаче-ингушских отношениях, когда государство защищает интересы
одной из «сторон»). Эти стереотипы воспроизводились
повседневностью соседства двух этнических групп, практикующих две
различные культурные традиции, находящихся на различных стадиях
социально-экономической трансформации или, вполне вероятно, скорее
практикующих специфические мифологии в отношении этих различий.
Хотя
нужно еще «документально подтвердить» тот факт, что
существовала некоторая асимметрия гражданского насилия между
осетинами и ингушами в условной полосе их этнического стыка, тем не
менее, само существование «обывательских стереотипов»
есть некое выражение социальной реальности (70). Дело не в том,
«верны» ли эти стереотипы, соответствуют ли мифы и
легенды реальности, а в том, что они, будучи вплетены в поведение и
являясь установкой многих «этнических» реакций,
становятся сами фрагментами реальности. Основной момент этой
«обыденно-обывательской» картины отношений состоит в том,
что грабежи и кражи — это неизбежные реликты «набеговой
системы», системы ценностей, приемлемых способов деятельности,
признаваемых форм занятий удалой молодежи (71), свойственных
семейно-родовому строю. Понятие «ингуш» для «жителей»
Терской области еще в 1870-е годы обретает нарицательное значение
(72), и можно с уверенностью сказать, что осетины среди этих
«обыденных жителей» были группой, в значительной степени
приверженной такому стереотипу (73).
Парадоксальным
образом нищета и бесправие горцев, остающихся на задворках
экономического и культурного развития страны, материализованные во
внешнем раздражителе, способствовали консервации их социальной
структуры, а не ее размыванию. Существовал очевидный внешний пресс
имперского давления, и сила тейпа (как и сила веры) питалась этим
внешним давлением.
Таким
образом, представляется, что основным фактором, способствующим росту
напряженности в осетино-ингушском приграничье, была отчетливая
асимметрия в социальной структуре, усиливающаяся внутрироссийской
биографией соседних народов и повседневностью их соседства. Эта
«структурная асимметрия» поверхностно выражается в том,
что существование и экономическая деятельность социально-продвинутой
этнической группы становятся сопряжены с дополнительным риском,
обусловленным ее соседством с социально-запаздывающей группой. К
относительно «продвинутым» к концу XIX
века можно отнести в пределах Терской области казачество,
кабардинцев, осетин, к опаздывающим — ингушей и чеченцев. Стыки
этнических территорий первой и второй групп — это постоянная
арена эпизодического, локального, но взаимного насилия: насилия
«спонтанно-набегового» и в противовес ему «государственно
санкционированного». Имперски (и социально) продвинутая группа,
какой являлись осетины, прибегает к апелляциям к властям, ища
законного и «решающего» насилия как инструмента
умиротворения.
Накапливается
критическая масса осетино-ингушских локальных приграничных
«инцидентов», «недоразумений». Эта масса
взорвалась, как только пошатнулась скрепляющая весь социальный
порядок государственность. Первый звонок прозвенел в 1907 году, когда
осетинское село Ольгинское в результате ряда уголовно-бытовых
инцидентов подверглось нападению и погрому со стороны ингушского аула
Базоркина (74).
1.6. 1917–1921. Период Гражданской войны
Кризис
государственности представляется вместе с тем кризисом
государственно-опосредствованных этнических отношений. Катастрофа
империи в 1917 году открыла возможности для ревизии того
земельно-территориального положения, которое сложилось в регионе еще
в 1860-е годы и основной момент которого состоял в отчетливой
диспропорции между размером земельного надела, находившегося в
распоряжении различных этнических групп. Особенно острыми были
земельные противоречия между казаками, с одной стороны, и вайнахами
(ингушами и чеченцами) — с другой. Уже в конце 1917 —
начале 1918 года цепь локальных столкновений приводит к тому, что
основная линия гражданского противостояния в регионе сформировалась
не только или даже не столько между различными социальными слоями,
сколько между различными этническими группами. Однако эти две линии
противостояния — этническая и социально-классовая —
постоянно «взаимодействовали» друг с другом, входя в
противоречие или усиливая, накладываясь или же подавляя одна другую.
В задачи настоящей работы входит лишь прослеживание генезиса
кризисных отношений двух этнических групп в регионе, поэтому мы
обратимся непосредственно к ним.
Как
уже отмечалось выше, диспропорции в развитии двух групп выразились в
том, что несмотря на практически одинаковые показатели земельного
надела и одинаковый пресс земельного голода, осетины и ингуши
различным образом встраивались в систему отношений как с
соседями-казаками, так и с самой империей. Кризис государства
спровоцировал и различную реакцию: ингуши в Гражданской войне
выступили как единая сила ПРОТИВ этой государственности и против
олицетворяющей ее этнической группы казачества, в Осетии же
обострились внутренние социальные противоречия, нарастала силовая
поляризация различных политических групп внутри самого осетинского
общества. Здесь вновь возникает вопрос, почему же в этих условиях —
условиях, предполагавших «разведение взаимного удара»
(одних — на казачество, других внутрь и против государственных
устоев, закрепляющих это внутреннее положение), — почему уже к
весне 1918 года по всему периметру границы образовался
осетино-ингушский фронт? Почему эта этническая оппозиция возникает в
качестве одной из детерминант всего политического процесса в регионе?
Вероятно, отчасти вследствие этой оппозиции, общего противостояния с
ингушами, отношения осетин с казачеством все больше и больше
характеризуются уже не просто как «мирное соседство», а
как союзничество (75), в том числе и союзничество в конфликте терских
казаков с Советами в 1918 году (76). С другой стороны, социальное
расслоение в осетинской среде было достаточным, чтобы левые
политические группы (77) и часть мусульман выступили как союзники с
ингушскими отрядами в самые критические моменты Гражданской войны.
Коротко
актуальная событийная канва выглядит следующим образом:
— лето
1917 года — обострение положения в Терской области, связанное с
возвращением с Кавказского фронта дезорганизованной и
деморализованной солдатской массы;
— 6–7
июля 1917 года — погромы ингушей во Владикавказе, основным
действующим лицом в которых выступают солдаты;
— август-сентябрь
— вооруженные столкновения между казаками (станиц
Карабулакская, Троицкая, Слепцовская) и ингушскими селами (с 15
сентября до конца года заключено «перемирие»);
— ноябрь
1917 года — после очередного казаче-ингушского инцидента
сожжена станица Фельдмаршальская;
— январь
1918 года — новое обострение казаче-ингушских отношений,
фактический захват и ограбление ингушскими отрядами правобережной
части Владикавказа; горская часть Терско-Дагестанского правительства
(78), оказавшегося неспособным предотвратить эти эксцессы, опасаясь
казаков и осетин, считавших его «проингушским» (79),
выезжает из города в Ингушетию и дальше в Дагестан; образуется
осетино-казаче-ингушский фронт, периодические обострения вдоль всего
фронта;
— февраль
1918 года — Моздокский Казаче-крестьянский съезд, на котором
казачьи лидеры, в том числе и осетинского происхождения (Бичераховы,
Мистулов, Кибиров), пытались «объявить войну» ингушам и
чеченцам и приступить к активным боевым действиям; решение было
предотвращено прибывшей группой социалистов;
— март
1918 года — обострение ситуации в районах осетино-ингушского
соприкосновения (боевые действия между осетинами Ольгинского и
ингушами из Базоркино, погром ингушами Батакоюрта);
— апрель-май
1918 года — съезд Советов Терской области принимает решение о
земельном вопросе, являвшемся основой казаче-ингушского
противостояния: предполагается планомерное и согласованное выселение
четырех казачьих станиц с бывших ингушских земель (Тарской,
Сунженской, Воронцово-Дашковской и Фельдмаршальской);
— июнь
1918 года — очередной казаче-ингушский инцидент (нападение
ингушей на станицу Тарскую и казаков на аул Бартабос);
— август
1918 года — Бичераховское антисоветское восстание, штурм
казачьими и осетинскими отрядами Владикавказа (находившегося с марта
под контролем ВладСовета), его оборона силами Красной Армии,
осетинской партии Кермен, частью горожан, значительными силами
прибывших из сел ингушей; осада и занятие ингушами казачьих станиц
Тарской, Сунженской и Воронцово-Дашковской; откат казаче-осетинских
отрядов от Владикавказа; исход казаков из захваченных станиц;
— февраль
1919 года — февраль 1920 года — занятие всего региона
белыми Добровольческой Армии, возвращение в июле 1919 года
захваченных станиц казакам;
— с
марта 1920 года — «окончательная советизация»
Терской области, в процессе которой окончательно выселяется ряд
станиц, а их территории передаются ингушскому и чеченскому населению
(80);
— ноябрь
1920 года — Съезд народов Терека провозглашает Горскую
Советскую социалистическую республику в составе РСФСР. Она была
образована на Учредительном съезде 16 апреля 1921 года. В нее в
качестве отдельных округов входят Ингушетия (как Назрановский округ)
и Северная Осетия (как Владикавказский округ) (см. карту 6: 1921).
1.7. 1922–1941. Период «паритета» и его слома
Основной
исторический сюжет осетино-ингушских отношений периода 1917–1921
годов — это вооруженное противостояние значительных сил осетин
в союзе с терскими казаками, с одной стороны, и ингушей, поддержавших
Красную Армию и вооруженные отряды осетинской социалистической партии
«Кермен» — с другой. Осетино-ингушское
противостояние проявлялось иногда непосредственно, как
самостоятельный фактор, но чаще всего как некий фон, местная
специфика (81), в контексте которой разворачивалась борьба между
основными действующими силами — большевизмом и контрреволюцией.
В этой борьбе осетины и ингуши в значительной степени оказались по
разные стороны линии фронта. Такое совпадение линии «этнического»
противостояния (ингуши vs осетины и казаки)
и противостояния «классового» (красные, большевизм vs
белые, контрреволюция) является весьма относительным. Но оно было
достаточным, чтобы закрепиться в сознании той эпохи понятиями
«Красной Ингушетии» и далеко не такой «красной»
Осетии (в ходу были термины «осетино-казачьи банды»,
«меньшевистская Осетия» и проч.).
В
целом в результате «эпохальных этно-классовых битв» само
этническое воспринимается или как революционное (ингуши), или как
контрреволюционное (осетины и казаки). Относительность такого
отождествления обусловливалась наличием отчетливо революционных
(«красных») осетин в виде партии керменистов, чье влияние
на осетинское общество будет впоследствии преувеличено, и «красных
казаков» Дьякова. Поддержка ингушами революции и большевизма
была полностью обусловлена земельными противоречиями с казаками и
обещанием новых властей решить эту проблему (возвратив ингушам
потерянные в 1859–1861 годах земли).
Однако,
чем решительней были ингуши «за» советскую власть, тем
более жестоким будет их разочарование и тем непонятнее окажутся для
них последующие метаморфозы власти. В 20-е годы произойдет то, что
можно назвать катастрофой ложных ожиданий, ожиданий, которые являлись
идеологическим производным реального союзничества ингушей и
большевизма в период Гражданской войны.
Если
Ингушетия вошла в советскую систему и эпоху «в едином порыве»,
то осетинское общество оказалось политически расколотым. Политическая
поляризация в Осетии, ее внутренний социальный разлом выразились в
уничтожении или эмиграции части осетинской элиты, придерживающейся
как консервативно-имперских взглядов, так и социал-либеральных и
антиимперских.
Административные перемены 1921–1924 годов
В
1921 году на территории бывшей Терской области образуются две
административные единицы: к северу от Терека — Терская губерния
(центр — Пятигорск), к югу от Терека — Горская
(автономная) республика (к ней присоединяется также часть б.
Баталпашинского отдела Кубанской области — Карачай). Восточная
часть б. Терской области (Кизляр) отходит в 1922–1923 годах к
Дагестанской (автономной) республике. Центр Горреспублики —
Владикавказ.
Внутреннее
административное деление и внутренние границы Горреспублики есть
фактическое продолжение еще дореволюционного принципа совмещения
этнических и административных границ и представляет собой дальнейшую
реализацию политики совмещения этнических территорий с контуром
административно-территориальных образований (82). Поэтому
послереволюционные изменения границ «национальных округов»
коснулись прежде всего тех фрагментов, где этнический состав
населения «не соответствовал» титульности основной
группы.
Административное
деление Горской АССР в период ее образования (1921 год) и изменения в
отношении дореволюционных границ представлено ниже (см. карты 5: 1916
и 6: 1921) (83).
Таблица 2
|
округа/авт. области |
территория |
||
|
1914 (десятин) |
1922 (тыс. |
1932 (кв. |
|
|
1. |
1089411* |
7,33 |
12833* |
|
2. |
3,37 |
||
|
3. |
9,364** |
9862** |
|
|
4. |
516763 |
5,585 |
6191*** |
|
5. |
170937 |
2,590 |
3244**** |
|
6. |
763121 |
8,786 |
12272 |
|
7. |
326691 |
1,454 |
*
в 1914 году — Нальчикский округ, в 1922 и 1932 —
Кабардино-Балкарская АО;
**
Карачаевская АО;
***
Северо-Осетинская АО;
****
Ингушская АО.
Владикавказ
и Грозный выделяются в качестве самостоятельных
административно-территориальных единиц (до революции Владикавказ
относился территориально к Владикавказскому округу).
В
решении «казачьего вопроса» (или в попытках решить
проблему земельного дефицита за счет изъятий части казачьих земель)
существовало две ориентации. Первая из них предполагала выселение
всех казачьих станиц из Горской республики (вслед за высланными в
1918–20 годах девятью станицами) и распределение земель между
горскими округами (84). Другая ориентация, в конце концов,
победившая, предполагала оставить казачьи станицы на прежних местах,
ограничив их земельный надел, на который переселить нуждающихся
горцев (85). Первоначально на оставшихся в Горской республике
казачьих территориях был образован Казачий округ, сокращенный затем
до пределов Сунженского автономного округа (станицы Слепцовская,
Карабулакекая, Ассинская, Нестеровская, Троицкая, Вознесенская и
Терская). В составе горских округов (затем автономных областей) были
сохранены казачьи административно-территориальные образования в виде
отдельных районов (в Северной Осетии — Притеречный Казачий, в
Кабардино-Балкарии — Казачий, в Чечне— Петропавловский).
Сегодня,
в контексте «идеологического» осетино-ингушского
противостояния, казачья проблема и пути ее «разрешения» в
Гражданскую войну и позже наполняются несколько конъюнктурным
символизмом: в Ингушетии проблема была решена путем изгнания станиц,
в Северной Осетии — их включением и интеграцией в состав
республики. Это различие идеологически рисуется «закономерным»
проявлением традиционных казаче-ингушской конфликтности и
казаче-осетинского согласия.
Сразу
после образования Горреспублики — этой мини-федерации,
составленной из этнических округов начинается ее вполне предсказуемый
развал на этнические автономии.
В
работах историков можно выделить подход, объясняющий развал
Горреспублики тем, что Советская власть прибегла к принципу «разделяй
и властвуй»: «большевики решили, что будет легче
управлять горцами по племенам, чем целым народом» (86). Однако
в процессе развала Горреспублики действовал целый комплекс
«интересов», которые, накладываясь друг на друга, привели
к ее исчезновению. Как уже было сказано, в этот период нарастала
тенденция к этнотерриториальному самоопределению. Северо-кавказский
(горский) интегризм питался слабостью каждой из составляющих групп в
их противостоянии русской культуре и государственности. После краха
этой государственности открылась (иллюзорная) возможность
НЕПОСРЕДСТВЕННОГО самоопределения, минуя рычаги общегорской
солидарности.
Кроме
того, в 1921–1922 годах решалась проблема «уравнительного
землепользования», в том числе уравнивающего среднедушевые
наделы различных этнических групп. Назревал межокружной передел —
новое изменение административных и этнических границ. Двумя основными
направлениями в решении земельного вопроса были а) «уничтожение
казачьей чересполосицы» (о чем говорилось выше) и б) земельное
уравнительство между собственно горскими округами. Именно последнее
более всего способстовало фактическому развалу Горской автономной
республики: попытки менее обеспеченных округов решить свои проблемы
за счет более обеспеченных подталкивали последние к выходу из
республики (87). Вполне закономерно, что первой вышла из Горской
республики Кабарда (ее руководители обоснованно стремились этим
уходом обезопасить и сохранить относительное земельное благополучие
Кабардинского округа).
Вместе
с Кабардой «ушли» и арендованные осетинами в Малой
Кабарде земли. В отношении этих земель стала невозможной реализация
принципа «землю тем, кто ее обрабатывает». В 1922 году
тысячи осетин покидали новообразованную Кабардинскую автономную
область (88). Дальше действовал «принцип домино»: Карачай
отделяется ввиду его анклавного положения по отношению к
Горреспублике, Балкария отделяется в своем устремлении к Кабардинским
общественным пастбищам и т.д.
В
1922–1924 годах Горреспублика фактически существовала как
федерация из трех национально-административных образований —
Владикавказского (Осетинского) (89), Назрановского (Ингушского) и
Сунженского (Казачьего) округов, с паритетным статусом Владикавказа
как общего административного центра. В 1924 году, наконец, «сиамские
близнецы» оперативно отделяются друг от друга с сохранением
общего центра, находящегося ВНЕ их территорий, в качестве отдельной
административной единицы. Разделение Горреспублики на
Северо-Осетинскую и Ингушскую автономные области не сопровождалось
разделением Владикавказа на две части. В 1924–1933 годах
административные органы обеих автономий, а также Сунженского
автономного казачьего округа, арендовали здания в центральной,
правобережной части Владикавказа (90). Легенда о существовании в
1924–1933 годах «паритетного» или «разделенного
на две равные части Владикавказа» (левобережную —
осетинскую и правобережную — ингушскую) очень распространена в
прессе и литературе по истории конфликта (91). Это отчасти
подпитывает определенные идеологические схемы «разрешения
конфликта» через «справедливое разделение города как было
в 20-х: правый берег ингушам, левый берег — осетинам».
Данные схемы не учитывают нескольких обстоятельств: весь собственно
«исторический Владикавказ» — это правобережный
Владикавказ, что даже сегодня отражено в отчетливой «специализации»
правобережной и левобережной частей, соответственно, как
социально-экономического и культурного ядра, с одной стороны, и
«спальных районов», с другой. Кроме того, «исторический
осетинский Владикавказ» или Осетинская слободка (Иры-Kay)
— это также часть именно правобережья города.
После
1924 года земельные противоречия, выступающие (в связи с
возникновением субгосударственных образований) как территориальные
споры, обостряются. Внутри автономий возникает бюрократия —
этот носитель государственных иллюзий и их «деятельное
имитационное воплощение». Будучи пропущены через ее
мировосприятие и ее деятельность, поземельные противоречия отчетливо
начинают выступать как факторы межнациональных противоречий.
Субъектами этих противоречий впервые явственно начинают выступать
государственно-кристаллизованные этнические группы —
«автономии».
В
разряд спорных территорий попадают те фрагменты, в которых этническая
граница (закрепленная проживанием, землепользованием) «отслаивается»
от более инертной и устойчивой административной границы. Среди
существенных для настоящего обзора территориальных споров и изменений
отметим следующее. В 1926–1927 годах происходит небольшой
территориальный сдвиг в прохождении осетино-ингушской границы:
Северная Осетия теряет левобережный сектор Балта-Редант, примыкающий
с юга к Владикавказу и перекрывающий Военно-Грузинскую дорогу (92).
Оправданность этих территориальных изменений оспаривались осетинской
стороной.
Гораздо
более существенные сдвиги происходили в политической сфере. Период
1922–1933 года именуют иногда короткой эпохой «справедливости
и паритета» в отношениях советского государства к осетинскому и
ингушскому народам и интересам их национального развития. Этот взгляд
присущ в основном ингушским историкам и идеологам и отражает
«паритетное» положение Ингушетии и Осетии в отношении
Владикавказа как «общей столицы». Общий статус
Владикавказа был неким политическим итогом, отражающим:
а.
этнотерриториальные и исторические обстоятельства — этнические
территории осетин и ингушей примыкают к городу; из Владикавказа
осуществлялось постоянное управление осетинскими и продолжительное
управление ингушскими обществами (территориями);
б.
этнополитические обстоятельства — революционная роль Красной
Ингушетии во Владикавказских событиях 1918 года «уравновешивала»
фактор преобладания осетинского населения Владикавказа над ингушским
(11 тыс. осетин и 500 ингушей).
Данный
период «паритета» совпал по времени с невидимым и
реализовавшимся чуть позже периодом, который можно назвать временем
«геополитического оборота» Ингушетии и Осетии в отношении
большевизма и советской государственности. Не прошло и десяти
советских лет, как «меньшевистско-кулацкая Осетия»,
«Белая Осетия» стремительно обретает себя как самая
советизированная из северокавказских горских наций, возвращает себе
статус региональной избранницы теперь уже Красной Москвы. Перед
Ингушетией же вновь возникает перспектива отчуждения и конфликта с
властями.
«Перемену
участи» можно отчасти объяснить следующим образом. Кризис в
1917 году имперской российской государственности, кризис,
олицетворенный большевизмом, нашел себе в северокавказском регионе
союзников прежде всего в лице этнических групп, особенно отчужденных
от этой старой государственности и не адаптированных в ней.
Большевизм и эти группы (народы) явились стратегическими и
естественными союзниками в разгроме старой, имперской, но
(подчеркиваю) государственности. Однако по мере того, как самому
большевизму пришлось реконструировать себя уже не в виде
революции-ломки, а в виде государства-империи, он находит в ингушах
столь же естественных этнически определенных оппонентов. Вероятно,
ничто не было столь несовместимо с целями советского
социально-экономического пререустройства-перетряхивания, как
приверженность вайнахов жестким фамильно-тейповым связям и исламу.
Коллективизация и духовная советизация — это два основных
фактора последовавшего в 1920-е годы ОБЩЕГО разрыва вайнахов с
режимом.
С
другой стороны, в политически развернутом, многослойном и даже
аморфном осетинском обществе большевизм сам создает себе адекватную
социальную базу: тысячи молодых сельских выдвиженцев, попадая в
армию, партийно-советские структуры, становятся этой социальной
базой. По двум сравнительным показателям — количеству
коммунистов и количеству общеобразовательных советских школ (и
учащихся) — можно судить о «подготовленности» и
основательности осетинской интеграции в новую государственность (93;
94). Оба эти косвенные свидетельства показывают существенное отличие
Северной Осетии от других горских регионов.
Таблица
3.
|
Количество |
|||
|
Чечня |
26 |
Ингушетия |
199 |
|
Балкария |
18 |
Северная |
1792* |
|
Карачай |
43 |
Владикавказ |
909 |
|
Кабарда |
159 |
Грозный |
678 |
*
Дигорский и Иронский округа. Сюда надо бы добавить еще и коммунистов
Южной Осетии, как и часть коммунистов Владикавказа.
Таблица
4.
|
Количество |
||
|
Регион |
Школы |
Учащиеся |
|
Адыгея |
2 |
452 |
|
Карачай |
— |
— |
|
Черкессия |
— |
— |
|
Кабардино-Балкария |
4 |
946 |
|
Северная |
15 |
4878 |
|
Ингушетия |
— |
— |
|
Чечня |
1 |
402 |
В
1933–1934 годах происходят два события, оказавших большое
влияние на всю динамику осетино-ингушских отношений и на положение
обоих народов в российско-советской системе. Эти два события —
включение ранее автономного города Владикавказа (с 1931 года —
г. Орджоникидзе) в состав Северо-Осетинской автономной области и
объединение Чеченской и Ингушской автономных областей (с центром в г.
Грозном).
Среди
причин, обусловивших такое решение о передаче Владикавказа в состав
Северной Осетии, наибольшим вниманием в ингушской политической среде
пользуется национальная принадлежность Сталина. Среди ингушей
преобладает мнение, что Владикавказ был передан Осетии как дар
диктатора-осетина своей исторической родине. Отмечается также
закулисная борьба между осетинским и ингушским лобби в Москве по
данному вопросу (95), борьба, в которой «успех» осетин
был предопределен национальными пристрастиями Сталина и его
вайнахофобией.
Здесь
нужно отметить следующие исторические обстоятельства: передача
Владикавказа в состав национальной автономной области (Северной
Осетии) — одно из проявлений общей для Северного Кавказа того
время политической линии властей на «отход от коренизации»
и «разбавление этнических автономий» включением в их
состав населенных преимущественно русскими сельских районов и городов
(96). Автономии, теряя демографическое доминирование титульной
группы, обретали взамен столь желанные для форсированного
социально-экономического развития «столичные города».
Данная политическая линия в национально-административном устройстве
региона преследовала одновременно несколько целей, главной из которых
представляется форсирование социально-культурной абсорбции этнических
групп в советскую систему. В то же время такая абсорбция,
сопровождающаяся расширением автономий, была выгодна этническим
бюрократиям, которые обретали новые иллюзорные рычаги и сферы
влияния.
В
ситуации с передачей Владикавказа Северной Осетии возникает вопрос —
почему не была продолжена в данном историческом случае политика
«паритета» между Северной Осетией и Ингушетией? Почему
город не был территориально разделен, если не на «левую»
и «правую» части, то каким-либо иным образом, более
чутким к исторически определившейся социально-экономической структуре
города?
Мне
кажется, что передача Владикавказа Северной Осетии была
предопределена прежде всего именно тем «геополитическим
оборотом» Осетии и Ингушетии в их внутрисоветском положении, о
котором говорилось выше. Очевидно, что лоббистская активность
осетинских представителей в Москве играла какую-то роль в
формировании скрытого или явного «режима наибольшего
благоприятствования» для Осетии. Однако версия, акцентирующая
лишь это обстоятельство, неверно оценивает то, почему собственно
осетинское «влияние» возымело столь очевидный результат.
Вряд ли Сталин был осетинским националистом. Скорее его «религией»
была тотальная государственная власть, ее духовная, идеологическая,
территориальная и т. д. экспансия. Он являлся «имперским
националистом». Представляется, что именно эта
«державно-имперская» система политических ценностей
питала его неприязнь к ингушам и чеченцам, восходящую, вероятно, еще
к временам Гражданской войны. Именно Сталиным был взят в конце 20-х
годов курс в национально-государственном строительстве на преодоление
политики «коренизации», отказ от нее и осуществление
стратегии национально-государственной абсорбции этнических
меньшинств, их бюрократий, поглощения этнокультурной специфики их
жизненного уклада. В рамках этой стратегии огосударствления Сталин
столкнулся с той же проблемой, с которой сталкивались проводники
российской колонизации на Северном Кавказе еше в XIX
веке: проблемой отторжения рядом горских народов навязываемых
политических условий существования, навязываемых форм хозяйствования,
критериев социальной стратификации, норм регуляции социальной жизни
как таковой.
В
этнических общностях типа осетинского, имевших опыт
социально-классового расслоения и политической поляризации, новая
«тотальная власть» довольно успешно находила адекватную
своим целям социальную базу. Тем более успешно, что общество это
обрело благодаря революционным потрясениям небывалый социальный
динамизм: осетинство, казалось, рождается как нация благодаря самим
процессам социалистического строительства. И инструментом этого
рождения является новая осетинская элита — симбиоз
национально-административного аппарата (советской бюрократии) и
национальной интеллигенции. «Период коренизации» дал
мощный импульс функционированию национальных элит, имевшему характер
нацио-строительства. Поворот к огосударствлению 30-х годов не смог
преодолеть значительной инерции иллюзий, свойственных национальным
элитам в 20-е годы. Особенно глубоко процесс советизации прошел в
этнических группах, фактически имевших или сохранивших лишь
при-советски сконструированные элиты. В Северной Осетии
социально-культурная продвинутость выступает как советская
продвинутость, социально-политическая модернизация, как усиление
советских структур и советских правил упорядочения социальной
реальности.
В
Ингушетии же наличие советской этнической элиты — это скорее
миф: несколько выдающихся деятелей типа Зязикова были обречены
«повиснуть» между советской системой и своим этническим
сообществом, не имевшим для устойчивости данной системы серьезной
социальной базы. В Ингушетии и Чечне фактически доминировала
не-советская элита, органичная для своего сообщества, адекватная его
социальной структуре, традициям и мировосприятию. Эта элита —
духовенство и старейшины крепких фамильных групп — обеспечила
значительный самосохраняющий антисоветский иммунитет вайнахов.
Стремление
советской системы поглотить этнические сообщества принциально
различным образом осуществлялось в зависимости от типа этнических
элит, характера их генезиса и связи со своим сообществом. В Осетии
советизация верха стала фактором такого внутрисоветского поглощения,
в Ингушетии, напротив, наличие «органичной» элиты
способствовало отторжению извне навязываемой системы. Уничтожение
вайнахского духовенства воспринималась народом как уничтожение самих
основ национальной культуры и традиционности. В силу того, что
суфийское духовенство лишено иерархической структуры и, в
определенном смысле, исчерпывается «стратегической связью»
шейх—мюрид, что придает ему одновременно характер религиозной
интимности и неразрывности с социальной «тканью» самого
народа, — в силу этого репрессии против духовенства сделали
неизбежным конфликт вайнахов с советской системой.
Во
второй половине 30-х годов в Северной Осетии и Чечено-Ингушетии
протекали, вероятно, диаметрально противоположные политические
процессы. В Северной Осетии окончательная «победа советской
власти» реализовывалась в политических чистках, где этническая
элита «обновлялась» при помощи самой же себя при
«гробовом молчании» народа. В Чечено-Ингушетии начинаются
или, точнее, учащаются и усиливаются проявления национального
неповиновения и сопротивления режиму. В конце 30-х годов в
Чечено-Ингушетии имели место уже значительные вооруженные выступления
(97).
Ранжирование
этнических групп в зависимости от способности их социальной структуры
быть проводниками государственной или имперской политики проявляется
исподволь как «обратная связь», как державный властный
ответ на внутриимперскую продвинутость той или иной группы. Критерии
«надежности» и «ненадежности» вновь начинают
фигурировать особенно отчетливо, когда сама имперская
государственность оказывается под угрозой.
1.8. 1942–1957. Война и период депортации ингушей
Именно
в этот период исторического развития различия двух типов адаптации к
имперской системе становятся настолько резкими, обостренными, что их
можно назвать уже альтернативными. Более того, символическая
альтернатива становится непосредственным историческим
противопоставлением двух этнических групп после 1944 года, когда одна
из групп используется властями как средство уничтожения самой памяти
или следов присутствия здесь другой этнической группы.
Существует
по меньшей мере три подхода-интерпретации того, что произошло в
1942–1944 году, и причин происшедшего.
а.
Первый подход может быть назван «имперски-коммунистическим».
Он совмещает два момента: утверждение, что депортированные в
1943–1944 году этнические группы «сотрудничали с
противником», и представление, что депортация этих групп в
Среднюю Азию, Казахстан или Сибирь есть «справедливое
возмездие» за массовое предательство. Сторонники такого подхода
обычно собирают или акцентируют факты «коллаборационизма»
(дезертирство, бандитизм, нападения на советских солдат и т.д.). Чем
шире представлены такие факты, тем, по-видимому, обоснованней видится
в контексте данного подхода сама оценка депортации как адекватной
меры воздействия (такие взгляды достаточно широко распространены
среди старших поколений недепортированных народов).
б.
Второй подход может быть именован «советски-мифологическим».
Он характеризуется двумя основными моментами: прежде всего отрицаются
факты вооруженного повстанчества вообще (факты или документы,
свидетельствующие об антисоветской вооруженной деятельности,
считаются целиком фабрикацией НКВД). Соответственно, депортация
трактуется как «отступление от ленинской национальной политики»
(доминирующая советская версия в 50–70-е годы).
в.
Третий подход придерживается следующих элементов: прежде всего
считается, что масштабы повстанческого антисоветского движения были
достаточно существенными, чтобы создавать проблемы для властей (и
превосходили аналогичные масштабы повстанчества» среди
недепортированных национальных групп). В оценке депортации
преобладает утверждение, что выселение народов было реакцией,
АДЕКВАТНОЙ РЕЖИМУ, СОВЕТСКОЙ СИСТЕМЕ, естественной и предсказуемой
реакцией, не противоречащей, а соответствующей «ценностям»
системы. Депортация скорее была олицетворением «советской
законности», чем преступлением против законности (не случайно
депортированные народы в 1956 году были скорее помилованы, а не
реабилитированы; кара была оценена как чрезмерная и лишь потому
неадекватная, потому несправедливая).
Очевидно,
что первый подход — это точка зрения человека самой системы,
это взгляд, полностью совпадающий с императивами системы, отвечающий
структуре ее ценностей. Хотя сейчас это трудно представить, но,
вероятно, часть самих депортированных также находилась во власти этих
установок, генерировавших некий комплекс вины. Этим я объясняю то,
что в последующем «преодоление вины» для многих
депортированных оказалось возможным лишь вместе с отбрасыванием самих
фактов, лежащих в основе их «вины перед системой».
Поэтому существует некоторая психологическая связь между первым и
вторым подходами. Для того чтобы «доказать невиновность»
своих народов, вайнахской интеллигенции советской закваски
требовалось доказать, что фактов повстанчества не было.
Отсюда
в рамках второго подхода, долгое время преобладавшего в советской
исторической науке и до сих пор преобладающего в вайнахском
национальном движении, причины депортации заключены в субъективном
произволе Сталина и Берии. Обреченные на депортацию народы были
«избраны» в соответствии с личными этническими
предрассудками диктатора и его команды. В данном контексте очень
распространена версия об «осетинском следе» в действиях
Сталина и «грузинском следе» в действиях Берии. Оба они,
просчитывая последствия депортации, пеклись об интересах своих
соплеменников, расширяя для них жизненное пространство.
Административно-территориальные сдвиги, последовавшие за депортацией
1944 года, как бы иллюстрируют обоснованность версий об «этническом
следе». Мне представляется, что этнические пристрастия
диктатора, чтобы сработать в таком виде, должны были быть «пропущены»
через его советски-имперский национализм и оценку с точки зрения
этого национализма (как подлинной религии диктатора) внутрисистемных
различий этнических групп (объективных для системы различий в способе
их поглощения властью). Представляется, что оба элемента — и
этнические пристрастия, и «имперский расчет» —
подстегивали друг друга в провоцировании решения о депортации.
Второй
подход к анализу факта и причин депортации начал «терять в
весе» вместе с кризисом советского мировосприятия и советской
системы политических ценностей. Уже сейчас антисоветское
повстанчество перестает быть клеймом, пятном на исторической
репутации народов и превращается в идеологический козырь. То, что
раньше отрицалось, вскоре будет преувеличено и овеяно славой
сопротивления режиму. В этой неизбежной смене идеологических акцентов
выражено психологическое освобождение от навязанной извне системы
оценок самих себя, своей исторической судьбы.
Очевидно,
что повстанческие действия в 1941–1943 годах в Чечено-Ингушетии
есть продолжение и развитие борьбы с режимом, начавшейся еще в начале
30-х годов в качестве реакции на насилия коллективизации и
духовно-идеологической советизации.
Повстанчество
было проявлением того внутреннего противоречия, которое было
свойственно самому существованию ингушей и чеченцев как «советских»
народов. С одной стороны, ингуши (как и чеченцы) были ТИПИЧНО
представлены в Красной Армии и были ТИПИЧНЫМИ советскими солдатами,
воевавшими отнюдь не хуже русских и осетин, погибавших, как и они,
«За Родину! За Сталина». (Этот очевидный факт с
превеликим трудом воспринимается сторонниками первого подхода.) Такая
типичность, или, если угодно — «советская нормальность»
ингушей есть проявление вполне успешной адаптации ингушей к
советскому обществу. Однако данная тенденция не совпадала с
тенденциями в процессах адаптации Ингушетии как народа, как культуры.
Типичность положения в самой Ингушетии и Чечне была «несколько»
иной. Вероятно, тот же самый ингуш или чеченец, который был типичным
и «приемлемым для режима гражданином», надежным на фронте
и т.д., тот же самый ингуш или чеченец, оставаясь на родине, внутри
своего тейпа-сообщества, их исторических памяти и опыта
(насильственная коллективизация, уничтожение подлинной элиты вайнахов
— духовенства), оказывался крайне отчужденным от «Страны
Советов», воплощавшей большевистский режим. Дома ингуш был в
значительной мере свободен от мифов и реальностей тоталитаризма, он
был укрыт своим тейпом, первично-родовые, неформальные связи и
культура которого препятствовали духовному воспроизводству ингуша как
типичного «агента системы» («агент системы»
есть человек с адекватными ей морально-психологическими
характеристиками, главная из которых — вера, что «государство
в лице Вождя есть источник реальности, ее закономерностей и ее
моральных измерений»).
Тейп-фамилия
явилась рычагом, выводящим вайнахов за пределы системы: их
внутритейповая несвобода стала основой их свободы в отношении
системы, их «архаичная приверженность» воспрепятствовала
их тотальной советской приверженности.
Именно
эта двойственность и «разорванность» вайнахской адаптации
внутри советской системы и объясняет якобы парадокс
(несовместимость), когда вайнахи хорошо воевали на фронте (и это
приводится как доказательство невозможности антисоветского
повстанчества) и, с другой стороны, — ингуши и чеченцы были
достаточно удобным поселенческим прикрытием для оперирования
«бандформирований» (и это приводится как доказательства
их «всеобщей измены»).
Очевидно,
что само население в Ингушетии и Чечне становилось «лесом в
квадрате», прикрытием для людей, порвавших с системой, каким бы
путем это ни произошло. Здесь совершенно безразлично — что
именно заставило человека порвать с системой: его преступление против
закона или преступление закона против него (98). Например,
дезертирство могло быть осуждаемо в ингушской среде, но выдать
дезертира властям было бы гораздо большим преступлением. Эти люди не
могли быть выданы НКВД — и по адатам (их не могли не скрывать,
не приютить или не накормить), и памятуя об отношениях режима к самим
социальным и духовным основам вайнахских обществ. В целом НКВД было
бессильно бороться с бандгруппами, пока здесь были сами ингушский и
чеченский народы.
В
1942 году прекращается мобилизация ингушей и чеченцев в Красную
Армию. Официальная тогдашняя мотивировка: это произошло потому, что
ингуши и чеченцы не ели свинину (99). Объяснение этого решения
властей о прекращении мобилизации, вероятно, не может быть исчерпано
ни «замышлявшимся в последующем выселением», ни фактором
свинины. Маловероятно, что в 1942 году, когда СССР испытывал
наибольшие трудности в войне и напрягал все свои человеческие и
материальные ресурсы, Сталин допустил бы трудности в армии, связанные
с такой культурно-религиозной особенностью, как неупотребление в пищу
свинины. Кроме чеченцев и ингушей, в армии были и другие ревностные
мусульмане, но мобилизация среди них продолжалась. Вероятно, что
причиной прекращения мобилизации среди чеченцев и ингушей была не
свинина, а повстанчество (или, в терминологии властей, политический
бандитизм), которое нарастало в Чечено-Ингушетии по мере военного
продвижения немцев к этому региону. Кстати, термин «коллаборационизм»
(сотрудничество с немцами) не адекватен для характеристики этого
повстанчества — чеченцы и ингуши боролись за себя и сами по
себе (еще до войны), и приближение немцев придавало им лишь
дополнительную надежду и силы.
Многие
«противоречия» при идеологически нагруженном анализе
ситуации 1941–1942 годов (доказать, что «вайнахи-предатели»
или, напротив, что «у властей не было никаких причин для
репрессий») — эти «противоречия»
продуцируются неспособностью психологически совместить два факта —
«типично-советский» героизм вайнахов на фронте и
нетипично значительное антисоветское повстанчество в
Чечено-Ингушетии. Но повстанчество (не коллаборационизм) представляло
собой в значительной мере активность типичных абреческих партий,
питаемую еще предвоенными эксцессами и национальными традициями
противостояния инонациональной власти.
Некоторое
время НКВД, видимо, пыталось «искоренить» повстанчество
привычными мерами: прежде всего изолируя вооруженные группы от
населения, блокируя в горах и лесах и, в конце концов, уничтожая.
Вскоре Берия убедился в бесперспективности и «неэффективности»
подобной традиционной тактики. Не получалось главного —
отделить повстанцев от населения, заставить население отторгнуть
повстанцев от себя морально и физически. Следственные дела и
оперативные мероприятия вязли в молчании вайнахов и их несодействии
властям. И было решено преодолеть проблему качественно иным способом,
который уже был опробован на корейцах в Приморье: депортировать САМО
НАСЕЛЕНИЕ.
Эта
акция в отношении вайнахов была осуществлена в один день 23 февраля
1944 года. Было депортировано более 370 тыс. чеченцев и 85 тыс.
ингушей (100). В том числе с территории Пригородного района
Чечено-Ингушской АССР (включая села Джераховского ущелья) было
выслано 32,1 тыс. чел. и из Владикавказа (Орджоникидзе)
Северо-Осетинекой АССР — 2,3 тыс. чел. (101).
Выше
уже отмечалось, что Осетия оказалась одной из самых советизированных
республик. Идеология государственного социализма полностью
господствовала в духовной жизни осетин как общества, потому что
практически господствующей здесь была только одна элита —
Северо-Осетинский филиал партийно-советской номенклатуры, это
«воплощение инструментальной мощи государства». В связи с
этим меры, предпринимаемые государством, воспринимались в
значительной мере как шаги самой судьбы, как закономерное,
долженствующее. В духовном смысле Осетия стала жертвой тоталитаризма
в гораздо большей мере, чем ее вайнахские соседи, тем самым оплачивая
возможности своего превращенного национального развития в
патологическом поле тоталитаризма. Ингуши же оказались «практическими
жертвами» режима, сохранив за собой вследствие этого весь
потенциал альтернативного режиму духовного существования (то же и
чеченцы).
Очевидно,
что в процессе депортации ингушей (и чеченцев) у их осетинских и
русских соседей произошло «наложение» двух
психологических моментов (речь идет о доминирующем типе восприятия):
а.
депортация воспринимается как справедливое возмездие, причем в
значительной мере потому, что оно совершается государством (Советской
властью). Для советизированного сознания Государство (Сталин)
фактически тождественно Судьбе-Справедливости. Депортация есть
«возмездие, наказание за бандитизм в тылу у Красной Армии».
Вайнахская сплоченность и традиции здесь предстают предпосылкой и
объяснением того, почему был применен принцип коллективной
ответственности. Применение принципа коллективной ответственности
становится оправданным ответом государства на «круговую
поруку», которая господствовала в вайнахской среде и
препятствовала эффективной борьбе НКВД с дезертирами и повстанцами.
Сама
специфика духовной конструкции тоталитаризма проявилась здесь в том,
что даже отчетливого восприятия реальности, ОТЛИЧНОГО от
«государственно потребного», по видимости, не
существовало. Сам здравый смысл, для которого невозможно наказание
невиновных, депортация целого народа, отторжение имущества,
осквернение кладбищ, — этот здравый смысл перестал существовать
как распространенное явление уже в 30-е годы. Если ингушей и жалели,
то, наверно, какие-нибудь маргинальные для советизма осетинские
старики и непосредственные соседи этих ингушей. Обыденное
«схватывание» собственной вины (причастности к действиям
режима) существовало для многих, но заглушалось господствующей
идеологией, официальной трактовкой событий. Вероятно, закономерным
является то, что имеющее государственный произвол как привычный
жизненный контекст, обыденное сознание стремится к тождеству и
слиянию с господствующими мифами и идеологемами. Здесь нужно
зафиксировать существенное различие в восприятии депортации на
официальном уровне — руководством Северной Осетии и на
обыденном уровне — просто осетинами. Первое было достаточно
типичным для советского аппарата. Последнее же было противоречивым
внутри себя самого: будучи советизированным сообществом, осетины в
целом, вероятно, одобрительно отнеслись к наказанию ингушей, но
будучи связаны одной повседневностью (которая никогда не может быть
полностью поглощена государством) со своими соседями ингушами,
осетины испытывали гораздо более противоречивые чувства. Неким
конкретным, знакомым, соседским или сродственным ингушам
сочувствовали, им сопереживали, к выселению же ингушей как категории
номинации относились, как к некой неизбежности. В сфере столь
абстрактных этнических номинаций продолжал доминировать стереотипный
образ ингушей как «народа-проблемы».
б.
Депортация
ингушей в 1944 году воспринималась как выселение навсегда, подобно
тому, как вечной виделась сама Советская власть. Эффект этой
«проекции в вечность» сказался в том, что после
депортации вайнахов власти ( для ингуша в последующем осетинские
власти) стали разбирать чурты (могильные плиты) с ингушских кладбищ.
Это уничтожение кладбищ было повсеместной практикой также в
новообразованной вместо ЧИАССР Грозненской области: может, просто
потому, что чурты «очень удобны как строительные плиты»
(стены, дороги и т.д.), но скорее потому же, почему взрывали еще до
войны православные храмы: это были символы НАВСЕГДА ушедшей эпохи, и
их уничтожение есть лишь символизация, психологически необходимое
подтверждение победы, навсегда одержанной над этим прошлым.
В
1944–46 годах осуществляется «планомерное заселение»
опустевшей Ингушетии. В ту часть бывшей ЧИАССР, которая была
присоединена к Северной Осетии (см. карту административных изменений
1944 года), переселялись жители, как из самой Северной Осетии, так и
осетины из Грузии и Южной Осетии. По разным данным, от 25 до 35 тыс.
осетин были переселены из Грузии в бывшую Ингушетию. Переселение шло
по «добровольно-принудительной схеме»: каждому
осетинскому району, колхозу «спускались» наряд-задания на
определенное количество желающих переселиться в «новые районы»
семей (102). Руководству района и колхоза необходимо было выполнять
эти поступающие сверху «партийные задания», хотя это было
сопряжено со значительными трудностями. Во многих хозяйствах
необходимого количества желающих не набиралось. Помимо кнута (угроза
репрессий по партийной или административной линии), применялась и
политика «пряника» — государство предоставляло в
распоряжение переселенцев безвозмездно «казенные» теперь
(то есть оставленные ингушами) жилье и скот. Пять лет работы в данном
колхозе требовалось для того, чтобы жилье было передано в
собственность переселенца.
Административно-территориальные
изменения 1944 года
7
марта 1944 года Чечено-Ингушская АССР была упразднена. Ее территория
была расчленена следующим образом:
— на
основе центральной ее части со столицей Грозным была образована
Грозненская область, к которой был присоединен Кизлярский округ из
состава Ставропольского края;
— юго-восточные
районы отошли к Дагестанской АССР;
— южные
районы — к Грузинской ССР, в том числе и южная часть ингушского
Пригородного района (Джераховское ущелье);
— западные
районы (собственно Ингушетия) отошли в состав Северо-Осетинской АССР,
кроме Галашкинского района (Ассинское ущелье), включенного в
Грозненскую область. (См. карту 8: 1944–1957).
8
1955 году с ингушей и чеченцев был снят «режим регистрации»,
а в 1956 году эти народы, как и ряд других ранее сосланных, были
«помилованы». Ингушам и чеченцам было разрешено вернуться
на Кавказ. Возвращающимся выплачивались ссуды на строительство новых
домов и обзаведение скотом.
Почему
были возвращены на родину не все депортированные во время войны
народы? Вероятно, подобно тому, как за депортацией каждого из них
стоял какой-то конкретный сюжет или «государственный интерес»,
так и их «помилование» не было свободным от различных
геополитических калькуляций в верхах. Тут можно выделить два момента:
а.
Судьба потенциальных реабилитантов зависела от того, КУДА им
надлежало вернуться. В частности, Крым оказался (показался Хрущеву)
слишком значительной ценностью, чтобы возвращать туда крымских татар.
б.
Судьба потенциальных репатриантов зависела от того, что ОНИ САМИ из
себя представляли в МЕСТАХ ВЫСЕЛЕНИЯ. В частности, мне кажется, что
именно благодаря своему трудолюбию и дисциплинированности немцы
остались в местах выселения, а не вернулись в Поволжье. Не случайно
эти «места выселения» немцев совпадали в значительной
мере с районами освоения целины — знаменитой кампании, которая
началась в 1956 году. Здесь, в Казахстане, нужны были
дисциплинированные трудовые резервы — лучших, чем немцы, было
не найти. С другой стороны, ингуши и чеченцы как «зэческие
народы» вновь рисковали оказаться проблемой для режима и его
новых хозяйственных целей, на этот раз в Казахстане. Амнистия и
возвращение вайнахов и других на родину — это не только
гуманная акция, но и проявление некоторой преемственности в
политической логике, основанной на «имперских государственных
интересах». Представляется, что эти «государственно
осознанные интересы», вкупе с рядом других факторов, были и в
основе логики передела границ на Северном Кавказе в 1957 году.
В
1957 году восстанавливается Чечено-Ингушская АССР, однако в
измененных границах (ср. карту 7: 1926–1930 и 8: 1944–1957).
а.
Пригородный район (кроме Джераховского ущелья) остается в составе
Северной Осетии, составляя некий 12–15-километровый буфер,
отделяющий Владикавказ от территории Чечено-Ингушетии. Кроме того,
остается в составе Осетии правобережная часть Дарьяльского ущелья,
узкая полоска от границы с Грузией до р. Армхи. (Этот участок в
1944–1956 годах принадлежал Грузии, вместе с переданной ей из
состава Северной Осетии Восточной Тагаурией).
б.
Узкая 5–7-километровая полоска бывшего Пседахского района
ЧИАССР остается также после 1957 года в составе Северной Осетии,
связывая основную ее территорию с Моздокским районом: так возник
«Моздокский осетинский коридор».
в.
В состав ЧИАССР, при ее восстановлении в 1957 году, включены
населенные казаками и частью ногайцами Шелковской, Каргалинский и
Наурский районы. Эти районы до 1944 входили в состав Ставропольского
края, затем Грозненской области.
Те
населенные пункты, которые были возвращены из состава Северной Осетии
в состав Чечено-Ингушетии, были покинуты осетинским населением в
течение 1957–1958 годов. В состав ЧИАССР были возвращены
территории бывших Пседахского (кроме с. Хурикау в «Моздокском
коридоре»), Ачалукского, Назрановского районов.
Иная
ситуация сложилась в «сохраненном Пригородном районе»:
осетинское население здесь осталось, даже более того, увеличилось за
счет осетин-выселенцев из восстанавливаемой ЧИАССР. В то же время
сюда начали возвращаться местные ингуши. Так начался период
чересполосного заселения Пригородного района Северной Осетии, района
смешанного осетино-ингушского этнического состава.
Почему
Пригородный район бывшей до 1944 ЧИАССР не был ей возвращен? Почему в
состав ЧИАССР были включены Шелковской, Наурский и Каргалинский
районы? Была ли какая-нибудь логика в конкретном перераспределении
территорий?
Официальная
версия того, что ПР был сохранен за Северной Осетией, — «район
экономически слился с Владикавказом». Аналогичные, видимо,
аргументы использовались в отношении казачьих районов, «тяготеющих
к Грозному» и включенных в ЧИАССР. В целом, однако, сыграли
свою роль несколько факторов. Сохранение ПР в составе Северной Осетии
может быть объяснено частично тем, что именно здесь были расселены в
1944–1945 годах осетины из Грузии (с.с. Сунжа, Комгарон,
Тарское, Камбилеевское). Вероятно, их возвращение в Грузию в 1957
году показалось властям еще большей проблемой. ПР стал неким
резерватом для переселенцев-осетин: сначала в Ингушетию, затем из
Ингушетии. Сыграло свою роль и лоббирование сохранения ПР в составе
Северной Осетии: было выдвинуто два аргумента — та самая
социально-экономическая слитность с Владикавказом и согласие на прием
и расселение местных ингушей (превращение ПР в «район
осетино-ингушской дружбы»).
Что
касается казачьих районов Шелковского, Каргалинского и Наурского, то
их включение в состав ЧИАССР хотя и выглядит как «территориальная
компенсация»(103) за утерю Пригородного района, но дело в том,
что «компенсация» оказалась не совсем по адресу: эти
казачьи районы примыкают к чеченским Надтеречным районам и стали
сферой иммиграции и освоения именно чеченским, а не ингушским
населением. Ингуши же предпочитали возвращение в Пригородный, теперь
уже осетинский, район. Очевидно, что несмотря на идеологические
обещания превратить ПР в «район осетино-ингушской дружбы»,
условия для возвращающихся ингушей здесь были иными, чем в
возвращенных ЧИАССР районах. Возвращаться приходилось в занятые,
заселенные села. Неизбежной стала череда межэтнических эксцессов,
хотя властям удалось сохранить обстановку стабильности. Появились,
однако, ограничения на прописку в районе, куплю-продажу домовладений
и т.д.
По
мере того, как разница в режиме возвращения в собственно Ингушетию, с
одной стороны, и в осетинский Пригородный район, с другой,
становилась все более отчетливой, часть ингушей из ПР поселилась вне
его территории — или осталась в Казахстане, или обжилась в
Чечено-Ингушетии. Оценка численности этих ингушей: вероятно, от 30 до
50% высланных не вернулись в ПР.
Однако
с годами, в течение 1960–1970-х, режим ограничений на прописку
в ПР явно и неявно либерализовался. Тысячи ингушских семей, те, кому
не были возвращены оставленные в 1944 году домовладения, получили
денежные компенсации и земельные участки для строительства новых
домов. Появились целые новые ингушские кварталы и улицы в старых
селах, даже целые новые поселки (Карца например) с преимущественно
ингушским населением. Так для тысяч ингушей был реализован принцип «в
своем селе, но не в отчем доме».
Резюмируя
сравнительную характеристику этого (1944–1956) периода
исторического развития Осетии и Ингушетии «внутри»
империи, нужно еще раз подчеркнуть, что различия двух типов адаптации
к имперской системе являются весьма существенными. Более того, в этой
внутрисистемной судьбе Северная Осетия и Ингушетия оказываются якобы
антагонистами: Осетия — «орудием» империи,
Ингушетия — ее жертвой. Осетины, по велению властей заселяя
опустевшую в 1944 году Ингушетию, оказываются самим
непосредственно-наличным для ингушей воплощением империи. В ингушском
восприятии происходит «оборачивание» — превращение
осетин в само основание имперского насилия, а империи — в
инструмент осетинского экспансионизма. Такое «соотношение»
вины Осетии и жертвенности Ингушетии является доминирующим во всем
последующем развитии ингушского национального сознания.
Период
1944–1956 годов, то есть время ссылки ингушей и чеченцев в
Казахстан и Среднюю Азию, оказал серьезное влияние на их духовную
конституцию. Прежде всего, ссылка явилась РАДИКАЛЬНЫМ РАЗРЫВОМ со
всем советским («семья народов» отвергла
«народы-предатели»). В силу того, что ингуши и чеченцы
оказались свободны от влияния извне привнесенных гражданских и
политических институций режима, произошел некий функциональный
расцвет (усиление или по меньшей мере консервация) тейпа как
ОРГАНИЧЕСКОЙ, «истинной» ячейки социальной структуры
вайнахов. Депортация усилила тейп, сделала его единственным
эффективным социальным средством выживания вайнахских обществ в
чуждой (и духовно, и политически) среде. Тейп спас ингушей и чеченцев
в ссылке, подобно тому, как Тора спасла иудеев в рассеянии. Ссылка
сделала тейп сверхценностью, но — уже в контексте чужой
культуры и новой политической реальности — именно как средство
противостояния ей и выживания в ней. Отсюда можно сделать вывод, что
пока извне привнесенная государственность (советская или российская)
будет навязываться ингушам и чеченцам, тейповость их обществ будет
искуственно подпитываться.
А.И.
Солженицын писал о чеченцах в депортации как о единственной «нации,
которая совсем не поддалась психологии покорности, — не
одиночки, не бунтари, а вся нация целиком… Изо всех
спецпереселенцев единственные чечены проявили себя зэками по духу…
Ни во что (советское) не верили, нигде не пытались угодить или
понравиться начальству. Все их боялись… и власть, уже тридцать лет
владевшая этой страной, не могла их заставить уважать свои законы»
(104). Это, вероятно, лучшая из возможных, почти восхищенных оценок.
Она в полной мере распространима и на ингушей. Ссылка унесла жизни
десятков тысяч вайнахов, но именно депортация духовно освободила
живых от оков советизма гораздо раньше других народов России. Именно
депортация и ссылка позволили вайнахам преодолеть одну из самых
тяжелых болезней советских «периферийных народов» —
веру в государственно организованный социалистический рай.
На
поверхности немногочисленная ингушская и чеченская (советские) элиты
стремились к реабилитации ПЕРЕД Советской властью (утверждая, что
ингуши и чеченцы не заслужили такого наказания и потому соответствуют
всем критериям-канонам советских народов). И какая-то часть общества
жила с чувством вины. Здесь мера советизации духовного мира человека
была прямо пропорциональна чувству вины — чем больше человек
был советским, тем больше он чувствовал себя виноватым или больше
чувствовал необходимость быть ОПРАВДАННЫМ перед Советской властью,
апеллируя при этом к славным заслугам «Красной Ингушетии»,
к «ленинской национальной политике» или каким-либо другим
мифам советской политической культуры. Но подлинная, органическая
элита чеченцев и ингушей — старейшины и духовенство —
наверняка не нуждались в оправдании (амнистии или помиловании) их
народов КАК САМОЦЕЛИ. Амнистия нужна была лишь как средство
возвращения домой, как способ доказать, что «не малодушие было
причиной депортации», и возвращаются они домой достойными
людьми, а не помилованными-прощенными отступниками.
Помимо
«сакрализации тейпа» и духовного освобождения, ссылка
принесла вайнахам усиление еще ряда социальных характеристик, именно
тех, которые в свое время тревожили их осетинских соседей больше
всего. Ставшие классическими солженицынские характеристики чеченцев в
ссылке (как мне кажется, полностью справедливые и для ингушей),
характеристики достоинства и сопротивления режиму, эти характеристики
часто цитируются в публикациях по «советской истории»
Чечено-Ингушетии. Цитаты обрываются, когда А.И.Солженицын говорит,
что чеченцы «принесли в мирный, честный дремавший Казахстан
понятие «украли», «обчистили». «Они
могли угнать скот, обворовать дом, а когда и просто отнять силой.
Местных жителей и тех ссыльных, что так легко подчинились начальству,
они расценивали как ту же породу. Они уважали только бунтарей»
(105).
Вероятно,
авторитет автора и его оценок позволяет в какой-то мере оправдать
отсутствие соответствующих социологических или
социально-психологических исследований: эти оценки отражают некоторые
устойчивые социальные реалии — распространенные обыденные
представления. Эти социальные факты позволяют оценить и то, КАК
ожидали ингушей и чеченцев на Кавказе их, соответственно, осетинские
и казачьи соседи, какова специфика этих ожиданий.
В
Осетии в 1956–57 годах вполне закрепляется благодаря стараниям
идеологической «машины по промыванию мозгов» образ ингуша
как ПОМИЛОВАННОГО государством гражданина, прощенного, но виноватого.
Этот образ предполагает некую психологическую константу —
раскаивание (в качестве необходимой предпосылки, чтобы помилованный
был принят как равный). То есть раскаивание было прерогативой не
осетин или русских, а именно ингушей — таково было
парадоксальное восприятие реальности, и таково было нормальное для
системы восприятие. Другими словами, клеймо «государственно
ненадежных граждан» полностью было сохранено за ингушами и
после 1956 года (благодаря и активности идеологической машины, и
собственно обыденным стереотипам — продукциям определенного
опыта соседства с ингушами и чеченцами). Стереотипный образ ингуша и
определял то, как его ожидали осетины в 1957–1958: доминантой в
этом ожидании было отнюдь не желание как-то компенсировать ингушам их
«незаслуженное наказание», а убеждение, что на Кавказ
возвращается проблема бандитизма, связанного с населением, которого
«нужно опасаться», убеждение, что этому бандитизму вновь
придется противостоять. Именно «достойное противостояние»
возвращающимся ингушам, указание на их «должное место»
определяет последующее развитие всей этой проблемы в осетинском
национальном сознании. Заглушить якобы существующий «комплекс
вины и страха» перед ингушами (который, по мнению некоторых
авторов, трансформировался или подавлен в осетинской психологии их
особенной неприязнью к ингушам (106)), заглушить этот комплекс было
бы гораздо проще, если бы он не был связан с комплексом
«противостояния». Осетинами движет отнюдь не подавленный
комплекс вины перед ингушами, а страх собственной несостоятельности.
И состоятельность здесь очерчивается как способность к «достойному
ответу», к достойному противостоянию. По возвращении ингушей в
ПР очевидным было отсутствие осетинского «радушия» (как
административного, так и «народного»). В два населенных
пункта ПР возвращающиеся ингуши вообще не были допущены.
1.9. 1956–1989. Созревание факторов конфликта
В
1960 — начале 1970-х годов постепенно созрела решимость
ингушской элиты предпринять шаги к возвращению Пригородного района в
состав ЧИ-АССР. В декабре 1972 года группа ингушей направила в ЦК
КПСС письмо «О судьбе ингушского народа», в котором был
выражен призыв «соблюдать ленинскую национальную политику»
и передать ПР ингушскому населению.
16–19
января 1973 года в Грозном проходили многолюдные митинги ингушей, где
высказывались те же требования. Однако митинги в конце концов были
разогнаны, а ситуация законсервирована (если не считать некоторых
шагов, ускоряющих социально-экономическое развитие ПР, об
эффективности которых будет сказано ниже).
В
самом Пригородном районе в 1960–1970 годы начался медленный и
незаметный процесс, который окажет, как представляется, значительное
влияние на содержание современных конфликтных отношений: это процесс
постепенного обновления частного жилого фонда в Пригородном районе.
Важная для анализа конфликта сторона этого процесса состоит в том,
что в эти два десятилетия осетины, проживающие в ПР, выстраивают себе
НОВЫЕ ДОМА, делая тем самым решающий шаг к превращению чужого для них
района в родину своих детей. В этих новых, уже собственно осетинских
домах появляются новые поколения осетин, осетин Пригородного района,
для которых ингушские требования о передаче ПР выглядят как покушение
на их права жить дома и распоряжаться домом по своему усмотрению.
К
началу 1980-х годов историческая конструкция конфликта, его
социально-структурные и психологические измерения были уже вполне
готовы к взрыву. Не хватало нескольких существенных факторов
«федерального уровня» — нового общего кризиса
государственности и политической институциализации национальных
движений со взаимонеприемлемыми целями, превращения радикальных
политических взглядов в массовое легитимное явление.
Можно
сказать, что 1981 год, когда в г. Орджоникидзе произошли массовые
демонстрации, закончившиеся столкновениями местного населения с
войсками, — это конец «предыстории конфликта» и
начало его современного разворачивания (правда, подавленного на
протяжении десяти лет).
Таблица
5.
Площадь
и население оспариваемой Ингушетией части
территории Северной
Осетии (на 1.1.1989)
|
Площадь |
Население, |
||||
|
Всего |
В |
||||
|
осет. |
инг. |
рус. |
|||
|
Пригородный |
81,5 |
50,3 |
25,5* 26–27** |
19,4* 26–27** |
3,5* 5–6** |
|
«Моздокский |
24,0 |
1,2 |
— |
1,2 |
— |
|
Правобережная |
7,5 |
134,6 |
55,4 53–54*** |
8,8 3–4*** |
49,5 47–48*** |
Примечания:
Территория
Пригородного района, входившая до 1944 года в состав Чечено-Ингушской
АССР и оставшаяся после 1957 года, при восстановлении ЧИАССР, в
составе Северной Осетии (то есть за вычетом Джераховского ущелья). А
именно, ныне нас. пункты Майский, Чермен (до 1944 года —
Базоркино), Донгарон (Цуроюрт), Куртат (Гадабор-шево), Дачное
(Яндиево), Камбилеевское (Галгай-юрт), Октябрьское (Шолхи), Сунжа
(Ахки-юрт), Комгарон (Таузен-юрт), Тарское (Ангушт), Чернореченское,
Терк (Длинная Долина), Балта, Редант I и II,
Попов Хутор (Мецхальский), Южный, Карца, Эзми.
*
данные без нас. пунктов Карца, Южный, Редант и Попов Хутор, входящих
ныне в состав территории, подчиненной Владикавказской городской
администрации (по переписи 1989 года).
**
вместе с нас. пунктами Карца, Южный, Редант и Попов Хутор (оценка).
***
без поселков Южный и Карца (оценка).
2. ФАКТОРЫ РАЗВОРАЧИВАНИЯ КОНФЛИКТА
В
первой части я попытался описать некоторые исторические сюжеты,
выступающие сегодня в качестве «предпосылок»
осетино-ингушского конфликта. Эта конфликтная «историческая
матрица» в 1960–1980-е годы постепенно наполнялась
политическими и социально-экономическими проблемами, связанными с
конкуренцией в распределении власти и ресурсов между осетинами и
ингушами в ПР. В свою очередь, сложившаяся к концу 1980-х годов
конструкция «потенциального конфликта», приобрела
значительный разрушительный динамизм благодаря общему кризису
советской государственности, кризису самих основ советского
«миропорядка». Можно сказать, что история и современность
осетино-ингушских отношений явили собой некий отчетливый ВЫЗОВ двум
этническим элитам, их лидерам, национальному сознанию обеих групп. В
ответе на этот вызов определилось — быть конфликту или нет.
Именно то, к каким именно политическим «стратегиям»
прибегли этнические элиты для того, чтобы решать проблемы,
составляющие «потенциал конфликта», и оказалось основным
детонатором всей ситуации вокруг ПР. Ниже я попытаюсь рассмотреть,
как фокусировались и обострялись противоречия, как воспринимались
проблемы и очерчивались сомнительные пути их решения. Используя
термин «факторы конфликта», я имею в виду ряд проблем и
зреющих «объективных» противоречий (между группами)
именно в их «субъектном» разворачивании, в контексте их
восприятия и попыток «решения».
2.1. Историко-идеологические построения: содержание ингушского
«радикализма» и осетинского «консерватизма»
Восприятие
всей совокупности проблем вокруг ПР сегодня несвободно от тех
исторических версий осетино-ингушских отношений, которыми оперируют
участники событий. Иначе говоря, сам современный конфликт «нагружен»
историческими версиями своего возникновения, объяснениями причин
конфликта, питающими этнические стереотипы. Безусловно, историческая
канва выстраивается в национальных идеологиях в значительной мере
таким образом, что предопределяет желательные ответы на вопросы об
«исконности», «справедливости» и т.д. Эти
построения есть идеологическое подспорье реальных или иллюзорных
национальных интересов. В условиях вооруженного конфликта данная
историческая канва зачастую подводит «основу-объяснение»
под определенный доминантный образ «контра-народа» и его
«возможного поведения» в конфликте. Представляется, что
анализ содержания этих стереотипов и «исторических акцентов»
также важен для понимания динамики самого конфликта.
В
ингушской позиции можно отметить следующие акценты:
а.
Незаконность отторжения ПР от Ингушетии. Район незаконно находится в
составе Северной Осетии, так как он был отторгнут в результате
насильственных, антиконституционных этнических (депортация ингушей) и
административно-территориальных изменений (упразднение
Чечено-Ингушской АССР в 1944 году и сохранение ПР за Осетией при
восстановлении ЧИАССР в 1957 году).
Несправедливость
нынешнего положения и акцент на тех исторических событиях, которые к
нему привели. Имеются в виду: выселение ингушей из ПР в 1859–1861
годах (и последовавшая за этим казачья колонизация ПР); депортация
ингушей в 1944 году (и передача ПР Северной Осетии); сохранение ПР в
составе Осетии после 1957 года (и ограничения возможности вернуться в
ПР для местных ингушей).
Незаконность
юрисдикции Северной Осетии над ПР определяется сегодня в соответствии
с принятым 26 апреля 1991 года Законом РФ «О реабилитации
репрессированных народов» (особенно важны статьи, касающиеся
«территориальной реабилитации»).
б.
Исторические права. Акцентрируется автохтонность ингушей в данном
регионе и пришлость ираноязычных осетин. Коренной характер ингушского
расселения в ПР выражается также и в том, что ингуши предшествовали
здесь и казакам, которые появились в ПР в 1859–1861 годах, и,
тем более, осетинам, поселенным здесь после 1944 года. Это
обстоятельство определяет ПР в качестве исконно ингушских земель.
в.
Священность земли. В ПР расположено с. Ангушт (Тарское), от которого
ведет свое происхождение сам этноним «ингуши»; здесь
находится с. Базоркино (Чермен), с которым связаны революционные
события 1918–1920 годов и «становление ингушей как нации»
(в Базоркино в 1918 году был проведен первый съезд ингушского
народа); в Тарской долине находится легендарный Бартабос —
«холм Согласия», на котором собирались ингушские
старейшины в «исторические времена» для решения общих
проблем. ПР представляет собой географическое и
социально-экономическое ядро ингушской этнической территории, без
него формирование ингушской государственности невозможно.
г.
Стереотипный образ контра-народа и его унижение. Осетины —
гости на этой земле. Они воспользовались помощью России для
осуществления своих экспансионистских целей (107). Сами осетины слабы
и были бы не способны на такое территориальное расширение. В свою
очередь, и Россия использует своих любимчиков осетин: она построила
«коридор, разделяющий мусульманские народы христианской
Осетией, простирающийся с севера на юг, от Моздока к Южной Осетии».
«Спор ингушей с Осетией за Владикавказ и пригороды — это
фактически спор империи со всем Кавказом за контроль над проходом в
Закавказье» (108). Демократическая Россия должна отказаться от
деления народов на «верных» и «неверных», и
тогда Осетия вынуждена будет вернуть чужое.
Перспективы
вынужденного отказа России от политики «предпочтительности в
пользу Осетии» связываются иногда с миграцией русских как
«имперского народа» с Северного Кавказа. «И тогда
обретение Владикавказа и пригородов станет реальнее для тех, кто
имеет на это историческое право» (там же).
В
господствующем сегодня осетинском восприятии конфликтной ситуации
могут быть выделены следующие основные моменты:
а.
Законность нынешнего административно-территориального статус-кво:
Пригородный район — часть территории Северной Осетии, и это
положение закреплено прежней и ныне действующей Конституциями России,
а также Федеративным Договором между Россией и субъектами федерации.
Законность нынешнего административно-территориального деления не
зависит от «истории» возникновения той или иной
конфигурации границы. В случае же применения критерия «исторической
справедливости» пересмотр границ станет бесконечным процессом,
где каждая из конфликтующих сторон начнет выдвигать выигрышный для
нее исторический сюжет с наиболее предпочтительными границами в
качестве самых справедливых.
б.
Исторические права. Ингуши — автохтоны только нагорной полосы,
начали расселяться в ПР лишь в XVI—XVII
веках. До того, с конца XIV
и в XV—XVI
веках, территория ПР контролируется кабардинцами, а еще раньше
алано-осетинами.
Одна
из исторических теорий, влиятельных как в академических кругах, так и
в осетинском национальном сознании, — это т.н. «субстратная
теория». В соответствии с ней пришлые ираноязычные аланы
ассимилировали на протяжении нескольких веков местную автохтонную
группу, и данный процесс сформировал к XV—XVI
веку осетинский народ в собственном смысле слова, в качестве
наследника и пришлых алан, и местных кавказских автохтонов (109).
В
последние годы еще большим влиянием в осетинской интеллигентской
среде пользуется другая концепция. Ее можно назвать теорией
«скифо-алано-осетинской историко-культурной преемственности».
По этой теории, НЕ было никакого особого языкового или культурного
«разрыва» между тем, что в «субстратной теории»
считается кавказским автохтонным населением («субстратом»),
и ассимилировавшими их ираноязычными кочевниками. Оба «слоя»
(а фактически их было больше) представляли собой последовательные
«волны» оседания ираноязычных племенных объединений в
Центрально-Кавказском субрегионе (110). Осетины и есть аланы.
Современное официальное название Северной Осетии отражает этот
историко-идеологический акцент — Республика Северная
Осетия-Алания.
Здесь
нужно напомнить, что ингушские историки также претендуют на
причисление ингушей к потомкам алан — или «прямых
потомков» (111), или потомков аланского союза племен, одно из
которых — арги — были не иранского, а кавказского
происхождения и являются «непосредственными предками»
ингушей (112). Новая столица Республики Ингушетия, строительство
которой началось в 1994 году, названа в честь «легендарного
аланского города Магас».
в.
Священность земли. У осетинской стороны отсутствует комплекс
священности, связанный с территорией ПР и сравнимый с подобным
ингушским. Это обстоятельство свидетельствует о том, что сама
исконность ПР есть нечто совершенно различное для двух групп. Для
ингушей исконность, помимо идеологической конструкции, есть «живой
факт народной культуры», запечатленный в судьбах конкретных
предков, фамилий, в изустных преданиях и т.д. Для осетин —
осетинская исконность ПР есть некоторая идеологическая фабрикация
национальной исторической школы, фабрикация, в которой отчетливо
выделяются два основных момента. Первый — это «аланский
миф» как способ исторической реституции в ПР если не в виде
собственно осетин, то в виде алан. (Мифом его можно назвать в силу
того, что в идеологическом обращении открытых исторической наукой
сюжетов сама историческая реальность играет
второстепенно-несущественную роль, подчиняясь в своем массовом
обращении иным, вненаучным акцентам). И второй момент — это
явное или неявное игнорирование того исторического периода, когда
ингуши в течение 100–200 лет предшествовали здесь казачьему
колонизационному расселению.
Самое
важное назначение аланских сюжетов в осетинской национальной
идеологии состоит в конструировании исторической Алании и ее
территории как «шагреневой кожи», сворачивающейся от
одного этапа истории к другому. Этот комплекс практически
нейтрализует адекватное восприятие тезиса ингушского национального
движения об «исторически ингушском Пригородном районе, об
исконных ингушских землях»: возраст ингушской исконности
кажется несоизмеримым с алано-осетинской исконностью, разница же в их
пространственном воплощении лишь подчеркивает «несущественность»
ингушских претензий. «Исконность» — понятие
относительное — вот квднтэссенция аланского мифа в контексте
осетино-ингушского историко-идеологического противостояния.
В
целом доминантной является точка зрения, что претензии ингушей на ПР
исторически необоснованны (земли ПР были казачьими, а до того
кабардинскими и — самый «священно-архаичный» пласт
— алано-осетинскими). Тот факт, что ингуши проживали на
территории ПР до казаков, то есть до 1860-х годов, не известен,
вероятно, даже большей части гуманитарной интеллигенции Осетии. Эта
усеченная историческая картина взята на вооружение официальной
пропагандой в нашей республике: «если оглядываться на прошлое и
объективно определить принадлежность ПР, то на тех землях, на которые
претендуют ингуши, сотни лет проживали осетины, 63 года (1859–1922)
— казаки, 22 года (1922–1944) — ингуши, уже 48 лет
(1944–1992) проживают не по своей воле осетины и представители
других национальностей» (113).
Представляется,
что даже в случае открытия «исторических преимуществ»
ингушей в правах на ПР они не будут иметь для осетинской стороны
серьезного, изменяющего всю историческую версию значения —
будут усиливаться алано-осетинские сюжеты I-XII
веков. И даже если в конце концов историческая наука выяснит, что
искомый кавказский элемент («субстрат» или «абсорбент»)
в алано-доминируемом генезисе осетинского народа был ВАЙНАХОЯЗЫЧНЫМ,
— это открытие в себе крови контра-народа будет лишь лишним
основанием считать часть вайнахского «ареала исторического
расселения» своею. (Подобно тому, как карачаевцы в «Западной
Алании» — дома, даже если между ними и аланами будет
«окончательно» доказано различие тюрков и иранцев).
г.
Стереотипный образ контра-народа и его унижение. Ингуши потеряли ПР,
так как не смогли решить проблему исторической адаптации к
«государственной жизни», не смогли преодолеть такие черты
своего национального характера, как импульсивность, агрессивность,
склонность к круговой поруке и замкнутости. Ингуши не смогли
преодолеть того архаичного культурного комплекса, в рамках которого
набеги и грабежи считаются достойным занятием (114).
Иными
словами, ингушские лидеры постоянно «завышают национальную
планку» и не соизмеряют поставленные цели с реальными
возможностями. Отсутствие исторического прагматизма приводит ингушей
к регулярным национальным катастрофам (115). Ингуши не готовы к
государственности и потому стремятся обрести символы и сами основы
государственности за счет своих соседей-осетин (г. Владикавказ с его
экономическим потенциалом и развитой социальной инфраструктурой).
Постоянным
элементом распространенного среди осетин образа ингушей является
подчеркивание «исламского религиозного фанатизма»
последних, который на фоне собственной «религиозной холодности»
или «многоцветия» осетин (атеизм, коммунизм, православие,
ислам, иеговизм и др.) воспринимается как симптом цивилизационной
отсталости ингушей.
Историко-идеологические
версии конфликта отчасти демонстрируют противоречивые интересы
сторон.
Осетинское
восприятие может быть сведено к следующим основным моментам: ПР есть
худо-бедно, но контролируемый буфер между Владикавказом как столицей
Северной Осетии и Ингушетией. Ингушетия и ингуши рисуются в контексте
исторически сложившихся стереотипов осетин извечно агрессивным
началом, элементом нестабильности в восточных осетинских районах.
Потеря ПР или его уступка означает не плату за замирение ингушей (мир
и спокойствие в обмен на территории), а приближение очага
нестабильности непосредственно к Владикавказу (а потеря «Моздокского
коридора» есть символическая потеря территориальной связи
Северной Осетии с Моздоком и, в последующем, потеря самого Моздока
как территориальной связи с «собственно» Россией). Отсюда
чем энергичнее и радикальнее требования о передаче ПР в состав
Ингушетии, чем настойчивее пресс этих требований прорывается как в
политической сфере, так и в повседневных ситуациях межэтнического
общения, тем сильнее осетинское убеждение в
«национально-государственной значимости» этого буфера. В
этом смысле для Осетии совершенно безразлично, что из себя
представляет Пригородный район с исторической точки зрения: доминанта
национальных интересов заставляет и будет заставлять Осетию
удерживать этот район в качестве буфера (пояса безопасности), будь он
даже признан «исконно ингушским». «Да, Пригородный
район был когда-то ингушским, но у нас есть свои национальные
интересы — безопасность наших граждан и спокойствие столицы, и
эти национальные интересы заставляют нас предпочесть сегодня полный
контроль над ПР».
Нужно
сказать, что осетинский «этнический консерватизм»
серьезно подпитывается включением в пакет ингушских территориальных
требований правобережного Владикавказа. Функционирование этой части
осетинской столицы имеет для республики стратегическое значение, так
как именно здесь сконцентрирована основная республиканская
промышленность, находятся основные объекты социальной инфраструктуры
республиканского значения, все вузы и все правительственные
учреждения.
Среди
других предпосылок массового осетинского «консерватизма»
и неготовности к уступкам нужно отметить то, что в 1989–1991
годах вся ситуация вокруг ПР и перспективы его гипотетической потери
стали восприниматься в контексте осетино-грузинского противостояния в
Южной Осетии, на фоне аналогий с тем положением, в которое попали
осетины в Грузии и в грузино-доминируемых анклавах в Южной Осетии. (В
1990–91 годах здесь прошли массовые погромы осетин,
закончившиеся исходом десятков тысяч осетин из Грузии).
Для
северных («российских») осетин, у значительной части
которых до 1989–1990 года были вполне отчетливые
грузинофильские стереотипы, не отягощенные некоторыми комплексами,
характерными для Южной Осетии, — для этих осетин было очевидным
качественное отличие осетино-грузин-ских отношений до конфликта
(«хорошие») и осетино-ингушских отношений — тогда
еще тоже до конфликта («гораздо хуже»). Кровавый срыв
«хороших отношений с грузинами», стоивший Осетии более
800 погибших, заставлял думать, что возможное ожесточение в
осетино-ингушском «срыве» должно быть УМНОЖЕНО,
соответственно умножены опасения, неуверенность и замешанный на них
радикализм. Блокада столицы Южной Осетии Цхинвали окружающими
грузинскими селами, длившаяся долгие зимние месяцы в 1990–1992,
заставляла вспоминать в соответствующей военно-тактической перпективе
об ингушских в основном пригородах Владикавказа Карца, Реданте,
Терке, Дачном, о фактически бездействующей, закрытой трассе
Владикавказ—Чермен—Моздок, проходящей через Ингушетию.
Погромы
осетин в Грузии, ставших нежелательными «гостями» для
новой грузинской государственности, провоцировали озабоченность по
поводу того, что может быть с осетинами как непрошеными гостями на
«исконно ингушской земле Пригородного района» в том
случае, если этот район окажется включенным в пределы новой ингушской
государственности. Апрельский 1991 года погром казаков в станице
Троицкой на территории Ингушетии и начало казачьего исхода из
Сунженского района Ингушетии стали вполне наглядным примером того,
что «может быть».
Эти
аналогии случившегося и возможного искусственно усиливались
подчеркнуто теплыми отношениями некоторых ингушских лидеров (партия
Нийсхо) с тогдашним президентом Грузии Звиадом Гамсахурдиа (для
осетин — одиозной палаческой фигурой).
Основным
элементом осетинского «консерватизма» в осетино-ингушском
территориальном конфликте является убеждение в невозможности
проживания осетин под ингушской юрисдикцией и, отсюда, стремление не
допустить распространения этой юрисдикции на села с осетинским
населением.
Таким
образом, уже происшедшие события, их оценки, интерпретации и т.д.
«отливались» в невидимую еще структуру будущих событий,
матрицу будущего, предопределяющую различную степень вероятности тех
или иных тенденций, их направления, масштабов, интенсивности.
С
начала 1991 года в Северную Осетию хлынул поток беженцев-осетин из
Грузии и Южной Осетии. Отмеченные выше аналогии получили своего
носителя-передатчика, свою отчетливую иллюстрацию и необходимую
социальную базу. В целом можно сказать, что восприятие ситуации
вокруг Пригородного района развивалось в осетинской среде в сильной
зависимости от структуры и содержания ожиданий, генерированных как
спецификой собственно осетино-ингушских отношений, так и происшедшим
осетино-грузинским конфликтом. Пытаясь избежать повторения своей
судьбы, уже однажды случившейся в конфликте с Грузией, не имея
никакого гражданского опыта мирного, политического решения
конфликтов, Осетия и осетины в их последовавшем затем конфликте с
Ингушетией и ингушами уже тем самым сильно рисковали повторить судьбу
не свою, но своих грузинских гонителей.
В
ингушском «этническом радикализме» можно выделить
следующие основания:
Прежде
всего заметно влияние исторически повторяющейся, «регулярной»
общенациональной фрустрации, то есть лишения возможностей адекватного
национального развития, и периодически повторяющихся потрясений,
главные из которых — депортация в 1944–1956 годах и
потеря одного из центральных районов Ингушетии. В ингушском
восприятии отчетливо рисуется субъект, если не полностью
ответственный за это лишение, то регулярно выигрывающий за счет него
и осуществивший зримый исторический рывок вперед.
Ингушское
общество оказалось в некотором сконструированном тупике:
инонациональное государственное давление способствует консервации
архаичных социальных структур; функционирование этих структур
способствует отторжению и отчуждению этой государственности; данное
отчуждение провоцирует новое государственное давление. И, что самое
существенное, в это государственное давление отчетливо встроены
соседи — Осетия и осетины.
Логика
совмещения этнических и национально-административных границ
предсказуема и понятна для всех поднимающихся от народности к нации
групп. Более того, эта логика не просто формируется элитой, она
укореняется в параллельном разворачивании массовых обыденных
установок, свойственных в данном случае обществу с архаичными
фамильно-политическими структурами. Можно назвать это «спонтанной
идеологией фамильного поселения». Она выражает ту реальность, в
которой каждому тейпу надлежит иметь свой отчетливый территориальный
локус. Человеку надлежит не просто «жить в государстве»,
«на территории», но желательно «жить в родовых
селах», включенных в «нашу государственность».
Возвращение на родину (проживание) должно быть тождественно
возвращению родины, то есть обретению власти и самостоятельности.
Одного лишь возвращения в свои села и проживания здесь недостаточно,
— необходим еще и соответствующий «властный передел»,
восстановление «родового статуса» этих сел, с
соответствующей перестройкой иерархии «хозяев» и
«гостей».
Хотя
около 35–40 тысяч ингушей к 1989 году проживали на своей
исторической родине, но родина им не была возвращена именно в силу
того, что «хозяевами», держателями «контрольного
пакета» ВЛАСТИ в ПР остались осетины. Отчуждение от своей земли
для живущих на ней ингушей выражалось в отчетливом носителе-виновнике
— североосетинской администрации и осетинах. Что касается
имевшихся препятствий в получении прописки в ПР, этот фактор лишь
усиливал весь комплекс отчуждения, делал его особенно отчетливым и
болезненным.
Ингушские
требования о возвращении ПР являются естественным выражением попыток
преодолеть искуственное отчуждение от своей родины, отбросить его.
Еще раз повторю, что эта массовая установка усиливалась тем, что
«носитель-виновник» отчуждения — Осетия —
идеологически очерчивалась как республика, чей экономический и
социокультурный потенциал были якобы развиты ЗА СЧЕТ жертв Ингушетии.
Ингушские лидеры постоянно как бы призывают ужаснуться той
несправедливости, что «двести пятьдесят лет назад в равнинной
части Северного Кавказа не было ни одного осетина», а затем
граница отодвинулась «от стен Алагира до самой Назрани»
(116). (Алагир ныне находится в центре Северной Осетии).
Ингушские
национальные интересы состоят, вероятно, в конструировании (на основе
политической воли ингушской этнической группы) национальной
государственности или хотя бы некоторых действенных ее атрибутов и
предпосылок. Однако такие социальные реалии, как значительная
сельская перенаселенность и полная запущенность или, точнее,
неразвитость промышленности и социальной инфраструктуры,
устанавливают критические рамки для такого нацио-конструирования.
Радикализм ингушского национального движения определяется этими
критическими условиями и выражается в стремлении одним историческим
рывком преодолеть «запаздывание». Как убеждал своих
слушателей один из лидеров ингушского движения, «некоторые…
высказываются о неоправданности автономии ингушей, поскольку нет
соответствующего промышленного потенциала… Это убеждение неверно,
если иметь в виду, что Ингушскую автономную республику необходимо
образовать с центром в г. Орджоникидзе (Владикавказе)… со всеми
предприятиями, находящимися на этой территории» (117). Подобный
«теоретический» радикализм воплощался в соответствующей
политической практике, в пакетах требований и лексике ультиматумов. В
феврале 1990 года Оргкомитетом по восстановлению автономии Ингушетии
был подготовлен документ, который был им же распространен в качестве
«Протокола совместного заседания представителей Северной Осетии
и Чечено-Ингушетии для рассмотрения в соответствии с поручением
Комиссии ВС РФ по межнациональным отношениям вопроса о восстановлении
государственности ингушского народа». Один из пунктов в
достаточно безапелляционной форме выражал требование
«безотлагательно» передать Ингушетии, помимо ПР,
правобережную часть Владикавказа, со всеми предприятиями,
организациями и учреждениями «со всеми основными и оборотными
средствами по состоянию на 1.1.90 с баланса на баланс без каких-либо
условий» (118). Этот «Протокол» имел впоследствии
широкое хождение в Северной Осетии как иллюстрация того стиля диалога
и масштабов ингушских запросов, c которыми приходится иметь
дело осетинским лидерам.
Таким
образом, осетинский «консерватизм» (нежелание никаких
уступок) и ингушский «радикализм» (стремление получить
сразу все и более того) в изрядной степени питали и подстегивали друг
друга, опираясь при этом на массовые этнические стереотипы и усиливая
роль исторической мифологии. Общий для страны в 1987–1989 годах
процесс либерализации выразился в резком усилении зависимости самой
власти (властвующей элиты) от массовых стереотипов населения,
различных групповых «фобий». Иначе говоря,
республиканские элиты или лидеры национальных движений в своем
стремлении к концентрированному выражению «национальных
интересов», в стремлении к их «отстаиванию» начали
прибегать к мобилизации данных стереотипов. Политические и духовные
лидеры оказывались при этом не силой, способной к какой-либо
«технологии преодоления» назревающего конфликта, но,
наоборот, — силой, активизирующей всю ту конфликтную
конструкцию, которая сфомировалась в осетино-ингушских отношениях к
концу 1980-х годов.
2.2. Роль политических элит
Производное
от демократизации в граждански неразвитых и этнически разделенных
обществах, усиление роли этничности в политической жизни привело к
тому, что еще советские (по своей идеологии и формированию)
республиканские властные элиты становятся более чуткими к
«национальным интересам».
Доминантой
политического поведения этнических элит оказался поиск ими НОВЫХ
средств легитимации их властвующего положения (или обретения такого
положения) в республиках. В этой ситуации борьба против коллективных
фобий была бы равнозначна потере власти, спекуляция же на этих фобиях
оказалась сильным соблазном, в ней виделась возможность обретения
новых ресурсов власти, «приближения к чаяниям народа» и
психологическому единству с ним. Этнонационализм стал звучать как
«наконец легализованное откровение», доступное в равной
мере и простому человеку, и вчерашнему аппаратчику, и потому
связывающее их.
Принципиально
важную роль в разворачивании конфликта сыграл характер трансформации
властных структур в двух республиках — Северной Осетии и
Чечено-Ингушетии — и то, в каких условиях эта трансформация
происходила.
Давно
обвиняемая в несправедливом протекционизме ингушам (119), уличенная в
борьбе с осетинской историей и культурой (120), эта старая осетинская
элита, частично меняя свой состав, начинает проявлять себя как
гораздо более национально ориентированная. В ней не было
национально-радикальных взглядов. Она в известной мере и до сих пор
остается все еще советской, со значительными иллюзиями
государственно-достигнутого и государственно-регулируемого
межнационального согласия («интернационализм»). Однако,
чтобы остаться и укрепиться во власти, старой осетинской элите
необходимо было пройти процесс новой постсоветской легитимизации в
осетинской среде. А для этого нужны были символизирующие новую линию
декларации и действия.
Критическими
условиями, в которых старой североосетинской элите пришлось менять
свой «образ мысли и действия», явились события 1989–1991
года в Южной Осетии. В течение всего этого периода с территории
бывшей Грузинской ССР прибывали тысячи осетинских беженцев. Вопрос о
статусе Южной Осетии, о ее отделении от Грузии становился вопросом о
самом выживании осетинского населения к югу от Большого Кавказского
хребта.
К
североосетинским официальным властям все чаще адресовался упрек в
предательстве национальных интересов, так как Владикавказ фактически
не поддержал политическую стратегию на «скорейшее воссоединение
Осетии». В качестве официальной линии Владикавказа в
южноосетинском вопросе была избрана стратегия «постепенных
шагов», устойчивой и многоэтапной интеграции Севера и Юга.
Первым шагом в реализации этой стратегии стало принятие «Концепции
социально-экономической интеграции Северной и Южной Осетии» и
подписание прямых договоров по ряду политических и хозяйственных
вопросов между Владикавказом и Цхинвали. Такой паллиативный шаг
означал, с одной стороны, как бы формальное признание Владикавказом
нового статуса Южной Осетии как независимой от Грузии республики, с
другой стороны, демонстрировал невозможность присоединения Южной
Осетии к Северной в настоящее время. Данная линия стала компромиссом
между радикальными требованиями о скорейшем образовании единого
осетинского государства в составе России (или даже вне России) и
прагматическим пониманием того, что в современных условиях не удастся
достичь ни согласия Москвы на присоединение Южной Осетии к Северной,
ни, тем более, признания этого территориального изменения со стороны
«международного сообщества».
Именно
опасения, что интересы самой Северной Осетии могут пострадать в
случае применения «двойного стандарта», удерживали
североосетинскую элиту в южноосетинском вопросе от излишнего
радикализма: согласие на изменение границы на юге неизбежно стало бы
прецедентом для возможного изменения границы на востоке Северной
Осетии. С другой стороны, необходимы были практические меры, в
которых могла бы отразиться «адекватная реакция»
Владикавказа как на ситуацию в Южной Осетии, так и на положение в
Пригородном районе (здесь в 1990–1991 году начались эксцессы,
связанные с разворачиванием ингушскими политическими группами
активной кампании за передачу ПР в состав Ингушетии). Главным из этих
шагов Владикавказа стало создание Республиканской гвардии Северной
Осетии летом 1991 года.
Совершенно
очевидно, что осетинский национализм в 1989–1991 годах
развивался как реакция на давление с юга и востока. «Восточная
угроза» оказалась тем подвернувшимся кстати средством,
позволившим вчерашним ревностным коммунистам оказаться «спасителями
отечества».
Нужно
еще раз отметить, что в самой Северной Осетии в 1989–1991 годах
не было серьезной оппозиции — ни «национально-патриотической»,
ни «либерально-демократической» ориентации.
Многочисленные партии-однодневки, возникающие в республике в то
время, возглавляли зачастую изгои-отверженцы старой
партийно-советской номенклатуры (как бюрократическо-управленческой,
так и духовно-идеологической). Их «патриотическая»
риторика была замешана на явной досаде по поводу своего отторжения от
власти. Их обращение в демократы было уж слишком явным средством, а
не целью. Истеричный и агрессивный тон их публикаций свидетельствовал
об определенном типе политического сознания. В «национальном
вопросе» эти группы были или более радикально настроенными
(121), чем те, кто находился у власти, или же их умеренность
объяснима их свободой от необходимости отвечать за «уступки
ингушским соседям». Роль же либерально-демократических групп
даже в пике общероссийской моды на политический либерализм была
незначительна, а их демагогия не находила массового отклика в
Северной Осетии.
В
целом «демократизация» уж слишком однозначно увязывалась
осетинским общественным сознанием с ослаблением «государственных
основ» существования и национальной безопасности:
разворачивающиеся гонения на осетин в Грузии и нарастающее давление
ингушского национального движения на востоке виделись конкретными
проявлениями этой «демократизации». Относительное
благополучие «внутрироссийской биографии» Осетии,
административно-территориальное (статусное) выражение этого
относительного благополучия были поставлены под угрозу. На юге
продвижение Грузии к независимому от СССР-России
национально-государственному существованию привело к упразднению
Юго-Осетинской автономной области со стороны Тбилиси. На востоке
кризис советской эпохи отразился в подъеме вайнахского
антисоветского, антиимперского национального движения.
Нужно
отметить, что сам осетинский национализм — специфическое
региональное явление. Характер этого национализма отчасти отражает
специфику относительно изолированного социокультурного положения
осетин в их кавказском окружении, отчасти же преувеличивает эту
специфику или даже ее конструирует.
Осетинский
национализм как бы не вполне уверен, что «достоинство Осетии»
может быть надежно реализовано в осетинском независимом государстве.
Возможность этого «достоинства» открывается или под
«зонтиком империи», или же в пространстве самой империи.
Можно заметить наличие отчетливой русско-державной ноты в самом
осетинском национализме, даже некоторую парадоксальную близость
«агентов» этого национализма и имперской идеологии
русского государственного национализма. С одной стороны, сама Осетия
как политическое поле воспринимается агентами осетинского
национализма как слишком маленькая и заведомо несоответствующая той
мере осетинского «воинского» («арийского»)
духа, которая собственно и позволяет «величию»
состояться. Независимость Осетии отторгается таким национализмом
именно потому, что она закрывает проекцию к
величию-посредством-империи, доступ к ИМПЕРСКОМУ величию, а с другой
стороны, обещает серьезную проверку для подобного величия в
отношениях с соседями осетин.
Кризисы
этого государства-империи переживаются осетинским национализмом как
угроза себе, своим претензиям и как вызов его самоуверенности.
Противоречие между этнической основой этого национализма и его
региональной спецификой придает осетинской национальной идее
некоторую стратегическую амбивалентность, многоликость: один и тот же
человек испытывает «страсть к империи» и досаду-ненависть
к ней.
Данная
амбивалентность отразилась в значительном созвучии между «ценностями»
осетинского национального движения и «ценностями» старой
советской номенклатурно-бюрократической элиты, изрядно приверженной
идеологии государственного (можно — имперского) национализма.
Между ними не было стратегических противоречий. Отсюда становится
понятным, почему у осетинской «национально-демократической
оппозиции» не было серьезного идеологического пространства для
маневра. И в той же мере ясно, почему старая осетинская элита
оказалась столь устойчивой во власти: новые средства идеологической
легитимности оказались органическим производным старых средств и
духовных конструкций. Национальные интересы явственно оказались под
угрозой, когда произошел развал империи, разрушение власти.
Эффективный ответ на эти угрозы мог быть обнаружен только в усилении
«оборонного сознания», дальнейшем «освящении»
исторической роли Осетии как имперского плацдарма на Кавказе и
расчетах, что связь с Державой всегда имеет приоритет над отношениями
с соседями.
«Наверху»
в итоге возобладал некий национально озабоченный проимперский
прагматизм. В августе 1991 года, когда всплыл и быстро исчез ГКЧП,
североосетинская элита, идеологически близкая ГКЧП, тем не менее
холодно ждала, какие тенденции возобладают в Москве, с тем чтобы
присоединиться к ним. В обмен на державную поддержку рассчитывали на
государственный «зонтик» для самой Северной Осетии в ее
зреющих проблемах. Этот расчет на «государственный российский
зонтик» очень привычен, традиционен для Осетии.
В
то время как в Северной Осетии элита демонстрировала значительную
преемственность и устойчивость во власти, в Ингушетии начался полный
хаос государственной власти, обусловленный в немалой степени разводом
Чечни и Ингушетии. На фоне кризиса государственности особое влияние
имели две организации, представляющие национальное ингушское движение
в целом: партия «Нийсхо» и Оргкомитет по восстановлению
автономии Ингушетии.
Различия
между ними состояли прежде всего в разных тейповых группах,
являвшихся «социальной базой» этих организаций. В
частности, Оргкомитет в большей степени опирался на ингушскую общину
Грозного, а «Нийсхо» — на тейпы в самой Ингушетии.
Существовали также некоторые разногласия по вопросу об отношениях с
Чечней, последовательности решения проблем Пригородного района и
самоопределения в рамках единой с Чечней «Вайнахской
государственности» (122). Что касается собственно Пригородного
района и правобережной части Владикавказа, обе группировки были в
равной мере радикально настроены. Нужно сказать, что в 1970–80-е
годы в Северной Осетии ингуши обрели собственную элиту, стремящуюся
обрести достойное место во Владикавказе и Пригородном районе.
Положение «на вторых ролях» все меньше удовлетворяло
«внутриосетинскую» ингушскую элиту. «Вторые роли»
все более отчетливо соотносились с тем, что было в 1920 —
начале 30-х годов и что МОГЛО БЫ БЫТЬ, не будь последовавших за тем
потрясений.
Одной
из господствующих идеологем всего ингушского движения становится идея
ГОСУДАРСТВЕННОГО ПАРИТЕТА с Северной Осетией. Существовавший в 20-е
годы паритет Северной Осетии и Ингушетии явно или неявно читается как
главная система координат, система исторической справедливости, а
само Движение — как средство возвращения к этому несправедливо
утерянному истори-.ческому паритету. Доминантой всех идеологических и
политических рассуждений становится соотнесение судьбы Ингушетии с
Северной Осетией, положения ингушей с положением осетин, с уровнем
жизни, образования, даже «степенью алкоголизации»
последних. Все «могущество и сила» Осетии и «отсталость»
Ингушетии в рамках этого сознания должны быть психологически
совмещены с преимуществами ингушского национального характера, с
«силой и мужеством ингушской нации», с ее религиозной
просветленностью… Должно быть объяснено, почему достигнутый в 20-е
годы осетино-ингушский паритет сместился в итоге в пользу Осетии. Все
преимущество Осетии было государственно инспирированным и созданным
Россией. Следовательно, первым шагом к преодолению социального и
экономического отставания Ингушетии от Осетии должно было стать
восстановление государственного паритета, той необходимой правовой
формы-каркаса, который бы затем наполнялся реальными «догоняющими
мероприятиями».
Важную
роль в ингушской национальной идее занимает необходимость
внутривайнахского паритета: Ингушетия должна самоопределиться,
обрести себя, свои территории и столицу с тем, чтобы затем
объединиться с Чечней в общем Вайнахском государстве (123). Должен
быть преодолен статус ингушей как «младших братьев»
чеченского народа. Данный комплекс иногда рождает некоторую досаду
ингушей на чеченцев, когда последние не выказывают достаточного
понимания этих задач (и, например, скептически относятся к шансам и
будущему ингушской государственности в рамках России).
Большая
ориентация ингушей на Россию, лишь по видимости идущая вразрез с
чеченскими национальными приоритетами (курсом на независимость), —
эта ориентация имеет, как представляется, фазовый, временный
характер. Ингушское национальное движение стремится обрести
Пригородный район, находясь с Северной Осетией в рамках единого
политико-правового пространства и надеясь использовать давление
Москвы на Осетию.
В
целом можно отметить, что политическая институциализация конфликтных
осетино-ингушских отношений в условиях отчетливой поляризации сторон
и некой внутренней «диктатуры единого мнения» не только
не способствовала переводу конфликта в русло «политических
решений», но и являлась фактором разворачивания конфликта в
открытое противостояние осетин и ингушей.
Серьезную
роль в «стилистике отношений» играли митинги, особенно
митинги в Ингушетии: они являлись средством, подтверждающим и
закрепляющим единое мнение, зримо «сплавляющим» ингушей в
единое тело, готовое действовать. Стихия митингов — этого
массового политического действа генерировала определенный уровень
внутреннего психологического напряжения. Митинги впечатывали в
подсознание «ожидаемые и адекватные действия», в том
числе готовность прибегнуть к насилию. На протяжении всего
«предвоенного периода» (1990–1992) одной из
специфических черт в декларациях и обращениях ингушских лидеров
становится этот мотив: готовность и решимость прибегнуть к насилию,
уведомление противной стороны о «единственном ее выборе»
— или выполнение требований, или обреченность на насилие. Роль
митингов состояла в том, что «усталость от ожидания
справедливого решения» становилась все более и более
эмоционально очевидной. Сама повседневность становилась невыносимой —
ингуши могли вернуться к повседневности и обыденности только тогда,
когда будет обретен Пригородный район. Достижение этой политической
цели психологически оказывалось при этом средством личного выживания.
2.3. Кризис единой государственности
Постсоветское
оформление национально-государственных отношений жестко связано с
идеологией суверенизации, идеологией обретения «новыми нациями»
себя в качестве субъектов если и не международного права, то, по
меньшей мере, ОБРАЗУЮЩИХ федерацию. Этнонациональные идеологии
определяют новую картину мира по некоторому клише: мир состоит из
двух «категорий» народов — состоявшихся в качестве
наций и НЕ состоявшихся в качестве таковых (под народом, естественно,
понимается этническая группа). Первая категория — свидетельство
ДОСТОИНСТВА, обретения полновесных прав и ответственности за свою
судьбу. Вторая категория близка к ярлыку неполноценности.
Постсоветская волна суверенизации не была бы столь мощной, если бы
поиск элитами легальных рычагов для своего доминирования не
накладывался бы на этот «архетип достоинства», этот само
собой разумеющийся политический стандарт, имеющий массовое хождение в
информационную эпоху.
Составными
элементами такого стандарта являются национальная (имеющая этническое
ядро) государственность, очерченная правовыми актами и исторической
справедливостью территория, где «мы творим себя как нацию»,
то есть как общество, пронизанное чувством солидарности и актами
политического соучастия. Суверенизация и есть это движение к
«коллективному достоинству», развернутое в действиях и
проговоренное в идеологиях нацие-строительства на этнической базе.
Одним
из элементов идеологии и практики такого строительства явилось все
более явственное превращение административных, внутренних для страны
(СССР—России) границ в национально значимые, то есть
нагруженные этим значением «однозначной судьбы»: наша
территория — мы нация, чужая территория — мы ничто.
Границы стали выступать как приговор или, по меньшей мере, «обещание»
вполне определенного режима этнической предпочтительности. Границы
разводили территории по различным «векторам развития»,
различным «национальным проектам». Иначе говоря,
противоречия в вопросе об этническом приоритете на данной территории
— это противоречия по вопросу, быть ли ей частью того или иного
«национального государства» в будущем.
Острота
противоречий между различными «национальными проектами»
связана с исторической динамикой административно-террриториального и
национально-государственного устройства данной территории, с
изменчивостью границ, структур управления регионом, этническим
составом, номинацией районов как частей «титульной территории»
или частей «исконных земель».
Очевидно,
что крах советской «картины мира» и становление новой
российской государственности сопровождаются кризисом прежних,
подпирающих и стабилизирующих государство иерархий идентичностей,
резкой актуализацией «этнических связей», соответствующих
ценностей и приоритетов. Однако люди устремляются под психологический
«зонтик» своих этнических сообществ все еще проникнутые
специфической политической культурой, которая совмещает трайбализм и
советской закваски этатизм. Для агентов данной культуры государство
выступает единственным надежным гарантом этничности. Так же, впрочем,
как и ее палачом (смотря по тому, «чье» это государство,
чей властный приоритет оно выражает). Политически озабоченная публика
с таким сознанием стала неизбежно конструировать «государства
под этничности» при развале старого государства. Резко
усиливается связка «государство (республика) —
этничность», а значит — и производные связки: «территории
— этничность» и «гражданские права —
этничность». Лишение этнической группы или отсутствие у нее
статуса «титульной» на данной территории воспринимается
как обреченность на подчиненное положение и лишение определенного
набора прав. Прежде всего — права распоряжаться данной
территорией как «коллективной собственностью»
представителей только данной группы.
«Титульность»
прочитывается как создание долгосрочных правовых условий для
постепенного и неуклонного изменения реального «соотношения
сил», этнического «баланса» в спорных районах в
пользу именно титульной группы, обеспечивающей свои этнические
интересы соответствующими государственными рычагами защиты. Напротив,
нетитульность прочитывается как перспектива оказаться почти
иностранцем со всеми вытекающими из этой метаморфозы
гражданско-правовыми последствиями.
Таким
образом, существо этнотерриториальных противоречий обычно состоит в
том, что одна и та же территория оказывается пространством, на
котором соперничающие стороны стремятся добиться своего легального
доминирования. «Сторонами» здесь чаще всего выступают
этнические элиты, а «легальное доминирование»
предполагает обладание ими предпочтительного доступа к органам
политической власти и престижным секторам экономики. Подобный доступ
чаще всего обеспечивается или численным доминированием (с
соответствующей развернутой сетью первичных связей, которая
обеспечивает «режим наибольшего благоприятствования» в
этнической конкуренции), и/или статусом титульной национальности.
Статус, а точнее институт, титульной национальности как бы
предполагает, что на «титульной» территории
осуществляется этнонациональное государственное строительство, что
данная территория «принадлежит» титульной этнической
группе и что, соответственно, в рамках этой территории уместна
некоторая иерерхия этнических групп и приемлема политика «этнических
приоритетов».
В
принципе «титульность» и «национальные автономии»
есть ослабленная, искаженная форма таких институтов, как
«гражданство» и «национальное государство».
Подобная форма неизбежно рождается в результате политического,
экономического и культурного дозревания элит, представляющих
этнические меньшинства в многонациональном государстве, до осознания
своих потенций как «ядер» новых национальных государств.
Или, по меньшей мере, до осознания ими своих претензий и прав на
большую самостоятельность на определенной территории.
Рассматривая
процесс раскручивания осетино-ингушского конфликта, важным
представляется различение двух измерений конфликтных отношений в
постсоветском пространстве. Первое из этих «измерений»
представлено кризисом самой единой для осетин и ингушей советской
государственности, трансформацией российского государства, его
идентификационных основ. Иначе говоря, это отношения между Россией,
федеральным центром, перспективами российского нациестроительства, с
одной стороны, и национальными республиками, этнонациональным
строительством в этих республиках, с другой. Второе измерение —
это собственно межэтнические отношения в зоне конфликта, отношения
между самими соседними республиками и народами.
Обратимся
сначала к контурам российского нациестроительства как контексту
исследуемого нами конфликта.
Каков
«образ России» в качестве того влиятельного фона, на
котором этнические группы, входящие в ее состав, начинают очередной
этап в историческом беге за «собственной государственностью»?
Каково соотношение России как государства и России как нации, и
каковы контуры судьбы нерусских народов и их собственных «проектов»
в этих широких и туманных российских горизонтах?
В
настоящее время Россия представляет и в ближайшее время, вероятно,
будет представлять общество, балансирующее между двумя основными
тенденциями в нациестроительстве:
а.
Первая тенденция — конструирование российской нации на основе
СО-ГРАЖДАНСТВА, где эт-ничность будет оставаться значимым, но
подчиненным фактором конструирования НАЦИИ. Эта нация, основанная на
принципе согражданства, тем не менее, неизбежно будет представлять
собой «этнически асимметричное» образование (то есть
русский этнический фактор будет определять основные культурные
параметры этой нации). Кроме того, государство, которое является
политической институ-циализацией нации как таковой, будет отражать
эту асимметрию в своем государственном устройстве, в «асимметричной
федерации».
б.
Вторая тендеция развития этнополитических идентичностей (или
привязанностей) — это возобладание в российском обществе
стремлений к построению нации на этнической или, по «меньшей
мере», культурной русской основе (Россия как этно-нация,
государство русских или «Русская республика»).
Есть
риск, что данная тенденция («принцип минус»), набирая
обороты, будет выталкивать нерусские народы, «национальные
республики» вне гипотетической российской гражданской нации и
российского государства, постепенно сводя, «редуцируя»
последние к русской нации и русскому государству. В национальных
республиках получит дальнейшее развитие нациестроительство на
этнической основе, возникнут микрогосударства, зависимые от России.
Кажущаяся
неизбежность этнонационализма нерусских меньшинств, этого алгоритма
активности их элит, определяется как уже состоявшейся историей
(прежде всего, политическая институциализация эт-ничности в
«титульных территориях» и личных документах), так и
стремлением преодолеть комплекс этнополитической недостаточности,
который возникнет у нерусских в российской нации сограждан.
Политическое
искусство, способствующее возникновению в России нации-согражданства,
оставляет гораздо более комфортную и благоприятную нишу для
этнических меньшинств в процессе их интеграции в новую Россию, чем
это возможно в русском «национальном государстве». Тем не
менее, даже устойчивые перспективы возникновения российской
гражданской нации вряд ли серьезно смогут нейтрализовать те
центробежные тенденции, которые сопровождают этнонациональное
строительство в «нерусских республиках» (в частности на
Северном Кавказе). Даже в гражданской русской нации статус
этнического русского превратится в некий аналог WASP
в США (то есть возникнет статус «100%-ного россиянина»).
Этот статус, недоступный меньшинствам или неприемлемый для них, будет
способствовать тому, что и при сохранении своей общероссийской
гражданской идентичности и своей приверженности российской
государственности как таковой, этнические меньшинства будут
стремиться компенсировать «политический недостаток» своей
этничности, ВЫСТРАИВАЯ у себя дома (в республиках) политическую
конструкцию, где они сами могли бы легально выступать в этом
«WASP-качестве». То есть даже
граждански ориентированный процесс нациестроительства в России будет
подталкивать меньшинства к собственному нациестроительству, но уже на
этнической основе.
Выше
уже упоминалось о том, что статус титульной национальной группы в
процессе суверенизации представляется механизмом легальной увязки
этнических «приоритетов» с рычагами государственной
власти и «объемом» прав на данной территории. Оппозиция
«титульный — нетитульный» стратифицирует этнические
группы в отношении друг друга по их «правомочности» и
способности реализовывать свои этнические интересы в виде интересов
государства, этнические «коллективные права» в виде
полновесных гражданских прав и свобод.
Сравнивая
«критерий титульности» с «критерием автохтонности»,
который также выступает основой для этнической стратификации, можно
заметить следующее. В «традиционных» обществах, где
капиталы первичных, родственных, клановых связей играют доминирующую
роль, критерий «автохтонности» используется как еще более
весомый и престижный персональный и групповой атрибут, распределяя
людей по категориям «коренных» и «пришлых».
(Или, в пропагандистски лапидарном виде, — «хозяев»
и «гостей»). Эта система оценок, обоснований, апелляций и
т.д. представляет собой гораздо более размытое, аморфное,
многозначное и в то же время устойчивое и укорененное в традиционном
обществе образование. В отличие от критерия «титульный —
нетитульный», который институциализируется самой
государственностью и однозначно соответствует «одному цвету на
карте», система «коренной — некоренной» не
имеет достаточно четких правовых критериев идентификации и
функционирования. Она определяется историей, многократно менявшей
«этнические цвета на карте» и дающей гораздо более
спорный критерий стратификации групп на автохтонные, традиционно
проживающие или пришлые. Релятивная природа этого исторического
критерия выражается в том, что он чаще всего определяется в сравнении
с «потенциалом укорененности» в регионе другой группы.
Однако эта релятивная природа вовсе не сознается, и автохтонность
часто выступает как «примордиальный атрибут». Он имеет
явный психологический перевес над «титульностью» в
традиционных культурах.
Сила
этой второй системы соотнесения прав и территорий состоит именно в
том, что она существует «естественно», как примордиальный
атрибут, как нечто раз и навсегда данное и неотчуждаемое —
«каждый человек знает, кто где жил и где чье село». В то
время как атрибут «титульности» может быть продуктом
произвола государства, атрибут «автохтонности» есть
результат «произвола» истории и потому первоздан и
естествен, как сама история ингушей и осетин до «вмешательства
имперских сил».
Эти
атрибуты и соответствующие им системы-критерии этнической
стратификации зачастую и взаимодействуют друг с другом как
«объективно-историческая» характеристика и степень ее
формального признания/отрицания, как элемент обычного права и орудие
государственного произвола, как историческая справедливость и
исторические реалии, как естественное и извне привнесенное, как
«подлинное» и «наносное»…
Можно
сказать, что существование связки двух систем соотнесения прав и
территорий, двух стратифицирующих критериев — «титульный
— нетитульный» и «коренной — пришлый»
играет принципиальную роль в процессах суверенизации республик в
составе бывшего унитарного государства: в ситуациях (районах,
территориях), где «титульный» и «коренной»
имеют достаточно развитые традиции отождествления, а титульная группа
и есть коренная группа, процесс суверенизации проходит устойчивее и
спокойнее. В тех же районах, где такого тождества нет, или даже более
того — существует обыденный или идеологически
отрефлексированный разрыв между титульным и коренным народами,
политика суверенизации есть непосредственный фактор межнационального
конфликта. Именно последнее происходит в Пригородном районе между
осетинами (титульная группа с размытой и неустойчивой мифологией
автохтонности, требующей квазинаучных подтверждений) и ингушами
(выраженная, «самоочевидная» мифология автохтонности и
отчуждение титульного статуса в 1944 году).
Еще
более усложняется ситуация тогда, когда помимо двух отмеченных
критериев стратификации поля межэтнических отношений —
«примордиалистского» (коренной — некоренной) и
«инструменталистского» (титульный — нетитульный),
начинает играть определенную роль и сугубо «гражданский
критерий»: «родившиеся на данной территории и/или
принадлежащие к прописанному, проживающему здесь этническому
большинству». Роль данного критерия нарастает в связи с тем
обстоятельством, что усиливается вероятность его использования в
попытках решения территориальных проблем (через референдум, например)
в ситуациях «двуаборигенности», когда два этноса развили
достаточно обоснованную историческую мифологию о своем «коренном»
характере, коренной связи с данной территорией.
Аналитически
все три критерия могут сосуществовать на одной территории, будучи
козырями различных групп и обещая каждой из них предпочтительные
варианты будущего. Три критерия стратификации базируются на различных
основаниях: титульный — на «государственном праве»
(целостность границ), коренной — на «историческом праве»
(самоопределения в исторических границах) и этническое большинство —
на гражданском праве (выборы и принцип 50% плюс один). На
политическом уровне осуществляется идеологическая и организационная
деятельность, направленная на подкрепление «своего»
критерия недостающими или разрушение такой возможности для
конкурирующих за «предпочтительное национальное будущее»
групп. Одним из существенных следствий дивергенции данных критериев
является размывание исторической и гражданской легитимности
значительных отрезков ныне существующих национально-административных
границ.
Как
уже было сказано выше, все отмеченные критерии этногрупповой
стратификации выполняют функцию неких обоснований того спектра прав,
на который группы могут претендовать. В значительной степени именно
этот статусный контекст определяет и направления миграции, и типы
социальной мобильности (как в спорных районах, где эти критерии
разведены между конкурирующими этническими группами, так и в
«бесспорных районах», где эти критерии кумулированы в
одной группе). В зависимости от того, каким набором стратифицирующих
признаков обладает данная группа на данной территории, могут быть
выделены и различные формы давления, к которым прибегает группа.
Необходимо отметить, что само давление, формы «этнической
конкуренции» в значительной степени актуализируются, делаются
значимыми в связи с открытым, неопределенным характером будущего
статуса как республик, так и отдельных районов. Массовый опыт
1991–1993 годов говорит обывателю, что «все может быть»,
и варианты будущего зависят в его восприятии от тех критериев
этнической стратификации, которыми располагает его группа: любое
«расщепление статусов» (титульного, коренного и
большинства) потенцирует кризис отношений между этническими группами
— их обладателями.
Основным
средством защиты интересов для титульной группы представляется,
прежде всего, республиканское законодательство —
законодательные акты, принимаемые республиканскими органами власти,
контролируемыми чаще всего титульной группой: обычно это
закондательство о языке, введение обязательного изучения языка
титульной группы в школах, конституционно закрепленное право
назначать глав районных администраций (в том числе и в смешанных
районах или в районах, где титульная группа представляет
меньшинство), административный (а значит «этнически
окрашенный») контроль над миграцией и т.д. Титульный статус
предполагает достаточно искусственное для нетитульных групп
расширение сферы использования языка титульной группы и превращение
знания этого языка в средство восходящей социальной мобильности.
Если
стратегия нетитульного этнического большинства может быть достаточно
ясной: акцент на гражданские права, формирование местных органов
власти с численным преобладанием представителей данной группы,
переход к территориальной и затем к политической автономии, —
то стратегия коренной группы чаще всего не имеет явных правовых
инструментов в случаях, когда эта группа не является большинством (а
ее «репрессированный статус» не закрепляет ее претензий
на титульность). Однако существуют другие рычаги и факторы
этнополитической асимметрии, используемые коренными группами в защите
своих интересов.
Именно
эти факторы оказывают решающее влияние на то, в какой мере этническим
группам, обладающим различным набором стратифицирующих козырей,
удается их использовать. Среди данных факторов выделяется прежде
всего различие в социальной структуре соперничающих этнических
общностей. Это различие проявляется в устойчивом, доминирующем
характере семейно-родовых связей у одних северокавказских народов (в
частности, у ингушей), ослаблении этих связей у других кавказских
групп (прежде всего осетин) и подчиненном или «размытом»
положении подобных связей у русского населения. Данное различие может
быть измерено в виде «коэффициента насыщенности»
первичных связей (фамильно-родовых, клановых, дружеских, которые
могут использоваться индивидом в качестве средства потенциальной
вертикальной мобильности). Это некий повседневный режим наибольшего
благоприятствования, создаваемый обилием родственников и этнической
сплоченностью.
Существенные
различия в таком коэффициенте между представителями соперничающих
этнических групп в конкретном регионе, так же как и преимущества
первичных связей над вторичными в граждански нестабильном обществе
(вторичные связи дестабилизируются и теряют «вес» в
гораздо большей степени), реализуются в том, что возникает общий
сдвиг в «этническом балансе». Сдвиг неблагоприятный для
русскоязычных групп в республиках. Именно потенциал первичных связей
является одним из основных средств давления для «традиционных»,
коренных групп — давления, которое способно нейтрализовать
административный пресс титульной группы или гражданско-правовые
ресурсы большинства.
Формы
давления титульной группы достаточно легко идентифицируются: будучи
зафиксированы в законодательных или административных актах, они легко
обнаруживаются и определяются как нарушения прав человека, прав
коренных групп и т.д. В частности, грехи осетинских законодателей
всегда представляли собой удобную мишень для либерально
ориентированной критики. Напротив, формы давления на неформальном,
первичном уровне сокрыты самой повседневностью — они
«спонтанны», «естественны». Само насилие или
угроза его применения выступает здесь без лишних для него
государственно-правовых инструментов и очертаний. Давление титульное
имеет явно очерченный субъект — государство. Давление же
«неформальное» не институционально, оно по видимости
безымянно и редко определяется как давление политическое.
Тенденции
к этнизации гражданства, конституирование протонаций-республик внутри
СССР и России (усиление роли титульных этнических групп, сама
«легитимность» такого усиления, иерархизация этнических
групп в зависимости от обладания титульным статусом) — все это
значительно обостряло критическое восприятие не-титульными группами
законности своего положения в этих республиканских иерархиях.
Не-титульность прочитывалась как приговор, как указание на
не-укорененность не только в историческом смысле, но и в правовом.
Однако если коренной характер, автохтонность были для этнической
группы (например, для ингушей в Пригородном районе Северной Осетии)
само собой разумеющимся, то не-титульность — отчетливо
навязанной вместе с чужой «этногосударственностью». Это
сравнение выражалось в кризисе самой законности тех критериев, по
которым происходило это навязывание. Главный итог — кризис
законности, приемлемости границ — предела, разделяющего один и
тот же народ на две принципиально различные государственные судьбы
(самоопределяемую и навязываемую).
Угроза
превращения республиканских границ в границы этнических государств
содержала в себе характеристику «таймера»: если
республикам удастся закрепить эти границы конституционно, некими
федерально или международно признанными соглашениями или
декларациями, то данные границы получат значительную внешне-правовую
подпитку-обоснование. В этом случае внутренняя политика этнического
протекционизма начнет выдаваться как «естественное»,
стереотипное «нациестроительство»; республики попадут в
сферу соответствующего благоприятствующего нациям-государствам
европейского «дискурса» («территориальная
целостность», «неизменность границ»,
«государственные интересы», «недопущение
сепаратизма» и т.д.). Тогда можно будет рассчитывать лишь на
права человека, но никак не на признание коллективных прав данного
этнического сообщества на режим легального доминирования на спорной
территории. Грузия и Азербайджан, Казахстан и Молдавия — это
примеры республик, имевших советски-определенные границы и успевших
заново определиться В ТЕХ ЖЕ ГРАНИЦАХ в качестве потенциальных
наций-государств, государств на этнической базе. Таким образом
Молдавия «законно унесла» русско-украинское
Приднестровье, Казахстан — русские области по северу
республики, Азербайджан — армянский Нагорный Карабах, а Грузия
— Южную Осетию и Абхазию.
Тенденция
к этносуверенизации затронула и республики России, был включен
«счетчик» для многих меньшинств, оказавшихся «благодаря»
административно-силовым манипуляциям советского государства с
территориями и населением «статусными гостями» на своей
родине.
В
1989–1990 годах ингушское национальное движение начинает
форсировать шаги, чтобы вывести Пригородный район из-под юрисдикции
Северной Осетии ДО того, как пребывание ПР в ее составе будет
«узаконено», закреплено в новом политико-правовом
пространстве России.
2.4. Социально-экономический фактор
Пригородный
район исключительно важен для обеих республик. Он примыкает к
Владикавказу, через него проходит Военно-Грузинская дорога,
транскавказский газопровод, автомобильная и железная дороги
Ростов—Баку. Как уже отмечалось, собственно Ингушетия
располагается радиально вокруг Пригородного района с трех сторон.
Такое очевидное геоэкономическое «замыкание» ингушских
районов Чечено-Ингушетии на ПР и Владикавказ, вместе с удаленностью
от собственного центра Чечено-Ингушетии Грозного, также оказало
специфическое воздействие на всю ситуацию, усугубляя
осетино-ингушские противоречия.
Являясь
отчетливой социально-экономической периферией Чечено-Ингушетии,
ингушские районы на порядок отставали в темпах развития экономики и
социальной инфраструктуры от центра этой республики, населенного
русскими и чеченцами. Наложение такой структурно-экономической
диспропорции между «чеченским ядром» ЧИАССР и «ингушской
периферией» на сознание ингушами своего этнического отличия от
чеченцев делало весьма вероятным появление дополнительных стимулов
для внутривайнахского сепаратизма ингушей. Участь меньшего брата
рисковала стать в их глазах участью традиционно более бедного брата.
Но
именно благодаря характерному в целом (для централизованных систем
типа советской) неравному положению центра и периферии, Пригородный
район как ЦЕНТРАЛЬНЫЙ район Северной Осетии все больше и больше
становился наиболее продвинутым из всех районов проживания ингушей.
Собственно
Ингушетия оказалась периферией и для самого этого района. В 1970–80-е
годы, пытаясь сбить возможные социально-экономические предпосылки
ингушского сепаратизма в ПР (открыто заявившего о себе в 1973 году),
власти Северной Осетии направляют дополнительные ресурсы в развитие
социальной инфраструктуры и экономики этого района (в связи с этим СМ
РСФСР принимает специальное Постановление «О дополнительных
мерах по развитию жилищного и коммунального хозяйства,
здравоохранения, просвещения и культуры Пригородного района Северной
Осетии»).
Целью
этих социально-экономических мероприятий было достижение
значительного роста уровня жизни в ПР, в том числе и ингушского
населения. Кроме того, важно было добиться соответствующего
«демонстрационного эффекта»: разрыв между уровнем жизни
ингушей в ПР и в собственно Ингушетии должен был наглядно показать
осетинским ингушам выгоду их «внутриосетинского»
положения в сравнении с районами ЧИАССР (здесь уместно вспомнить, что
в 1973 году часть ингушей была за восстановление Горской, то есть
фактически объединенной Осетино-Ингушской республики).
Однако
существовал ряд обстоятельств, сводящих на нет все усилия осетинского
руководства добиться положительного для Северной Осетии эффекта от
курса на «опережающее» развитие ПР. Прежде всего, разрыв
в уровне жизни и «качественный» государственно
организованный отрыв ПР от других районов (собственно) Ингушетии по
экономическим показателям лишь СПОСОБСТВОВАЛ восприятию ингушской
элитой Пригородного района как необходимого и желанного
экономико-территориального ядра Ингушетии. Чем более развитым был ПР
и чем более отсталыми районы собственно Ингушетии, тем ценнее
оказывался ПР, тем естественнее очерчивался он как центр Ингушетии и
тем настойчивее были устремления на него извне. На «массовом»,
«обыденном» уровне та же ситуация выражалась в том, что
разрыв в уровне жизни в ПР и Ингушетии создавал дополнительный
импульс к миграции ингушей в ПР. Ингушское население ПР в 1979–1989
годах росло быстрее, чем ингушское население в собственно Ингушетии.
И это несмотря на введенные после событий 1981 года ограничения на
прописку в ПР (124).
Период
1982–1989 годов — это время, когда руководство Северной
Осетии (возглавляемое назначенцем Москвы Одинцовым) проводило
фактически линию на социально-экономическую и «властную»
интеграцию ингушей в Северной Осетии (выделение квот для ингушских
студентов в вузах Северной Осетии, резервирование для ингушей «мест»
для приема в партию как канал вертикальной мобильности (125) и т.д.).
С
одной стороны, такая политическая линия вела к росту недовольства
среди осетин, с другой стороны, для самих ингушей период такого
протекционизма способствовал пониманию ими, что основные каналы
распределения есть каналы государственные — коридоры власти.
«Протекционизм» в отношении ингушей совпадал по времени с
введенным в 1982 году «ограничением на механический прирост
населения в ПР». Хотя такие ограничения вообще были привычны
для многих районов Советского Союза, но в данном случае одна из
сторон — ингушская — воспринимала данный акт как
«этнически сфокусированный», направленный на ограничение
роста именно ингушского населения ПР. Эта двойственность положения
ингушей — протекционизм по отношению к ним в некоторых сферах
социальной жизни и ограничение их гражданских прав в других сферах —
могла быть преодолена только обретением самих государственных каналов
как источников и протекции-блага, и принуждения.
Другим
аспектом социально-экономической жизни, способствовавшим затягиванию
узла противоречий между осетинами и ингушами, являлась связь
этничности и социального разделения труда.
Еще
в советское время дефицитарная распределительная экономика постоянно
подстегивала экономическую значимость первичных, родственных,
клановых связей. «Родственная избирательность» с ее
неизбежной этнической составной оказывалась существенным регулятором
всей хозяйственной жизни.
И
в постсоветский период сама специфика экономических отношений на
российской национальной периферии, где сильны традиционные
родственные связи, не только не ослабила их экономическую значимость,
но придала им новый импульс. На фоне неопределенных, аморфных правил,
условий экономической деятельности, крайне неустойчивых правовых
рамок этой деятельности значение фамильно-клановых связей только
усиливается. Даже больше того, фамилия, клан воспроизводятся как
адекватные постсоветской экономической реальности ГОТОВЫЕ
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ячейки. Кавказские ячейки вообще вполне успешно
действуют в «теле» российской экономики именно потому,
что опираются, в отличие от многих «чисто российских фирм»,
на вне- и над экономические основания — тем более устойчивые,
чем более слабы и неопределенны основания собственно экономические.
Внутри же своего «кавказского сообщества» этот комплекс
усиливает отнюдь не значимость и роль гражданских и профессиональных
характеристик, а ценность ПРИНАДЛЕЖНОСТИ К ОПРЕДЕЛЕННОЙ
корпоративной, а еще надежнее — этнической или клановой группе.
Одним из следствий этой тенденции является то, что существующий
отчетливый «дисбаланс» в «капитале»
первичных, родственных связей, которыми обладают, в частности,
кавказцы и русские, воспроизводится в этнически непропорциональном
распределении и непропорциональном представительстве кавказских и
русской групп в наиболее престижных (прибыльных) сферах занятости. Но
данный дисбаланс характерен отчасти и для внутри кавказских
отношений, в том числе и для осетино-ингушских. Хотя сети первичных,
родственных связей в осетинской среде не менее обширны, чем в среде
ингушской, но их насыщенность, интенсивность, сплоченность уже
изрядно померкли в лучах уличных фонарей владикавказского
Gesellschaft.
Козырь
этого «первичного капитала», позволивший ингушскому
меньшинству в Северной Осетии успешно реализовать свои культурные
ресурсы и стать к 1980-м годам одной из самых состоятельных групп
населения, тем не менее, постоянно упирался в дефицит политической
власти. Ингуши достигли к концу 1980-х годов, как мне представляется,
«потолка» возможной экономической состоятельности в
Пригородном районе, — возможной в рамках того распределения
политической власти, которое существовало между ними и их
«титульными» осетинскими соседями. Отсюда я бы сделал
такой вывод: чем выше был уровень экономического преуспеяния
ингушского населения в ПР, тем болезненнее было столкновение с этой
«реальной планкой власти», с этим «титульным
потолком», не позволяющим достичь того, чего можно было бы
достичь, будь ингуши сами титульной группой, а ПР — частью
Ингушетии. Мне представляется, что сам радикализм ингушской позиции в
конфликте был обуслослен не столько «ущемлением гражданских
прав», сколько тем разрывом между реальным положением дел (и
прав) и тем возможным, «идеальным» положением, которое
рисовалось ингушам как ДОЛЖНОЕ. Конструирование такого «идеального»
ДОЛЖНОГО положения — функция митингов, исторических изысканий,
национальной пропаганды. Точнее говоря, «заботой» этой
пропаганды было рисование «страшного разрыва», «пропасти»
между должным, заслуженным по праву положением, которое было бы
«исторически справедливым», с одной стороны, и тем
«реальным» положением, что явилось участью ингушей в
Северной Осетии, — с другой.
2.5. Демография как «национальная безопасность»
К
началу 1970-х годов и особенно в 1980-х все более очевидным
становился тот факт, что осетины и ингуши представляют собой не
только две этнические группы с кардинально различной внутриимперской
судьбой, но две группы, находящиеся на различных стадиях
демографического перехода (демографической модернизации). Уровень
урбанизации осетинского и ингушского населения достаточно наглядно
объясняет этот фазовый разрыв в модернизации демографического
поведения (см. табл. 1).
Таблица
1.
Уровень
урбанизации осетинского и ингушского населения на 1989 год
(126)
|
население |
||
|
городское |
сельское |
|
|
осетины |
66 |
34 |
|
ингуши |
38 |
62 |
Этот
фазовый разрыв проявляется в этнической дифференциации такого
показателя, как естественный прирост населения: у осетин за 1979–1989
годы он составил 10,3%, у ингушей — 27,4%.
Различная
степень продвинутости двух соседних народов по пути демографической
модернизации, в свою очередь, выражается в обостряющих «исторические
несправедливости» факторах:
— демографические
различия усугубляют экономическое отставание Ингушетии от Северной
Осетии в целом;
— дефицит
земли и отчетливые различия в демографическом поведении двух групп в
условиях чересполосного расселения в Пригородном районе с
неизбежностью превращали его в типичный «выталкивающий регион»;
причем «выталкивающий» осетин, имеющих «продвинутые»
демографические показатели. Это «выталкивание» не
является обязательно осознанным в идеологемах типа «это наша
земля — а вы здесь гости» отношением. Тем не менее, люди,
принадлежащие к различным этническим группам, оказываются в ситуации
различного по содержанию и интенсивности группового давления. Дилемма
«остаться или уехать» очерчивается и решается в контексте
тех перспектив, которые жестко связываются с будущим, потенциальным
преобладанием «своих» или «чужих» в качестве
соседей, и комфортного, то есть не отягощенного конкретной этнической
принадлежностью, горизонта социальной мобильности.
Очевидно,
что тенденцией в районах чересполосного расселения двух групп,
имеющих столь разные модели демографического поведения, будет
следующее: относительно продвинутая группа (здесь — осетины)
будет стремиться к некоему «отделенчеству» от
запаздывающей группы (здесь — ингуши). Осетины будут стремиться
к всевозможному насыщению, укреплению барьеров, отделяющих их от
ингушей. Данное стремление будет идеологически обосновываться как
необходимость обезопасить себя от «демографической экспансии»,
«демографической колонизации». Демографически продвинутая
группа будет всегда стремиться к «насыщению барьеров»,
препятствующих демографической колонизации территории со стороны
«этнических конкурентов».
Кстати,
нужно заметить, что и в общерегиональном, северокавказском контексте
продвинутость осетин в демографической модернизации существенно
сдерживает их в политических проявлениях общекавказской солидарности
и, напротив, способствует усилению изоляционизма в отношении их
собратьев по общегорской культуре.
Таблица
2.
Демографические
показатели
наиболее многочисленных из северокавказских народов
за
1959–1989
|
1959 |
1989 |
прирост |
|
|
осетины |
413 |
598 |
10,3 |
|
кабардинцы |
204 |
391 |
21,4 |
|
карачаево-балкарцы |
123 |
241 |
22,3 |
|
ингуши |
106 |
237 |
27,4 |
|
чеченцы |
419 |
357 |
26,6 |
|
аварцы |
270 |
601 |
24,4 |
Во
внутренней ситуации в самой Северной Осетии существенно то, что же
именно избирается в качестве «сдерживающих инструментов,
барьеров», функция которых состоит в ограничении темпов «мирной
ингушской колонизации»? На каком историческом и правовом фоне
все это «сдерживание» осуществляется? Как это
«сдерживание» совместимо с правами человека и с
коллективными правами коренного, но не титульного этнического
меньшинства?
Если
продвинутая группа обладает государственностью, то используются такие
рычаги насыщения барьеров, как ограничение на иммиграцию иностранных
граждан. Что касается псевдогосударственности, постренной на
этнической основе и не имеющей собственного института гражданства, то
она прибегает к дискриминационным мерам, но уже не по гражданскому
(граждане vs неграждане), а по этническому
критерию: ограничение или полное закрытие прописки, запрет на
куплю-продажу домовладений. Институт прописки выступает здесь
довольно действенным суррогатом несуществующего республиканского
гражданства. «Не прописывать» означает «отказать в
предоставлении гражданства». Не случайно, что законодательная
отмена института прописки в России до сих пор фактически не
реализована, причем угроза этой реализации подталкивает часть
регионов к попыткам учреждения собственного гражданства как
«регулирующего» и «сдерживающего» инструмента
взамен прописки. Одним из таких регионов выступала в 1970-е, и
особенно в 1980-е годы, Северная Осетия. Хотя ограничения на прописку
номинально касаются всех граждан вне зависимости от этнической
принадлежности (и осетин, и ингушей), но в связи с различным спросом
на прописку в ПР (у ингушей он значительно выше) возникает
фактическое неравенство в шансах на получение этой
прописки-разрешения.
Ситуация
в осетино-ингушских отношениях осложняется тем обстоятельством, что
ингуши сталкиваются с ограничениями в праве проживания на своей
исторической родине. Стремление Осетии к «насыщению правовых
барьеров» воспринимается не просто как нарушение прав человека,
а как попрание коллективных этнических прав ингушского населения.
Несмотря
на использование административно-правовых рычагов, «сдерживающих»
механический прирост населения, особенно после 1982 года, ингушское
население в Северной Осетии росло и за счет иммиграции. Однако то
обстоятельство, что иммигрантам приходилось преодолевать некий
административный барьер (покупая право на прописку),
свидетельствовало для них о наличии общего «осетинского»
давления к сдерживанию ингушской мобильности, того самого «потолка
власти».
Со
своей же стороны ингуши, лишенные в ПР рычагов
институционально-государственного давления, прибегают к ресурсам
рутинного «тихого» выталкивания, повседневного
психологического прессинга, выраженного в постоянном напоминании их
осетинским соседям, что те «живут на чужой земле», «в
чужих домах» и т.д. Это выталкивание осетин происходит
незаметным и привычным образом. Можно привести такой эпизод. При
выделении участков под строительство частных домовладений в секторе
между Владикавказом и Карца в 1985–1986 годах около 33%
участков были распределены среди ингушей; через три года около 70%
имели ингушских владельцев. Такой сдвиг, конечно, не может быть
объяснен лишь психологическим давлением, хотя он весьма интенсивно
сопровождается таковым. Ясно, что сам этот сдвиг есть производное от
элементарных социально-демографических параметров, усиливаемых рядом
исторических обстоятельств, стоящих «за спиной» у
обыденных участников событий и определяющих их поведение,
устойчивость в обустройстве и уверенность в жизненных перспективах и
т.д.
Демографически
обусловленный спрос на участки под строительство различен в ингушской
и в осетинской среде. Выталкивание есть результат понятных попыток
ингушей добиться «земельных пропорций», соответствующих
столь различному спросу. Проблема в том, как к этой естественной
тенденции относятся осетины. Соглашаются ли они «понять»,
что психологическое ‘давление ингушей есть «неизбежное
следствие» неких различий в демографических пропорциях и объеме
спроса на участки, или, напротив, они активно противятся этой
тенденции. Именно тогда, когда земельные и ресурсные пропорции между
двумя группами оказываются определены не наличным демографически и
культурно обусловленным спросом (преобладание аграрного населения у
ингушей), а государственной этнически-избирательной политикой («не
более 33% для ингушей!»), возникает вполне предсказуемая
коллизия: спонтанное давление «демографически запаздывающей»
группы встречается с институциональным, административно-правовым
давлением — противодействием «модернизированной»
группы. Последняя, будучи лишена рычагов демографического давления,
пытается противостоять ему давлением административных ограничений на
механический прирост населения, куплю-продажу домовладений и участков
и т.д.
Осетинское
население и его интересы, в значительной степени «формализованные»
и «явленные» администрацией, противостоят
демографическому давлению ингушей. Однако спонтанное давление
выглядит как естественное, давление же институциональное — как
противодействие естественному ходу событий, как ограничение
естественных прав и свобод. Известные ограничительные меры «против
ингушской демографической колонизации», предпринятые
североосетинской администрацией, выглядят как заведомо морально
неоправданные, как политически ошибочные, как беззаконное
«продолжение сталинской политики вытеснения ингушей».
Рынок земли и прочих ресурсов, их распределение естественным для
госсоциализма образом контролировались политическими структурами, в
данном случае «преимущественно осетинской»
администрацией. Таким образом, дефицит этих участков воспринимался
как государственно спровоцированный, усугубленный дефицит, а
осетинские власти — как ответственные за этот дефицит, как
препятствие к свободному распоряжению ингушей своей землей и
«жизненными шансами».
В
1979–1989 годах ингуши потеснили осетин в составе населения
ряда сел оспариваемой части ПР, прежде всего северной и южной его
части.
Таблица
3.
Динамика
этнического состава населения
по группам сел Пригородного района
(127)
|
1979 |
1989 |
||||
|
осет. |
инг. |
осет. |
инг. |
||
|
A. |
ЦЕНТР: |
66 |
14 |
66 |
19 |
|
B. |
СЕВЕР: |
34 |
56 |
27 |
65 |
|
C. |
ЮГ: |
? |
? |
27 |
60 |
|
D. |
ВОСТОК: |
96 |
0 |
97 |
0 |
|
E. |
ПРИГОРОДЫ |
? |
? |
15 |
70 |
В
нескольких селах началось абсолютное сокращение численности
неингушского населения. Так обозначился еще один вектор
этнодемографических изменений — постепенной миграции осетин из
той части ПР, где ингушское население составляло большинство.
Два
фактора в контексте развития этнодемографической ситуации сыграли
решающую роль в том, что спонтанный и относительно мирный процесс
«естественной ингушской колонизации» ПР был прерван. В
1990–1991 году этнодемографический баланс между осетинами и
ингушами был резко изменен прибытием южноосетинских беженцев в
Северную Осетию. В связи с тем, что в ПР проживали их родственники
(переселенцы 1944–1950 годов), часть беженцев стала размещаться
именно здесь.
Около
10 тыс. беженцев-осетин оставались в ПР к осени 1992 года, спустя
месяцы после дагомысского замирения в осетино-грузинском конфликте. В
наиболее напряженные в Южной Осетии дни весны — начала лета
1992 года численность осетинских беженцев с территории бывшей ГССР,
прибывших в Северную Осетию, достигала, по разным оценкам, от 50 до
80 тысяч человек. Нужно, однако, отметить, что беженцы размещались в
селах центральной и восточной частей ПР, то есть в преимущественно
осетинских селах.
Очевидно
то обстоятельство, что на протяжении последних 20 лет
этнодемографическим параметрам в ПР придавалось явное политическое
значение: прирост населения, соотношение долей, преобладание той или
иной этнической группы в том или ином селе или даже части села —
все эти обстоятельства давно начали фигурировать как симптомы
подспудного этнического противостояния. Осетинское население как
«титульная» социальная база самой североосетинской
квазигосударственности все отчетливее чувствует, что лишено
«внутренних», «естественных» козырей в этой
подспудной этнической конкуренции, прежде всего, высокой
фертиль-ности и психологической сплоченности. Чувствует это и
осетинская элита. Недостаток «естественных козырей» она
стремится нейтрализовать наличием «козыря власти»:
ограничением в прописке, квотным распределением участков под
строительство. Тем самым создавая для ингушей, находящихся под самым
сильным давлением земельного дефицита, необходимость в купле ПРАВА на
прописку или участок и, параллельно, создавая для осетин почву для
подозрений, что власть коррумпирована, продажна и контролируется
ингушскими мафиозными группами. Именно этот конструкт, как
представляется, сдетонировал в октябре 1981 года. Тогда объектами
массовых насильственных действий, спровоцированных убийством ингушами
таксиста-осетина, в равной степени рисковали стать и ингушское
население Северной Осетии, и осетинский обком КПСС (который и был, в
конце концов, разгромлен в буквальном и переносном смысле этого
слова).
Демографический
фактор специфически актуализируется непосредственно в ходе открытого
(в том числе и вооруженного) противостояния. Ясно, что численное
соотношение двух этнических групп рисуется как вероятный прогноз
гипотетического референдума о статусе «спорной» между
двумя группами территории. Болезненная увязка численности и судьбы
двух групп обостряется политической поляризацией по этническому
признаку. В этой ситуации линия вероятного военного исхода
межэтнических столкновений в значительной мере «стремится»
совпасть с линиями этнодемографического преобладания. Чем более
мозаична и чересполосна этническая карта и чем более примитивна и
радикальна политическая стратегия национальных элит в конфликте, тем
больше чревата ситуация «спонтанными» или
спровоцированными этническими чистками, тем больше потенциальное
количество беженцев.
Межэтническое
противостояние, втягивающее в себя все население, а не только
радикальные группы или военные силы государств, обозначает наличное
население как весомый военно-стратегический фактор: население
становится синонимом «контроля над территориями».
Эффективно контролировать территорию в этнических войнах способен
лишь вполне специфический «военно-поселенческий комплекс»,
предполагающий как минимум два элемента: вооруженные отряды и свое
население, в качестве удобного социально-мобилизационного ландшафта
для оперирования вооруженных групп, — население, где эти группы
базируются и где они растворяются, принимая облик «мирных
граждан» и т.д. Этот комплекс успешно противостоит
превосходящим по силам иноэтническим государственным машинам, силовая
активность которых оказывается блокирована международным
вмешательством. В этническом противостоянии, когда линия, отделяющая
зоны контроля, стремится совпасть с контурами этнической карты, есть
значительная степень вероятности, что государства, рискующие потерять
иноэтническую периферию по вышеотмеченным причинам, будут склонны
опереться на «адекватные меры эффективного контроля» —
опереться на «свое» население, на его силовую активность.
Эта активность проходит по грани героизма и преступления.
«Государственный смысл» этой активности — разрушить
военно-поселенческий комплекс противостоящей стороны, когда само
государство стремится «сохранить лицо». Логика этой
активности — «либо мы, либо они».
Очевидно,
что устойчивость власти (или «этнически асимметричной»
администрации), а значит, и стабильность политической карты
(неизменность границ) зависит от степени легитимности данной власти
среди населения. Устойчивость национальной государственности зависит
от этнического состава тех или иных регионов — в иных из них,
преимущественно иноэтнических, для надлежащей устойчивости должны
быть изобретены и реализованы дополнительные мероприятия. Назначение
последних — способствовать признанию, легитимации этой
инонациональной государственности (позволяющие принять власть,
объясняя самим себе, «с какой, собственно, стати мы обречены
быть гражданами данной республики?»). Там же, где часть
населения отвергает легитимность своего пребывания и пребывания своих
территорий в составе инонационального государства, там, где
легитимность самого псевдогосударства разрушена, власть оказалась
способна «эффективно» опереться только на насилие, как
это все отчетливее становилось в ПР.
В
целом же демографическая ситуация в этнически разделенных обществах,
где власть «ассоциируется» только с титульной группой,
становится проблемой «национальной безопасности».
Увеличение доли той этнической группы, в которой сильны идеология и
настроения, отрицающие легитимность данной власти, сопряжен с
усилением риска потерять вместе с легитимностью и населением сами
территории. Такие территории с точки зрения «государственных
интересов» начинают определяться как «демографически
неблагополучные», нуждающиеся в некой программе коррекции,
улучшения. Эта программа возможна как этнически избирательная,
протекционистская для одних и ограничительная для других. (В
последующем, когда в осетино-ингушском конфликте возникнет проблема
возвращения беженцев, она будет неявно сопряжена с перспективой
потери контроля над «зонами возвращения» именно потому,
что для ингушских беженцев легитимность североосетинской
администрации крайне проблематична, иначе говоря, проблематична сама
эта администрация).
2.6. Феноменология ненависти. Моральная и структурная «асимметрия»
сторон
Как
уже отмечалось выше, развитие ситуации проходило в определенной
зависимости от психологических стереотипов сторон в отношении друг
друга.
Стереотипное
восприятие друг друга постоянно подстегивается неосторожными
высказываниями и усиливающими их эффект СМИ. СМИ, в том числе и
центральные, были склонны к освещению неких радикальных установок как
ОТКРОВЕНИЙ, как некоторых свидетельств о «подлинных взглядах и
замыслах». При этом богатство отношений двух народов начинает
заведомо сводиться к специфической однозначности, подобно тому, как
упрощена история, рассматриваемая нами как «предыстория
конфликта». Сами участники событий начинают воспринимать друг
друга в медиа-опосредованном виде, через эту призму радикализма —
сначала вербального, а затем и деятельно-практического. Через эту
призму вскрывается якобы потаенное, обнаруживается некое «откровение»
с чужой стороны. И реальность уже ожидается как подтверждение худшего
— вот, наконец, показалось подлинное лицо врага. Стереотипному
образу «контранарода» соответствуют ожидания «присущих
данному народу действий».
Например,
один из ингушских лидеров Б. Богатырев обещал, что «никакая
национальная гвардия (осетин) не спасет. Неужели осетины думают, что
мы выстроимся на границе и пойдем в атаку? Будет совсем другая
тактика…» (128). Высказывания, прозрачно намекающие на
тактику «повседневного террора» и медленного
выдавливания, становятся затем излюбленным местом осетинского
цитирования как ПОДЛИННЫЕ свидетельства, свидетельства о подлинных
намерениях.
Я
рискну утверждать, что в целом социально-психологическое измерение
конфликта в 1989–1992 годах можно было выразить следующим
образом: уверенность и решимость ингушей, с одной стороны, сомнения и
неуверенность осетин, с другой. Это соотношение психологических типов
иногда представляется «национальным характером, выкованным
судьбой», неистребимым стремлением жить на родной земле —
у ингушей и, соответственно, «сознанием своей неукорененности,
комплексом гостя на чужой земле» — у осетин. Данное
различие проявляется, например, в установках на «возможность
проживания осетин и ингушей в одних населенных пунктах»:
осетины не выдерживают «напряженного соседства» с
ингушами и склонны к выезду. Представляется также, что установки на
«невозможность совместного проживания осетин с ингушами»,
широко распространенные сегодня в Северной Осетии, также являются не
просто «идеологическими конструкциями» властей (129), а
производными некоторого устойчивого социального опыта, пропущенными
через соответствующую массовую политическую культуру. Эти установки
фиксируют реальный психологический дискомфорт осетин в населенных
пунктах ПР, особенно в тех из них, где ингуши численно преобладают.
Осетинская иллюзорная надежда на сегрегацию как на гарантию
психологического комфорта и безопасности, собственная неспособность
выживать в данном соседстве с ингушами, отсутствие умения «ладить
с ними» декларируются в требовании о том, что ингуши должны
быть лишены права проживать в тех селах, где живут осетины.
Эта
«сквозная» (проходящая через весь конфликт) уверенность
ингуша и неуверенность осетина кажется парадоксальной на фоне
обратного социально-экономического соотношения Северной Осетии и
Ингушетии; такая связка «психологического статуса» с
«геополитическим» уместна потому, что она постоянно
присутствует в обыденном и идеологическом восприятии реальности: как
уже было сказано, Осетия фигурирует для политизированного ингуша
«критерием сравнений» — «у 400 тыс. осетин
есть две автономии, у 300 тыс. ингушей ни одной» (сетовал один
из ингушских лидеров Б.Костоев). И действительно, Осетия в советские
времена по видимости укрепилась, ее промышленность — самая
развитая относительно других республик Северного Кавказа, уровень
жизни — самый высокий и т.д. Фронтоны владикавказского Лицея в
свое время еще шокируют московских журналистов, прибывших из
ингушской столицы Назрани и ищущих «ярких сравнений». Но
этот исторический «успех» Осетии на фоне исторического
«запаздывания» Ингушетии (объясненный, как показано выше,
фактором Москвы), не потому ли этот «успех» сопряжен с
неуверенностью осетин в их противостоянии с ингушами, что дарован
свыше? обусловлен российским протекционизмом? тепличными условиями?
Не есть ли эта психологическая, даже моральная асимметрия проявлением
типичного различения осетинской и ингушской судьбы внутри российской
государственности, а именно оппозиции протекционизма-служения как
основного мотива в российско-осетинских отношениях и
насилия-сопротивления — в российско-ингушских?
Однако
само данное различение, если оно и прослеживается в качестве некой
исторической или психологической доминанты, является производным от
более основательной социальной реальности. Тип отношений метрополии с
ее «колониями» (Осетией и Ингушетией), геополитический
выбор, стоящий за эти типом, складывались в значительной мере как
спонтанные, постфактум рефлексируемые российской администрацией
политические реакции империи на ВНУТРЕННИЕ КОНДИЦИИ осетинского и
ингушского обществ, на детерминируемые этими кондициями АДАПТАЦИОННЫЕ
СПОСОБНОСТИ обоих обществ. Фазовый (или формационный) отрыв Осетии от
Ингушетии в процессах изменения социальной структуры с конца XVIII
века в серьезной степени УСИЛИЛСЯ в последующей внутрироссийской их
эволюции.
Нужно
отметить, что такой фазовый отрыв в процессах модернизации
осетинского общества от ингушского имеет различные теоретические
трактовки, объясняющие его существо и влияние на конфликтность
отношений между двумя народами. Можно выделить формационный подход
(130). В рамках данного подхода наибольшее внимание уделяется роли
социальной структуры, социального расслоения в генезисе различных
типов интеграции в Россию.
Однако
даже у сторонников формационного подхода иногда просматривается
влияние различного рода редукционистских традиций ( когда речь
заходит об «этногенетическом складе ингушского народа»,
обусловленных этим складом особой «агрессивности»
ингушской среды, «импульсивном характере» ингушей, их
непредсказуемости). Одна из таких типичных традиций в трактовке
осетино-ингушских отношений расцвела на почве гумилевской теории
этногенеза и развития этноса как биосоциальной целостности.
Л.Н.Гумилев никогда не упоминал пару осетины-ингуши для иллюстраций
типа соседства народов, находящихся на различном этапе этногенеза и
обладающих в связи с этим различным «пассионарным потенциалом».
Однако уж слишком «красиво ложится» эта теория на
специфику осетино-ингушского соседства, так что ее обертоны неявно
звучат во многих публикациях и мнениях. Иллюстрация выглядит
следующим образом: осетины — древний, реликтовый народ, осколок
некогда огромного скифо-сармато-аланского мира, очевидно рассеявший
свой пассионарный запас, склонный к ассимиляции и возродившийся,
будучи встроен в суперэтнос (в Россию). Господствующие установки —
прагматизм, умеренность, индивидуализм, консерватизм и т.д.
Геополитические установки осетин опираются на их «комплементарность»
(дополнительность, созвучие) русской культуре и русскому влиянию.
Рядом
же с осетинами поднимается, только рождается молодой вайнахский
этнос, с радикально отличной от осетин исторической судьбой, не
знавший ни тысячелетних и тысячекилометровых переселений, ни
катастрофы своей государственности, ни рассеяния. Этот молодой
«этносоциальный организм» полон еще внутренней энергии,
импульсивен и склонен к экспансии (военной, демографической и т.д.).
Его взлет начался в конце XVIII века, когда
его территории начали стремительно расширяться, а сам он неожиданно
для соседей из горстки слабых, замкнутых в ущельях племен превратился
в грозную силу (показательны здесь метаморфозы образа чеченцев в
XVIII веке для их кабардинских, ногайских и
кумыкских соседей). Однако тот же самый суперэтнос, в который так
органично и спасительно вошли осетины, оказался пагубным для
вайнахов: экспансия российского суперэтноса совпала по времени с
пассионарным подъемом вайнахов. Русская колонизация столкнулась с
вайнахским выдвижением на равнины. Российский (русский) суперэтнос
противостоял вайнахской экспансии, подавил ее в ходе Кавказской
войны, однако и «законсервировал» (и сохранил)
пассионарный потенциал вайнахов. Ныне насилие извне уменьшилось,
давление империи и русского суперэтноса ослабло, и вайнахский взрыв
активности не заставил себя долго ждать.
Данная
примордиалистекая версия осетино-ингушского конфликта, насколько я
знаю, нигде явственно не сформулирована. Однако она прослеживается по
различным признакам: употреблению соответствующей терминологии,
ссылкам на некие экстрасоциальные реалии типа «комплементарности»,
различного «потенциала пассионарности» и т.д.
Еще
один пример представления осетин и ингушей людьми «с разных
планет» — это идеологическая гипертрофия конфессиональных
различий осетин (христиан) и ингушей (мусульман). Фокусируются даже
различия самого «типа приверженности» своей религии:
прохладно-умеренный у осетин и ревностный — у ингушей. (Кстати,
преувеличение роли различий не означает, что самого различия нет;
интересно, что у осетин наблюдается сейчас некая дивергенция
конфессиональных ориентации — помимо православия, ислама,
появились и в последнее время укрепились протестантские группы —
иеговистов, адвентистов, евангелистов. То есть отчетливо происходит
расщепление этнической и религиозной идентичности. В ингушской среде,
напротив, этническая и религиозная идентичности все жестче
увязываются, и ислам превращается в некую национальную черту).
В
контексте анализа идеологических спекуляций на конфессиональных
различиях нужно отметить вполне симптоматичное упоминание пары
осетины—ингуши Хантингтоном в его концепции «конфликта
цивилизаций» в качестве иллюстрации «цивилизационного
разлома» между двумя мирами — условно именуемыми
православным и исламским… (131). На Кавказе такие «цивилизационные
атрибуции» были и будут очень популярны: «Грузия —
форпост христианской цивилизации в исламском окружении»,
«геополитические ориентации на духовно близкие народы»,
«кавказский исламский барьер на пути русской колонизации»
и т.д.
«Сверхтеории»
играют существенную роль, но, как представляется, не столько в
анализе отношений как они существуют в реальности (сами по себе), а в
кристаллизации и упорядочении самих политико-идеологических реакций
на эту реальность; специфическим образом «типизируя»
группы, их историческую судьбу и облегчая «понимание»
реальности для «наблюдателя», как бы форсируя его выбор
симпатий, направляя его обоснования и саму логику их поиска. Отдавая
дань этой имманентной анализу межэтнических отношений идеологической
слабости, я склоняюсь к формационному (или структурному)
редукционизму: разрыв в социально-структурной продвинутости
осетинского и ингушского обществ сыграл решающую роль в исторических
диспропорциях их внутрироссийского развития.
Структурное
различие осетинского и ингушского обществ — это различие
общества, имеющего опыт социального расслоения, и общества, не
имеющего такого опыта. Наличие или отсутствие опыта социального
расслоения выразилось в различиях социально-политических установкок
осетин и ингушей в отношении извне привнесенной государственности.
Проблемы и извне привнесенные перемены расслаивали осетинское
общество, и часть осетин стремительно ассоциировалась с источником
этих перемен. Проблемы и извне навязываемые перемены, напротив,
скорее сплачивали ингушей, которые были склонны отторгать тех, кто
пытался ассоциироваться, деятельно или духовно, с источником
навязанных перемен — Россией как империей.
Разрыв
в модернизации социальной структуры выражается во вполне определенных
социально-психологических конструкциях: в большей опоре одной из
групп на государственно организованное насилие в качестве фактора
разрешения конфликтов и опоре другой на спонтанное, органичное
давление самого традиционного общества, его фамильно-родовых
структур. Для одной группы насилие все более и более становится
исключительной прерогативой властей (государства), и субъектность
привычного и социально целесообразного насилия как бы «выносится»
вовне самого сообщества. Для другой группы, напротив, субъектность
привычного насилия сосредоточена внутри самого сообщества, присуща
его собственным «первичным» структурам. Можно сказать,
что для осетин исключительные права на легитимное насилие и сами
ресурсы безопасности в гораздо большей степени воплощены в органах
государственной власти; для ингушей же эти права и ресурсы еще
«вкраплены» в само сообщество. Эта асимметрия выражена
лапидарно следующим образом: «осетин апеллирует к властям —
ингуш опирается на себя и свой тейп».
Важно
здесь именно измерение «привычности», «рутинности»
всей этой модальности насилия и угрозы насилия. Для осетин существует
значительно большая психологическая дистанция между состояниями
«мира» и «войны», чем для ингушей.
Психологическое напряжение всей ингушской исторической судьбы,
истории явного или неявного противостояния инонациональной русской
власти, способствовало, как и социальная структура ингушского
общества, развитию специфического синдрома, когда «государственно
организованный мир» был зачастую сопряжен с привычным насилием
(«рутинной войной»). В противовес этому государственному
насилию ингушское общество сохранило и развило присущие традиционному
социальному строю инструменты этнического давления — давления
невоенного, неинституционального, но закрепленного в таких традициях,
как родовая сплоченность и взамовыручка, быстрая «мобилизация»
тейповых связей в конфликтных ситуациях и т.д. Ингуш не ждет
«государственного удостоверения», чтобы утверждать свои
интересы и достоинство.
В
силу того, что ситуация в ПР в целом очерчивается как конфликтная,
десятилетия рутинного противостояния между осетинами и ингушами
устойчиво актуализировали присущие каждой из сторон психологические и
социальные механизмы давления. В то время как осетин, оказавшись в
сфере скрытого, рутинного, эпизодического, вкрапленного в
повседневные ситуации давления, чувствует себя «не в своей
тарелке», ингуш здесь — дома. Рост межэтнического
напряжения трансформирует это давление в насилие или угрозу насилия.
Осетин, как и казак, сказавший когда-то: или мир, или война, и,
обращаясь к властям, — «дайте нам мир или разрешите
открытую войну», так как дальше такое подвешенное положение
невыносимо. Осетин также теряется в этой подвешенности «мирного
времени». И наконец, чем длительнее эта психологическая
«подвешенность», чем насыщеннее опыт осетина, состоящий
из эпизодов его рутинных страхов и привычной неуверенности в
ингушской «мирной» среде, тем отчетливее открытая война и
государственное насилие выступают для него как освобождение от
комплексов. В «открытой войне» осетин обнаруживает и
возвращает себе интимную связь со своим сообществом — связь
жизни и смерти, в «мирном» ингушском окружении он одинок
и заброшен. («Никто нами не интересуется, а ингуши нас тихой
сапой выживают», — слова, услышанные мной еще в 1979
году). 31 октября 1992 года, когда ингушские вооруженные группы
заняли северо-восток ПР и стало ясно, что это уже война, сознание
этой катастрофы, как мне кажется, сопровождалось у многих осетин
чувством «наконец-то!».
Возвращаясь
к анализу «мирных установок» и их экстремальных
трансформаций, отметим различия в установках беженцев (пример
различия, который лишь усиливается экстраординарностью ситуации) —
беженцев-ингушей и беженцев-осетин по вопросу об их возвращении
домой. Данные различия могут быть также объяснены различием
социальной структуры двух групп и их культурных измерений.
Прежде
всего, можно заметить, что ингушский тейп имеет свой
конкретно-территориальный локус, и ингуш, принадлежа своему тейпу,
психологически склонен к «освящению» этого локуса «могил
предков» в каком-нибудь вполне конкретном Ангуште или Шолхи.
Осетин
же в значительной мере свободен от этого комплекса, связанного с
«родовым пространством». Родина для него понятие уже не
чисто территориальное, а политическое — быть «дома»
значит жить в Осетии, в Беслане ли, в Ардоне — почти одно или
стремительно сближающееся и не зависящее от «состава предков»
на конкретном кладбище.
Во-вторых,
возвращение осетин в Грузию рассматривается как пролог их неизбежной
ассимиляции: не вернуться туда значит остаться осетином, а вернуться
— значит стать грузином. Возвращение же ингушей в ПР никак не
связано для них с перспективами утери или камуфляжа своей этнической
идентичности. И в-третьих, серьезно различаются те
социально-экономические ниши, в которых оказались ингушские беженцы в
Ингушетии и южноосетинские в Северной Осетии. Южноосетинские беженцы
во Владикавказе и Северной Осетии в целом — это
торгово-посредническое сословие, значительная часть которого уже
опережает по уровню доходов своих более социально устроенных
североосетинских соотечественников.
Различная
личностная модальность, «напряженность личностного звучания»
традиционной культуры в осетинском и ингушском обществах проявляется
в том, что ингуш в гораздо большей степени, более отчетливо, чем
осетин, ощущает связь со своей первично-родовой группой (тейпом) как
системой ценностных координат. Пресс подразумеваемых для мужчины
обязательств конкретизирован самим физически существующим
сообществом, он интенсивно присутствует во «мнениях старших»,
окружения. Пресс ингушской национальной культуры на ее «агентов»
не абстрактен, он — реален, очеловечен, наличен.
Осетин
же внутренне апеллирует к ценностям и нормам, гораздо более
абстрагированным от своего группового носителя. Для него норма,
традиция существуют в той их ипостаси, когда появляется возможность
для личностных их интерпретаций и игнорирования. Осетин уже готов для
«критики» действий и оценок тех старших, кто ситуативно
олицетворяет саму норму/традицию. В традицию вторгается ирония.
«Святость» традиций ослабляется неявной конкуренцией за
наиболее адекватное толкование того, что подобает. Самое существенное
в данном контексте, что у осетина возникает такой психологический
феномен, как «усталость» от традиции — от традиции,
являющейся на деле лишь формой диктатуры общины. Появляется некая
двойственность, свойственная, вероятно, любому переходному состоянию:
удостоверяя свое соответствие традиции и укладу, сливаясь в этом
соответствии со своею группой, осетин уже стремится к свободе от нее.
В духе осетина крайний по северокавказским меркам этатизм уживается с
крайним по тем же меркам индивидуализмом. В большей, чем кто либо из
северокавказцев, мере осетин способен игнорировать «мнение
старших», а в качестве «политической институции»
род и фамилия для осетина практически не функционируют.
Все
эти структурно-психологические различия определяют и то, как
различным образом обе этнические группы генерируют свои национальные
интересы, как происходит концентрация власти внутри групп, какие
способы давления возникают в качестве адекватных инструментов в
«этнической конкуренции» и т.д.
Эти
реальности социально-группового уровня сопряжены с
обыденно-индивидуальными ситуациями следующим образом: в ситуации
межличностного конфликта ингуш и осетин выступают, как бы неся в себе
различный потенциал и интенсивность их этнических связей. Ингуш более
уверен в противостоянии, его личная судьба жестко спроецирована и
прикрыта от внешних посягательств его тейпом, который обозначается
как коллективная сила, «стоящая за спиной». Это
называется иногда «сплоченностью», но данный термин имеет
чисто психологической смысл. (Упомянем здесь о роли такого феномена,
как зикр. В зикристском кружении люди-братья сливаются в одно
эмоциональное, духовное, почти физическое целое. В этом обрядовом
экстазе каждый зикрист пронизывается силой духа высшего порядка, чем
его собственный дух, — духом рода, группы. Симптоматично, в
какой степени ингушский зикр чужд и шокирует осетин.) Осетин в
потенциальном межличностном конфликте, где этничность оказывается
значимой характеристикой, в гораздо большей степени одинок и
заброшен, свободен от собственного «неформального сообщества»
(132). Но тем явственнее его нарастающая зависимость от мифов и
реалий «государственной жизни».
В
целом, роль рассматриваемых социально-психологических факторов в
разворачивании конфликта состоит в том, что осетинское население ПР,
оказавшись перед навязанной перспективой стать «гражданами»
Ингушетии, то есть гражданами, лишенными собственных государственных
«опор», вполне определенно понимало, ЧТО его ждет в новом
качестве. «Гражданские гарантии», предоставляемые
российскими ли, ингушскими ли официальными властями этим осетинам,
воспринимались не более как блеф. Никакая «внешняя институция»
не способна обнаружить и, тем более, эффективно предотвращать
неформальный, спонтанный прессинг, обрекающих осетин на исход. Еще
раз подчеркнем, что этот прессинг как исторический феномен находится
вне пределов сознательного выбора определенной политической линии.
Вполне может быть, что Назрань хотела бы удержать осетин (как сейчас
Аушев стремится вернуть казаков, обозначая свою формальную или
подлинную приверженность гражданским правам), но сам объективно
существующий социальный разрыв (плюс груз истории соседства)
позволяет спроектировать процесс не только в качестве «научного»,
но и обыденного прогноза. Осетины не удержались бы в Ингушетии именно
вследствие тех показателей социально-структурной и психологической
асимметрии, о которых говорилось выше. Данная политическая
перспектива в значительной мере определяла и установки осетинского
руководства: ни в коей мере не допустить передачи Пригородного
района, насыщать Пригородный район дополнительными силами, в том
числе и российского федерального подчинения, проводить политическую
(а частично и военную) мобилизацию осетинского населения, используя
при этом «угрозу с востока». И эта угроза с востока уже в
течение 1989–1991 годов с успехом способствовала милитаризации
осетинского населения.
Что
касается Ингушетии, то отмеченные выше социально-психологические
факторы питали радикализм политических установок лидеров ингушского
национального движения. Решительность и уверенность в связи с
осетинским вопросом провоцировала нетерпение, регулярные воинственные
высказывания. Какой-либо компромисс рисовался как недостойная уступка
«уже обреченным, загнанным в угол осетинам». Осетинская
сторона вообще как бы «терялась» в качестве субъекта,
способного существенно повлиять на события (133). Ни справедливости,
ни законности, ни силы духа не было на ее стороне. «Психологическое
превосходство» должно было вот-вот принести плоды и
реализоваться. Я думаю, что вхождение групп вооруженных ингушей на
территорию Осетии 31 октября 1992 года является событием, производным
этой кажущейся «предопределенности успеха», тех
потенциальных «схем событий», которые постоянно
фигурировали в речах ингушских лидеров. Фактическое силовое
превосходство Северной Осетии, ее возможности и связи в армейской
среде, вероятно, вообще не осознавались как какой-либо существенный
фактор, могущий воспрепятствовать цели. Только после событий 31
октября — 5 ноября 1992 года силовое неравенство сторон стало
очевидным и стало даже подчеркиваться ингушской стороной в качестве
причины конкретных масштабов национальной трагедии ингушей в
Пригородном районе.
Версия,
в которой постфактум акцентируется СПОНТАННОСТЬ октябрьских действий
вооруженных групп ингушей, обусловленность этих действий только
«эмоциональным переживанием безысходности», уж слишком
очевидно пропагандирует тезис об «исключительной вине одной из
сторон» (134). Вина и преступность здесь концентрируются на
одной стороне, жертвенность и оправданность насилия — на
другой. Хитрость и расчет — на осетинской стороне, эмоции и
безоглядность — на стороне ингушской. Данный тезис сам является
эмоциональной оценкой и понятным моральным осуждением итогов военных
действий 31 октября — 5 ноября 1992 года, так как «победа»
в этнической войне неизбежно воплощается в моральном поражении
«победителя».
2.7. Правотворчество как катализатор конфликта
В
ходе разворачивания предпосылок конфликта определились три источника,
три субъекта «правовой деятельности», активность которых
сформировала специфический законодательно-правовой контекст,
способствующий взрыву и препятствующий компромиссу в
осетино-ингушских территориальных противоречиях. Эти источники —
федеральный центр (прежде всего федеральные законодательные органы),
а также обе вовлеченные в конфликт стороны, олицетворенные своими
политическими институциями.
Основными
ориентирами в правотворчестве федеральных органов, касающемся
соответствующих вопросов, явилось стремление к реконструкции
государственности на «правовой» (а не силовой) основе,
программа построения «правового государства». Данная цель
не могла быть достигнута без преодоления таких последствий
тоталитаризма, как массовые нарушения прав человека, репрессии и
депортации целых народов. В 1989–1991 годах реабилитационная
волна в федеральном правотворчестве реализуется в двух важных
документах: 14 ноября 1989 года Съезд Народных депутатов СССР
принимает Декларацию «О признании незаконными и преступными
всех актов против народов, подвергшихся насильственному переселению».
Эта декларация есть шаг к восстановлению исторической справедливости
и официальное признание ответственности государства за депортации
1943–1944 годов. 26 апреля 1991 года ВС РСФСР принимает Закон
«О реабилитации репрессированных народов». Данный Закон
включал пункты, касающиеся «территориальной реабилитации»
репрессированных народов. Территориальная реабилитация
репрессированных народов предполагала восстановление
национально-административных границ на момент до депортации.
Возвращение
к историческому «паритету» — а элементом этого
паритета и его базой является равноправие народов внутри государства
и равное отношение Отца-Государства к «народам-детям» —
не могло не найти сочувствия у поднимающейся демократической
революции. Внутриимперское деление народов на «надежные»
и «ненадежные» должно было быть преодолено,
государственная «национальная избирательность» заменена
правом и законом, перед которыми все равны. Здесь проявляется
известная смена вех — устойчивость и сила государства
определяются не принуждением, а гражданской волей составляющих и
подпирающих авторитет власти людей.
Правовой
посыл либерально-демократического содержания («сверху»,
из Москвы), исходящий от демократически ориентированных кругов, шел
навстречу национальному движению и национальным интересам Ингушетии,
которые состояли в том, чтобы вернуть территорию ПР. Важно, что
ингушские национальные интересы и требования Ингушетии являлись лишь
одним из вопросов, касающихся всех репрессированных народов:
поволжских немцев, дальневосточных корейцев, крымских татар,
карачаево-балкарцев, чеченцев, калмыков, турок-месхетинцев и других.
Можно сказать, что моральный пресс всей исторической вины и
ответственности Москвы за всю эпоху депортаций, все депортированные
народы, довлел над каждой конкретной ситуацией. Представляется, что
текст Закона был принят под значительным давлением осознанной
российскими законодателями моральной ответственности за совершенные
государством преступления против народов; с другой стороны, при
принятии Закона сыграла свою роль лоббистская деятельность нескольких
региональных делегаций, одной из самых активных среди которых был
«апрельский вайнахский десант» в Москве.
В
связи с тем, что уже тогда федеральный уровень начинает выступать как
поле лоббистской деятельности, подверженное давлению «снизу»,
республиканские элиты начинают осуществлять свое собственное
правотворчество как создание неких координат, с которыми центру
«нужно считаться».
Республиканские
законодательные акты оформляются не как следствия или как
региональная спецификация федерального законодательства, а как борьба
с этим «заинтересованным и небесстрастным»
законодательством. Характерным эпизодом является то, что соответствие
Закона «О реабилитации репрессированных народов»
Конституции Российской Федерации было подвергнуто осетинской стороной
сомнению и соответствующий запрос был направлен в Конституционный Суд
России.
Территориальная
реабилитация ингушей уже тогда воспринималась в Осетии как
восстановление справедливости «для» и «за счет»
кого-то. Уже в 1989 году этническое противостояние в
осетино-ингушских отношениях становилось достаточно отчетливым. Можно
сказать, что текст Закона читался в Осетии как «признание
незаконными и преступными всех актов, лежащих в основе вашего, то
есть осетинского, здесь в ПР проживания».
Законодательная
активность североосетинских властных структур была направлена в этот
период (1989–1991) на сохранение Пригородного района под своей
юрисдикцией. Административно-силовой контроль над ПР рассматривался
как гарант сохранения здесь осетинского населения и его доминирующего
положения, но необходимо было усилить правовой вес межреспубликанской
административной границы, превратить ее в
национально-государственную. 20 июля 1990 года ВС Северной Осетии
принимает Декларацию о суверенитете Северной Осетии. Насыщение
республиканского статуса более отчетливым «суверенным
содержанием» влекло за собой и насыщение
административно-республиканских границ более «непроницаемым»
характером границ национально-государственных.
Отсутствие
у республики таких правовых рычагов в миграционно-демографической
политике, как институт гражданства, Владикавказ стремился
компенсировать усилением роли такого неправового института, как
прописка и ограничения в праве купли-продажи домовладений. 14
сентября 1990 года ВС Северной Осетии вводит ограничения на
куплю-продажу домовладений в Пригородном районе.
Перед
ингушами начинает вырисовываться перспектива превращения в
«разделенный народ», узаконения былых подзаконных
ограничений на возвращение в ПР для тех из них, кто не вернулся. Для
тех же, кто проживал в пределах Северной Осетии (а 95% из них
проживали на территориях, до 1944 года входивших в Чечено-Ингушетию),
появилась отчетливая перспектива стать этническим меньшинством в
осетинском национальном государстве.
Активность
ингушского национального движения носила в основном
внезаконодательный характер в силу того, что Ингушетия не имела
вплоть до 1992 года собственных национально-государственных органов
власти. Однако отвечающие ингушским национальным устремлениям
правовые координаты ситуации воссоздавались и самим ингушским
национальным движением (съезды, референдумы, декларации митингов), и
властными структурами бывшей Чечено-Ингушетии.
9–10
сентября 1989 года в г. Грозном прошел II
Съезд ингушского народа. На этом съезде был образован Оргкомитет по
восстановлению ингушской автономии. Здесь были заявлены уже на
достаточно официальном уровне требования о передаче Пригородного
района, а также правобережной части Владикавказа в состав Ингушетии.
Существенно то, что Съезд явился первым легальным политическим
мероприятием, где озвучивались территориальные требования, и,
следовательно, последние обрели благодаря съезду характер легальных,
легализованных в правовой системе самого советского государства.
Легитимность пребывания ПР в составе Северной Осетии для ингушского
населения начала разрушаться с опорой на политико-правовые реалии еще
советского общества.
6–10
марта 1990 в Назрани происходит массовый митинг ингушей,
спровоцированный статьей в газете «Правда» (135). В
статье приводилась в качестве подлинной истории конфликта событийная
канва одной из господствующих в Осетии «исторических версий».
А именно то, что ингуши проживали на территории ПР якобы только 22
года (с 1922 по 1944), то есть не было никакого ингушского населения
в ПР до казачьей колонизации в 1859–1861 гг., и обретение
района ингушами в 1918–1921 годах не имело никаких исторических
оснований, а являлось чистым произволом большевиков во главе с Серго
Орджоникидзе.
На
митинге присутствовали десятки тысяч ингушей (по ингушским данным
(136) — 100 тысяч человек, то есть все взрослое население
Ингушетии). Звучали весьма решительные выступления, вероятно
естественные для таких массовых действ. Столь же естественным
представляется психологический тупик бескомпромиссности, в который
вгонялось сознание народа в результате такого экстатического («во
гневе») единения.
27
ноября 1990 года ВС Чечено-Ингушской Республики принимает Декларацию
«О суверенитете Чечено-Ингушской Республики». Статья 17
данной декларации предполагает «необходимость решения вопроса о
возврате территорий, принадлежащих ингушскому народу и отторгнутых в
результате сталинских репрессий — Пригородного района и части
Малгобекского района («Моздокский коридор» — А.Ц.)
в
пределах их бывших границ, а также правобережной части г.
Орджоникидзе (Владикавказа). Союзный договор будет подписан после
решения вопроса о возврате отторгнутых территорий Ингушетии».
Нужно
отметить некоторую двойственность собственного положения тогдашнего
официального Грозного в осетино-ингушском территориальном споре. Дело
в том, что перспектива возвращения ингушам Пригородного района и
восстановления границы между Северной Осетией и Чечено-Ингушетией на
23.2.1944 года влечет за собой актуализацию вопроса о восстановлении
ВСЕХ границ Чечено-Ингушетии на тот период, в том числе и проблемы
возможного возвращение Ставропольскому краю Наурского и Шелковского
районов (137).
Правовые
рамки конфликта созревали под сильным влиянием общерегиональной
ситуации. Осенью 1991 года (после провала ГКЧП) в Чечне одерживает
победу политическая линия на выход из состава России. Эту линию
олицетворяет деятельность Исполкома Общенационального конгресса
чеченского народа (ОКЧН). В октябре 1991 года ОКЧН силой смещает
старую чеченскую «партийно-хозяйственную» элиту во главе
с Д.Завгаевым и приводит к власти генерала Д.Дудаева. Выход Чечни из
состава России ставит под удар стремление ингушей вернуть Пригородный
район, опираясь на общероссийское законодательство; ингушское
национальное движение в лице Оргкомитета по восстановлению автономии
избирает путь отделения от Чеченской республики и «внутрироссийской
борьбы» за ПР. Лидеры ингушей понимают, что вернуть ПР из
состава российской Северной Осетии в состав находящейся вне России
Ингушетии будет вдвойне труднее: будет нейтрализовано значение Закона
«О реабилитации репрессированных народов». 30 ноября 1991
года в ингушских районах бывшей Чечено-Ингушской республики
(Малгобекский, Назрановский, большая часть Сунженского, Джераховский)
проходит референдум о самоопределении Ингушской республики в составе
Российской Федерации, давший утвердительный ответ.
В
июне 1992 года ВС РФ принимается Закон «Об образовании
Ингушской республики в составе РФ». Однако Закон не содержал
описания границ нового национально-административного образования.
Попытка проведения выборов во властные структуры Ингушской
республики, которая была предпринята и на территории ПР Северной
Осетии, наталкивается на серию демаршей со стороны последней.
Ситуация вновь резко накаляется.
В
июле ВС Российской Федерации вводит в действие мораторий на изменение
национально-административных границ. Однако в силу того, что принятие
Закона «О реабилитации…» предшествовало мораторию, как
и принятие Закона «Об образовании Ингушской республики…»,
ингуши воспринимают мораторий как не касающийся Пригородного района.
Осетинская же сторона рассматривает принятие моратория как пересмотр
политической линии Москвы на изменение нынешних границ республик,
выраженной Законом «О реабилитации…» Таким образом,
эффект принятия моратория выражается в том, что в целом нарастает
правовая неопределенность вокруг ПР.
Принятие
моратория Верховным Советом Российской Федерации обозначает момент,
когда «либерально-демократическая волна» в федеральном
Центре вошла в берега, очерченные державно-государственнической
идеологией и необходимой соответствующей ей практикой. Вновь
осетино-ингушские отношения и их динамика служат выражением и
символизацией общероссийского политического процесса. «Фазовый»
переходный либерализм Москвы начал иссякать, вместе с ним стала
иссякать вероятность форсированного преодоления «всех
последствий сталинизма» за счет «его наследников».
Напротив, возрастает роль стабильных фрагментов
социально-политической реальности, региональных властей (если они
способны поддерживать свою легитимность), границ (если они совпадают
с фактически существующими и стабильными пространственными контурами
контроля) и т.д.
Нервозность
в ингушском национальном движении начинает возрастать. Никаких
признаков передачи Пригородного района в состав Ингушетии не
появляется. Более того, осетинская сторона считает мораторий
распространенным на ПР, и Москва не стремится опровергнуть последнее.
Правовая
аморфность ситуации или противоречивость правовых механизмов,
принципов ее разрешения на федеральном уровне в значительной мере
создают убеждение, что силовые методы и тактика «постановки
перед свершившимся фактом» являются действенным средством,
предрешающим предпочтительные итоговые правовые акты. Вероятно, к
осени 1992 года возник вариант «явочного» обретения
Пригородного района.
Правовые
шаги, различного рода декларации и контрдекларации появлялись и
влияли на ход событий параллельно с самими событиями, инцидентами,
митингами и т.д. Каждый такой шаг фактически приближал развязку: ни
один из правовых актов фактически не содержал в себе сдерживающего
потенциала. Как представляется, решающую роль в сужении «пространства
для территориального компромисса» сыграл именно Закон РФ «О
реабилитации репрессированных народов», а точнее, его статьи 3
и 6, которые предусматривают территориальную реабилитацию как
автоматическое восстановление существовавших до депортации границ.
В
принятии Закона проявились несколько существенных моментов.
Во-первых, в Законе выразилось совпадение радикальной
либерально-демократической волны в московских коридорах власти и
национальных интересов репрессированных народов. Обозначился один из
путей в контролируемой эволюции конфликта. О его сути я скажу ниже.
Кроме того, принятие Закона знаменует стратегическую перемену во всем
ингушском движении в его соотношении с Осетией. Можно сказать, что
ингуши освоили, наконец, искусство лоббирования-в-Москве (138), чем
всегда так славилась Осетия. В свое время, по мнению ингушских
лидеров, именно мощное осетинское лобби в Москве возобладало над
симпатизирующим ингушам Серго Орджоникидзе, и город его имени был
включен в Северную Осетию. Теперь же Москва (правительственные
коридоры и газетные редакции) узнаны и признаны ингушами как «поле
игры», так долго игнорируемое ими или недоступное им.
Успех
ингушского лоббирования был предопределен встречным движением
усиливающей свое влияние в Москве либерально-демократической системы
ценностей. Вероятно, сама ситуация между Осетией и Ингушетией, их
«соотносительная» судьба оказалась сильно нагруженной
политическими символами. Осетия — символ имперского присутствия
в регионе, олицетворение консервативного советизма, Ингушетия —
символ жертвенности и достойного противостояния империи. В контексте
российской политической традиции пара политических ориентации
«державность» vs «оппозиция
империи» предстает оппозицией «консерватизма» и
«демократического реформизма»; один из исследователей
акцентировал то обстоятельство, что население Ингушетии каждый раз
отдавало значительное большинство голосов за Бориса Ельцина и
реформистские партии, в то время как население Северной Осетии в
большинстве своем голосовало против Ельцина и за партии
коммунистической и консервативной ориентации (139). Доминирующий
политический образ Осетии — это административный произвол,
нарушения прав человека на свободу жить в собственном когда-то доме.
Ингушетия — жертва этого наследующего сталинизм осетинского
произвола. Осетия олицетворяется «почти гэкачепистом»
Галазовым и членом последнего Политбюро Дзасоховым. Ингушетия —
это просто народ. Делом чести для либерала становится преодоление
социальных, национальных, а значит, и административно-территориальных
последствий сталинизма. Это преодоление рисуется как помощь очевидно
одной, ущемленной в правах, стороне в ее стремлении реконструировать
некогда существоваший (и соответствующий исторической справедливости)
национально-административный паритет.
В
чем же состоял избранный и закрепленный в Законе «О
реабилитации…» путь преодоления последствий сталинского
произвола и разрешения конфликта?
Одно
из решений на этом пути предполагается ст. 3 и 6 Закона РФ «О
реабилитации репрессированных народов». Данные статьи
однозначно определяют, что нынешняя граница Республики Северная
Осетия и Республики Ингушетия должна быть изменена и должна быть
восстановлена граница между Северо-Осетинской АССР и Чечено-Ингушской
АССР на февраль 1944 года (то есть на момент до депортации ингушского
народа) (140). Это проект «территориальной реабилитации»
ингушского народа, по которому Пригородный район должен быть передан
Ингушетии в соответствии с волеизъявлением ингушского НАРОДА. Таким
образом, в законе возобладал дискриминационный подход, когда, с одной
стороны, говорится о «волеизъявлении НАРОДА», полномочном
определять статус территории, а с другой стороны, упоминается лишь о
правах ГРАЖДАН «нерепрессированных» национальностей
(родившихся, проживающих на данной территории, но лишаемых по Закону
соответствующих прав участвовать своим волеизъявлением в определении
статуса территории).
Известно,
что Закон признает утратившими силу все акты, приведшие к
неконституционному, насильственному перекраиванию границ (в том числе
и в 1944 году). Однако, как представляется, с той же легкостью не
может быть признано «незаконным» присутствующее здесь
население и его права, в том числе и право участвовать в определении
национально-государственной принадлежности этой территории, которая
также стала родиной для многих тысяч «нерепрессированных».
Представляется, что проводимая реабилитация репрессированных народов
должна была осуществляться именно через реабилитацию ГРАЖДАН —
представителей этих народов, должна касаться имущественных,
гражданских прав, и только через волю лиц, в отношении которых
проведена такая реабилитация (то есть отдельных граждан, чьи права
должны быть равны правам граждан других национальных групп), только
через их волю может быть осуществлена «национально-территориальная
реабилитация». Последняя не может быть реализована «прямым
действием», так как игнорирует саму возможность соблюдения прав
граждан других национальных групп, проживающих на оспариваемых
территориях. В Законе «О реабилитации…» содержится лишь
формальная декларация о том, что «в процессе реабилитации
репрессированных народов не должны ущемляться права граждан иной
национальности». Однако совершенно неясно, как эта норма или ее
отсутствие должны сказываться на реализации Закона? А если права
все-таки нарушаются?
Фактически
авторы Закона «О реабилитации…» исходили из
представления о территории как «коллективной собственности»
репрессированного народа (в данном случае ингушского). В рамках этой
парадигмы предполагается, что родившееся и выросшее за последние 50
лет после 1944 года население неингушской национальности является
фактором несущественным с точки зрения прав соучаствовать в
определении будущего (а не прошлого) этих территорий. Предполагается,
что в течение 50 лет землями просто «пользовались», и
теперь их необходимо «лишь» вернуть. К сожалению, не был
учтен простой факт — территория есть всегда результат и
составная социальной жизни, территория всегда существует в
целостности с социальной инфраструктурой, жильем, людьми и их
правами. Ингушский Пригородный район 1944 года ушел безвозвратно: в
1991 году, когда принимался Закон «О реабилитации…»,
это была уже совершенно иная социально-пространственная и этническая
среда; Пригородный район как осетино-ингушский — это уже
состоявшаяся историческая реальность. При принятии Закона исходить
нужно было не из абстракции «тер-ритория»(которую можно
получить, попользоваться и вернуть), игнорируя ее социальное
содержание, а из реальности той среды, которая уже сложилась к концу
80-х (смешанный состав населения, необходимость признания прав
жителей района равными, наличие конкуренции двух этнических групп и
противоречие интересов, диспропорции во властных структурах,
необходимость восстановления имущественных прав ингушей, высланных в
1944 году, разработка соответствующей процедуры решения спорных
гражданских, имущественных дел и т.д.). Закон должен был оградить
ингушей от административных попыток и реальных ограничений их прав на
жительство в Пригородном районе, Закон должен был оградить и осетин
от угрозы быть вновь объявленными «гостями» на исконной
ингушской земле и от перспектив быть выдавленными с этой территории.
Разработчики Закона не учитывали, вероятно, значение того факта, что
жилой фонд за 50 лет на 70% обновлен, что осетины живут не просто на
«исконной ингушской территории», а в подавляющем
большинстве в ими же построенных собственных домах, что работают они
не на «территории», а в ими же вместе с их соседями
ингушами построенных предприятиях и т.д.
Сомнительно,
что, восстанавливая историческую справедливость можно вернуться назад
к некому идеальному, но утерянному этнополитическому и
административно-территориальному положению как к некоторой «точке
отсчета». Например, к 1924 году, когда «ингушский и
североосетинский народы политически самоопределились и добровольно
определили свои территориально-государственные границы».
Конечно, «вернуться» можно, но лишь вновь на добровольной
(а значит компромиссной) основе, на основе волеизъявления наличного,
«прописанного», если угодно, населения. В этом смысле
добиться той конфигурации границ, что соответствовала тогдашнему
(1924 г.) составу «волеизъявителей», уже не удается:
осетины не желают жить в Ингушетии (141). Простое наличие этого
субъекта (или, как он фигурирует в тексте Закона «О
реабилитации…» — «граждан, проживающих на землях
репрессированных народов»), наличие этого субъекта и его
интересов выпадает из поля зрения авторов Закона.
Закон
сослужил плохую службу и ингушам: он придал вес законности архаичной
идеологеме об исключительно ингушском Пригородном районе, об
исключительном праве ингушей распоряжаться им как
национально-государственной принадлежностью Ингушетии.
Если
до принятия Закона «О реабилитации…» территориальный
компромисс (по результатам либо референдума, либо по итогам
переговоров сторон) еще мог считаться вероятной перспективой, то
после принятия Закона Верховным Советом России, узаконившего самый
радикальный и односторонний вариант решения территориальной проблемы,
надобность в компромиссах и самих переговорах в значительной мере
отпала. Законодатели и лоббисты Закона не утруждали себя проработкой
реальных, учитывающих интересы обеих сторон, путей решения проблемы.
В
Законе, как уже было сказано, возобладал дискриминационный принцип,
по которому граждане разных национальностей в своих правах НЕ РАВНЫ (
права граждан, принадлежащих к репрессированным в 1944–1956
годах народам, даже тех из граждан, кто сам не подвергался
репрессиям, имеют приоритет над правами граждан —
представителей нерепрессированных народов). Самое существенное —
в Законе полностью проигнорированы проблемы, связанные с определением
и инспекцией того правового, социального положения, которое «имеет
место» в тех республиках, куда по Закону «О
реабилитации…» должны передаваться территории. Закон никак не
увязывает, не обусловливает эту возможную передачу с какими-либо
правовыми, социально-политическими стандартами. Даже если в этих
республиках будут установлены этнократические режимы, проводится
политика вытеснения нетитульного населения, разгул преступности,
отсутствуют реальные (а не формально декларируемые) гарантии
соблюдения прав и свобод — несмотря на все эти возможные
обстоятельства, территории ВМЕСТЕ С ПРОЖИВАЮЩИМ ЗДЕСЬ НАСЕЛЕНИЕМ
должны по логике и букве закона все же «передаваться».
Что касается осетино-ингушского территориального противоречия, то
именно неуверенность осетинского населения в том, что его права в
Ингушетии могут быть гарантированы, предопределило радикальный отказ
осетинской стороны рассматривать возможность каких-либо
территориальных уступок, тем более отказ от уступок по «формуле
Закона о реабилитации» — передачи всей оспариваемой части
ПР (вместе с проживающими здесь 26 тыс. осетинского населения).
(После
событий 31 октября — 5 ноября 1992 года, когда этническая
чересполосица в Пригородном районе была разрушена и большинство
ингушского населения ПР оказалось в положении беженцев на территории
Ингушетии, произошло и разрушение той этнодемографической базы,
которая могла бы служить еще в 1991–1992 годах основой для
территориально значимого компромиссного волеизъявления).
2.8. Перед взрывом
Общая
краткая хронология «затягивания узла» осетино-ингушских
противоречий состоит из череды событий двух основных типов: а)
правовых актов этнической направленности; б) уголовных преступлений,
совершаемых или воспринимаемых как «этнические». Единая
для осетин и ингушей правовая реальность стремительно распадалась:
ингуши уже высказались за образование Ингушской республики «со
столицей в правобережной части Владикавказа», а осетины никак
не хотели знать, что живут и работают «уже в Ингушетии».
Причиной и результатом разрушения общей правовой реальности стала
стремительная политическая поляризация сторон по этническому признаку
и радикализация установок (увеличение доли тех лиц, кто высказывал
готовность прибегнуть к различным формам насилия для защиты интересов
своего этнического сообщества).
Этническое
противостояние, ранее вялое и рутинное, приобретает многообразные и
резкие проявления — здесь и черты политического противостояния
органов власти и других политических субъектов (выраженное языком
мобилизуемых митингов, изданием «правовых»,
административных актов), здесь и учащающиеся уголовные преступления.
Эти преступления совершаются на почве этнической неприязни или же
воспринимаются массовым сознанием как таковые, то есть как
«этнические» (142). Соответственно этнически
сфокусированными становятся реакции правоохранительных и других
властных структур.
Далеко
не полный, а может и избранный, перечень событий, влекущих обе
стороны к открытому противостоянию (событий правовых и политических,
уголовных и военных), выглядит следующим образом:
—
9–10 сентября 1989 года: Съезд
ингушского народа формирует Оргкомитет по восстановлению ингушской
автономии, данный комитет вырабатывает «Протокол» от 5
февраля 1990 года, в котором в ультимативной форме высказываются
весьма радикальные требования к Северной Осетии;
—
20 июля 1990 года: Верховный
Совет Северной Осетии принимает Декларацию о государственном
суверенитете Республики Северная Осетия, тем самым делая шаг к
закреплению Пригородного района за Северной Осетией в новом
политико-правовом пространстве постсоветской России;
—
14 сентября 1990 года: Чрезвычайная
сессия ВС Северной Осетии вводит ограничения на прописку граждан в
Пригородном районе, куплю-продажу жилых домов и других домостроений
на праве личной собственности; тогда же принимается решение о
создании республиканского Комитета обороны;
—
27 ноября 1990 года: Верховный
Совет Чечено-Ингушетии принимает Декларацию «О государственном
суверенитете», где официально заявлено, что условием
«подписания Чечено-Ингушетией союзного договора является
возвращение ингушских земель»;
—
19
апреля 1991 года: бытовой
конфликт (из-за земельного участка) между осетинской и ингушской
семьей в с. Куртат Пригородного района; митинг ингушей Куртата и
других сел; противостояние между ингушами и милицией, в результате
чего ранены 4 милиционера и один (лейтенант МВД Северной Осетии
Р.Салатов) убит выстрелом из толпы;
— 20
апреля 1991 года: введение
режима Чрезвычайного положения в Пригородном районе Указом ВС
Северной Осетии;
— 26 апреля 1991 года: ВС
РСФСР принимает Закон «О реабилитации репрессированных
народов», ст. 3 и 6 предполагают передачу ПР в состав
Ингушетии;
— май
1991 года: ВС
Северной Осетии принимает решение о создании ОМОНа МВД Северной
Осетии;
— 15
сентября 1991 года: Съезд
народных депутатов всех уровней Ингушетии в Назрани, принятие
Декларации об образовании Ингушской Республики в составе РФ (с
включением ПР и со столицей в правобережном Владикавказе);
— 12
ноября 1991 года: убийство
патрульных милиционеров МВД Северной Осетии Кодзаева и Ковенца в
районе с. Эльхотово (преступники оказались ингушами, и похороны их
жертв стали фактически антиингушским митингом);
— 21
ноября 1991 года: убийство
в с. Тарском Пригородного района осетинских милиционеров Цориева и
Чихавиева; по подозрению в соучастии в данном преступлении были
арестованы местные ингуши; их арест и заключение под стражу
сопровождались массовым возмущением тарских ингушей;
— 30
ноября 1991 года: Референдум
в Ингушетии о самоопределении Ингушетии в составе России.
— 4
декабря 1991 года: вооруженный
инцидент в Куртате, в котором погибли ингуш Албаков и военнослужащий
федеральных сил Зубов;
— 9
декабря 1991 года: стычка
между группой местных ингушей из с. Майское и осетинской милицией
из-за попыток установить пропускной пост на перекрестке автодорог
Баку—Ростов и Владикавказ—Моздок у границы с Ингушетией;
— декабрь
1991 года: в
Северной Осетии объявляется запись добровольцев (в связи с резким
обострением положения в Южной Осетии);
— 6
марта 1992 года: убийство
двоих жителей Ингушетии Кодзоева и Дзаурова майором МВД Северной
Осетии;
— 24
марта 1992 года: обнаружены
тела жителей Северной Осетии Рамонова и Сабанова, которые 7 января
выехали в Ингушетию и пропали без вести;
— 20
мая 1992 года: >в
Южной Осетии произошло событие, которое осложнило положение и в
Северной Осетии. Близ грузинского села Кехви, блокирующего дорогу
Цхинвали—Владикавказ, была расстреляна группа осетинских
беженцев (более 30 человек). Этот инцидент серьезно радикализировал
настроения в Северной Осетии, участились обвинения властей в
инертности и предательстве национальных интересов;
— 9–10
июня 1992 года: обострение
положения во Владикавказе в связи с массовым исходом гражданского
осетинского населения из Южной Осетии (в эти дни грузинские
вооруженные силы пытались штурмом овладеть Цхинвали). Во Владикавказе
и с. Михайловском, где находились оружейные склады, группы беженцев и
местных осетин захватили 12 САУ, значительное количество стрелкового
оружия и боеприпасов, часть которого была переправлена на прикрытие
Цхинвали;
— 20
октября 1992 года: взрыв
магистрального газопровода Ставрополье—Грузия, проходящего
через Пригородный район (осетинские радикально настроенные
неформальные группы неоднократно предлагали властям Северной Осетии
перекрыть газопровод, чтобы заставить Грузию прекратить
энергетическую и транспортную блокаду Южной Осетии); власти Северной
Осетии усиливают режим ЧП вдоль трассы газопровода, сюда направляются
дополнительные силы МВД;
— в
тот же день: гибель
в с. Октябрьское под колесами БТРа ОМОНа МВД Северной Осетии девочки
13 лет (ингушки Годоборшевой Мадины);
— 22
октября: убийство
двух ингушей Хаутиева и Пугиева в пос. Южном (как потом выяснилось, в
результате конфликта с двумя милиционерами МВД Северной Осетии). В
пос. Южном собирается значительная толпа ингушей. Прибывшая для
расследования происшествия дежурная группа МВД Северной Осетии
блокируется, начинается перестрелка между милицией и ингушами (убиты
два осетинских милиционера и четверо местных ингушей);
— в
тот же день: начинается
перекрытие движения в сторону пос. Южного местными ингушами; группы
ингушей устанавливают пикеты также в других селах своего
преимущественного проживания: Куртат, Дачное, Карца;
— 23
октября: проходит
Заседание Президиума ВС Северной Осетии;
— 24
октября: в
Назрани проходит Объединенная сессия ингушских райгорсоветов, на
которой принято решение силами отрядов добровольцев и местных (ПР)
ингушей взять район под фактический контроль (это решение оставалось
неизвестным осетинской стороне вплоть до 1–2 ноября);
— 24–26
октября: встречи
руководителей Северной Осетии с ингушскими лидерами для стабилизации
обстановки и деблокирования части Пригородного района;
— 27
октября: ВС
Северной Осетии предъявляет фактически ультиматум ингушской стороне —
«деблокировать ПР до 29 октября»;
— в
тот же день: ВС
Северной Осетии санкционирует формирование отрядов Народного
ополчения;
— последние
числа октября: некоторая
часть ингушских семей из Северной Осетии, опасаясь дальнейшего
обострения ситуации, выезжает на территорию Ингушетии (среди осетин
многие полагают, что выехавшие знали о «готовящейся против
Осетии агрессии»);
— 30
октября: средства
массовой информации Северной Осетии распространяют информацию о
достигнутой договоренности и начале деблокады ПР;
— 30
октября днем —
в с. Дачном убит местный житель ингушской национальности Яндиев;
— 30
октября 22.00: перестрелка
в с. Камбилеевском и Октябрьском;
— 31
октября около 00 часов: в
результате обстрела патрульной машины в с. Октябрьском погиб
милиционер Болотаев (осетин);
— 31
октября около 2.00–4,00: вновь
спорадические перестрелки в Камбилеевском и Октябрьском (ингушская
сторона утверждает, что осетины вели обстрел, в том числе и из
гранатометов, ингушских домовладений). Эти обстрелы, по мнению
ингушской стороны, спровоцировали то, что той же ночью и утром
вооруженные группы ингушей из Назрани и других сел Ингушетии
двинулись на помощь своим соплеменникам и, перейдя административную
границу Северной Осетии, вошли в Пригородный район;
— 31
октября около 6.00: группа
ингушей (по разным оценкам, от 150 до 600 человек) захватывает пост
осетинской милиции и внутренних войск МВД России на «Черменском
круге» близ границы Северной Осетии и Ингушетии;
— около
7.30: прибывшие
на автотранспорте из Ингушетии и местные ингуши из с. Чермен атакуют
отделение милиции в с. Чермен; в селе начинаются погромы осетинских
семей.
Так
развитие конфликта переходит в открытую фазу. Фактически обе стороны
к октябрю 1992 года имели некие военно-тактические предположения о
том, как, возможно, будут развиваться события. Эти «схемы
действия» содержали более или менее детальные или рациональные
представления о том, что необходимо предпринимать в критические
моменты. Однако эти схемы действия охватывали и «проговаривали»,
вероятно, лишь некоторые оправданные и «рациональные»
цели («взять под защиту родственников», «организовать
оборону», «подавить огневые точки», «блокировать
район действия бандформирований», «занять села явочным
порядком» или «вытеснить бандгруппы», «поднять
народ на отражение агрессии»). «Рациональные и
оправданные цели», «адекватные меры», тем не менее,
явно или неявно сопряжены с «непредсказуемыми» или вполне
предсказываемыми последствиями, которые не проговариваются,
оставляются якобы без внимания. Основное преступление данных «схем
военно-тактического действия» состоит именно в этом «оставлении
незаполненных полей», на которых толпа, охваченная военным
психозом, пишет собственную историю и придает событиям собственную,
хотя вполне спровоцированную, уголовную стилистику.
Например:
текст Решения Объединенной сессии в Назрани от 24 октября не содержит
никаких намеков на необходимость погромов осетин, но именно это
случилось в Чермене 31 октября в рамках запланированного ингушскими
лидерами «установления явочного контроля над ПР». В Южном
и Карца ингушские отряды самообороны, «прикрывая свои села от
осетинских БТРов», брали в заложники гражданских лиц осетинской
национальности.
С
другой стороны, призывая 31 октября по местному ТВ население Северной
Осетии к «отражению ингушской агрессии», осетинские
руководители ничего, вероятно, и не собирались предпринимать для
предотвращения ингушских погромов во Владикавказе и других селах ПР,
возвращенных ко 2–3 ноября под осетинский контроль. Более того,
говоря об «ингушской агрессии», об «ингушской пятой
колонне», они скорее явно, чем неявно, обозначили все ингушское
гражданское население Северной Осетии в качестве соучастника
происходящих в Чермене насильственных действий, распространили на
него всю ответственность за силовую авантюру некоторых ингушских
лидеров. Тем самым все ингушское население Северной Осетии
оказывалось с санкции властей «вне закона» и становилось
в силу этого объектом «узаконенного насилия». Более 30
тыс. человек в течение 3–4 дней оказались изгнанными с
территории Северной Осетии. Более 2,5 тысяч домовладений ингушей были
разрушены.
Сознательные
решения, выраженные в «схемах действия», где каждая из
сторон очерчивает лишь собственные «оправданные и адекватные
шаги», эти сознательные решения по ходу событий оказываются
верхушкой айсберга в стихии этнического противостояния. Стороны
реагируют в своих действиях не на «достойные и адекватные»
действия «противника», а на уголовную составную этих
действий. Впоследствии эти уголовные акции, «заведомая»
уголовность взаимно приписываются сторонами всему комплексу действий
друг друга. Нет никакой возможности для взаимного оправдания.
Возникает двойной стандарт, когда «свои» сознательные
(«достойные») действия воспринимаются как доминанта
своего собственного образа и поведения в конфликте. При этом свои
«непредсказуемые», «спонтанные», другими
словами уголовные, проявления выглядят «незначительным»,
печальным, но неизбежно сопровождающим эпизодом, оправданным как
«ответ». Действия же противной стороны полностью лишаются
элемента оправданности и воспринимаются как от начала до конца
злонамеренный заговор — провокация, сопровожденная чистой
уголовщиной.
Вместо заключения
На
этой дате, 31 октября 1992 года, когда осетино-ингушский конфликт
перешел в фазу открытого вооруженного противостояния и массовых
столкновений, я заканчиваю первую часть настоящего исследования. Оно
было посвящено рассмотрению предыстрии и некоторых ведущих факторов
разворачивания конфликта.
Фокус
этого конфликта — территория, что бы ни говорили о том, что она
есть всего лишь «символ» или носитель иных ценностей —
ресурсных (возможности развития) или статусных (самоуважение как
импульс развития). Поэтому возможности урегулирования конфликта
видятся мне связанными с перспективой изменения подходов, взглядов,
стереотипов, касающихся территории. Основа конфликта 1992 года —
представления о ПР как исключительной вотчине осетин или ингушей, в
равной мере претендующих на роль исключительного коллективного
хозяина. Осетинская сторона стремится сохранить свой статус
доминирующей группы с опорой на силу власти и административных
ограничений, а ингушская — обрести этот статус с опорой на силу
«демографической колонизации» и практику «естественного
выдавливания» засидевшихся на ингушской земле непрошеных
гостей.
Урегулирование
территориального спора не будет возможным, пока не возникнут, не
окрепнут и не разовьются иные представления, прежде всего
представление, что ПР — это уже сложившаяся общая родина обеих
групп. Технологии действительного урегулирования, связанные с
гражданским миром и справедливым властным представительством, могут
опираться только на комплекс территории — общего дома.
Различные схемы, формулы урегулирования могут вращаться только вокруг
этого радикального сдвига в восприятии ПР. Все «выкладки»,
которые прямым текстом или подразумеваемым подтекстом, подпитывают
традиционные, архаичные взгляды об исключительном историческом праве
ингушского народа или о «неуместных претензиях на осетинские
земли», — все эти выкладки отдаляют возможность реального
урегулирования. Новые «технологии урегулирования»
возможны только в результате постепенного отхода обеих элит от
традиционного взгляда на территорию как на «этническую
собственность». Само урегулирование — функция элит, их
способности отходить от традиционных взглядов, обрекающих конфликт на
затягивание.
Примечания
1.
Данные Временной администрации // Вестник Временной администрации в
зоне чрезвычайного положения на части территории Республики Ингушетия
и Республики Северная Осетия. № 37. 7 мая 1993 года. С.1. («Временная
администрация» — орган федеральной исполнительной власти,
созданный после событий осени 1992 года на территории действия режима
чрезвычайного положения, т.е. на территории Северной Осетии и
Ингушетии. Задачей Временной администрации было «преодоление
последствий осетино-ингушского конфликта», но фактически ее
деятельность состояла в посредничестве в осетино-ингушских
отношениях, служила восстановлению политических, культурных и
хозяйственных связей в условиях, когда между сторонами сохранялась
жесткая грань «поствоенного» взаимного отчуждения.
2.
Северная Осетия: территория 8 тыс. кв.км. Население 633 тыс. чел.
(1989 год).
Осетины
— народ, принадлежащий к иранской группе индоевропейской
языковой семьи. Формально господствующая религия — православное
христианство, около 15–20% осетин — мусульмане.
Численность в России 402 тыс. чел., на территории бывшего СССР 598
тыс. чел. (1989 год). В пределах Северной Осетии — 335 тыс.
чел.
Республика
Ингушетия: границы официально не определены, «собственно
Ингушетия», то есть без оспариваемых ею территорий Пригородного
района Северной Осетии и Сунженского района бывшей Чечено-Ингушской
республики (оспаривается между разделившимися Ингушетией и Чечней;
1,2 тыс. кв.км.), составляет около 2,2 тыс. кв.км. Вместе со всеми
этими оспариваемыми территориями — 4,4 тыс. кв.км. (Б.Костоев,
один из лидеров ингушского национального движения, называет цифру 4,7
тыс. кв.км. См. его речь: О социально-политическом положении
ингушского народа // Второй съезд ингушского народа. Грозный, 1990.
С. 37).
Население
Ингушетии — около 200–230 тыс. чел. (включая Сунженский
район). В 1989 году в трех ингушских районах бывшей Чечено-Ингушской
АССР население составляло 186 тыс. чел., из них 24,6 тыс. русских.
Ингуши
— народ, принадлежащий к нахско-дагестанской
(восточнокавказской) группе кавказской языковой семьи.
Вероисповедание — ислам суннитского толка. Численность на
территории России 215 тыс. чел., на территории бывшего СССР —
237 тыс., в пределах бывшей Чечено-Ингушской республики проживало —
164 тыс. чел.
3.
Площадь оспариваемой территории см.: Богатырев Б. Отторгнутые
территории // Галгай дош/ Ингушское слово. 1992. № 2. С. 1.
4.
Хотя косвенные документальные свидетельства об этнической границе
касаются середины XVIII века,
а прямые — последней четверти этого века,
историко-идеологический экскурс идет дальше вглубь истории, как того
«требуют национальные интересы». Коротко упомянем
историко-идеологическую канву, касающуюся более архаичных сюжетов.
Основным
элементом осетинского историко-идеологического восприятия нынешней
конфликтной ситуации является то, что Пригородный район, все
предгорье и плоскость, примыкащие к Дарьяльскому ущелью, есть
территории, освоенные и контролируемые ираноязычными предками осетин
аланами по меньшей мере с IV века нашей
эры. Более того, вся предкавказская равнина от Лабы до Аргуна
являлась территорией Аланского раннефеодального государства (Х–ХП
века н.э.). Еще раньше Предкавказье и в значительной мере вся горная
полоса Северного Кавказа (а в районе нынешней Осетии и южные склоны
Большого Кавказа) контролируются более архаичными волнами
ираноязычных кочевников — скифами (VII—IV
вв. до н.э.) и сарматами (III–I
вв. до н.э.). Скифы и сарматы, образуя с собственно аланами три
ираноязычных потока, три пласта, обеспечивших итоговое преобладание
индоарийства в этногенезе осетин, позволяют в то же время заявлять о
константе иранского присутствия на Кавказе. Одновременно,
скифо-сармато-аланская преемственность, сфокусированная на проблеме
территорий, нейтрализует в рамках осетинской национальной идеологии
какие-либо ингушские претензии на исконные территории.
Исконность
ингушских земель (в Пригородном районе, в частности) хотя и
датируется начиная с XVI—XVII
веков, сильна другим обстоятельством: ингушские поселения XVII
века уже есть собственно ингушские (их этнический и даже фамильный
характер отражен в их названиях, многие из которых совпадают с ныне
существующими фамилиями), в то время как исторические права осетин на
«аланское наследие», как наследие их предков,
восстанавливаются лишь благодаря научным изысканиям (соответственно в
рамках науки и оспариваются). Однако в рамках национальных идеологий
все это не существенно: для осетин совершенно достаточно, что «здесь
жили аланы», чтобы скептически воспринимать «ингушскую
исконность».
Основным
элементом ингушского историко-идеологического видения конфликтной
ситуации являются помимо отмеченных раньше: а)
автохтонность на Кавказе вайнахов (ингушей) и пришлость
осетин-иранцев (с сильными мотивами, обозначающими вайнахскую
этническую идентичность того кавказского субстрата, который, будучи
лингвистически и культурно ассимилирован аланами, «генерировал»
после XFV—XV
веков осетинский народ; б)
аланы занимали главным образом равнины Предкавказья, в то время как
нагорная полоса была освоена и контролировалась местным кавказским
населением (вплоть до XV
века, когда разгромленные Тимуром аланы-осетины окончательно
обосновались в горной полосе); в)
аланы есть собирательное название союза племен, в том числе племен
неиранского происхождения, одно из которых — арги — были
предками вайнахов. Эти арги, по мнению ингушских историков-идеологов,
и контролировали ныне спорные территории.
5.
Российская колонизация зачастую воспринимается и очерчивается на
Кавказе как исторический грех России, и вся ее нынешняя региональная
политика ожидается в качестве некого «искупления» этого
греха или по меньшей мере его компенсации. В силу того, что история
осетино-ингушских отношений оформилась в контексте этой колонизации
греха, то и морально-историческая подоплека истории самого этого
конфликта осетин и ингушей никогда не будет свободна для «российского
наблюдателя» от анализа места осетин и ингушей в
геополитическом поле России, от его собственного решения некой
дилеммы: что именно, «историческая вина и ответственность»
(перед колонизуемыми народами) или «исторические интересы
государства» (вовлекающие эти народы в историю), должно быть
избрано в качестве системы политических и гражданских координат.
Системы координат, которая специфическим образом задает «идеологию»
самого исследования, его политическую ангажированность и несвободу.
В
рамках самой исторической науки одна точка зрения может акцентировать
морально-этическую составную горского сопротивления российской
колонизации и имперское военное насилие, другая школа, напротив,
акцентирует «формационное запаздывание» (архаичность)
вольных горских обществ, порождаемую этой социально-структурной
архаичностью «набеговую систему» (экспансию горцев) и
рассматривает колониальное наступление России на регион в качестве
адекватной реакции российской государственности как на свои
собственные интересы, так и на набеги горцев. Язык первой школы —
«империя», «освободительная война горцев»,
«демократизм горских обществ» и т.д., язык другой школы —
«набеги» (грабежи), «родоплеменное общество»,
государственно-принудительное умиротворение края через его
«присоединение».
Однако
вся эта оппозиция коренится на сугубо идеологических основаниях и
потому будет неявно присутствовать как «научная проблема»
всегда, пока будет существовать политическая проблема навязываемой
государственности, с одной стороны, и имитационной государственности,
с другой.
6.
Эта этнонимическая многозначность, «неоднозначность» всех
рубрикаторов горских народов сохранялась более ста лет. См.,
например: Бларамберг И. Кавказская рукопись. Репринт. Ставрополь,
1992; Броневский С. Новейшие географические и исторические известия о
Кавказе. Ч. 2. М., 1823.
7.
См.: Крупное Е.И. Средневековая Ингушетия. М., 1971. С. 24–25.
8.
Район между реками Гизельдон и Терек, как считают некоторые
исследователи, во второй половине 15 века и до 1730–1735 годов
населяло вайнахское (ингушское) население. См.: Волкова Н.Г.
Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII
— начале XX века. М, 1974. С. 125,
143.
9.
История народов Северного Кавказа с древнейших времен до конца XVIII
века. М., 1988. Т. 1. С. 370. 10. «Соотношение» этих двух
проявлений — союзничества по отношению к России и беспорядков
на Военно-Грузинской дороге в первой трети XIX
века см.: Лавров Д. Заметки об Осетии и Осетинах // Сборник
материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 3.
10. Грабежи
на Военно-Грузинской дороге в конце XVIII —
начале XIX века — это, вероятно,
определенные «продолжения» традиционной практики
«взимания налога» за проезд через контролируемые данной
этнической группой или каким-либо конкретным владетелем территории.
Грабежами эта традиционная практика отчетливо определяется в условиях
становящейся государственности. Право на контроль и взимание
«пошлины», устойчивость и правила этого контроля, размер
пошлины — прерогатива государства, те же, кто посягает на эту
прерогативу, становятся «разбойниками». Очевидна
синхронность обоих процессов — становления государственного
права как элемента социальной реальности в регионе и становления
категории «разбойников». Лавров показывает, что
«антирусские беспорядки» того времени на
Военно-Грузинской дороге не имели самостоятельной политической
подоплеки.
11.
Русско-осетинские отношения в XVIII веке.
Т. 2. Орджоникидзе, 1984.
12.
Христианство сохранялось в Осетии в подавленном, «объязычевшемся»
виде еще со времен Алании IX—X
веков. В последующем оно восстанавливалось здесь в качестве составной
части грузинского политического и духовного влияния (XII
век). Тогда же христианство силами Грузии распространяется и среди
вайнахских (кистинских) обществ.
13.
Русско-осетинские отношения. Т.2. С.418. С 1739 года по Белградскому
мирному договору Кабарда становится «барьером»,
нейтральной полосой между Российской и Оттоманской империями. Таким
образом, переход зависимых от Кабарды племен под протекцию России
опосредовался проблемой присоединения или самостоятельности самой
Кабарды и сдерживался вплоть до разрешения этой проблемы в 1772–74
годах.
14.
Грабовский Н. Присоединение к России Кабарды и борьба за ее
независимость // Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. 9. С.
126; Русско-осетинские отношения. Док. 195, 200–201; Волкова
Н.Г. Указ. соч. С. 159–160.
15.
Русско-осетинские отношения. Док. 190–192, 196, 200–201,
209; Мартиросиан Г.К. История Ингушии. Орджоникидзе, 1933. С. 43–44.
16.
По Кучук-Кайнарджийскому миру Россия стала рассматривать Кабарду как
присоединенную территорию (а вместе с нею и «зависимые от нее
горские племена»). Таким образом, после 1774 года вся
предгорная равнина, примыкающая к осетинским и ингушским горам уже
считается Россией своей территорией. Симптоматична стилистика
обращения к российским властям кабардинских князей, ПРОСЯЩИХ считать
пред-осетинскую равнину, находившуюся ранее в их распоряжении,
сохраненной в их собственности (Русско-осетинские отношения. С.
318–319).
17.
Хотя существуют и свидетельства того, что «Екатерина просила у
кабардинцев разрешения провести дорогу через их земли» (см. об
этом: Кундухов Мусса. Воспоминания // Дарьял. 1993. № 2. С. 96.)
18.
Пограничное джераховское общество, вероятно было осетинским к 1730–40
годам: своего рода последний рубеж осетинской миграции на восток в
XVII—XVIII
веках. В конце XVIII века вектор общего
«осетинского смещения» становится направленным на север
(на плоскость) и собственно осетинская этническая «подпитка»
этого общества истощается. В то же время это осетинское общество
попадает с середины XVIII века в полосу той
же миграции на север уже ингушских горских обществ. В силу этого
постепенно изменяется этническое «лицо» джераховцев —
происходит их ассимиляция ингушами. Таким образом, вплоть до 1830–50
годов джераховцы еще фигурируют в русских источниках как «осетинское
общество», но уже с того же самого времени — как
ингушское, кистинское, в общем — «чеченское»
(вайнахское). Бларам-берг фиксирует джераховцев как осетинское
общество (Кавказская рукопись. С. 167–168). Броневский уже в
1823 году пишет о джерахах как кистинском колене (Новейшие
географические и исторические известия… С. 159–160). Волкова
считает, что «около 1830-х годов джерахи еще отличают себя от
соседних ингушей-кистин» (Этнический состав… С. 145).
Этот
исторический конструкт осложняет «современную идеологическую
ясность», особенно необходимую сторонам в связи с тем, что
Пригородный район наполовину представляет собой полосу, осваиваемую в
XVIII веке самими джераховцами в их
миграции на север по правобережью Терека и отчасти по Камбилеевке.
Мне представляется, что более вероятным было преобладание или
постепенное возобладание вайнахского (ингушского) элемента в этом
перемещении.
Идентичность
джераховцев — вполне символический эпизод, показывающий,
насколько зыбкой становится сугубо историческая опора современных
идеологических «картин мира», с их попыткой наделить
исторические сюжеты сегодняшними правовыми последствиями.
19.
Этот сюжет очень актуален в связи с историей основания Владикавказа и
определения этнического состава района его основания (Дзауджи-Кау,
Заур-Юрт). Этнический состав Заурова или персональная этническая
принадлежность его основателя Заура (Дзауга) потенцируются как
исторические козыри в праве владения Владикавказом. См. подробнее
дальше.
20.
Здесь можно заметить определенные историко-правовые «следы»
общего смещения на восток осетино-ингушского этнического стыка в
XVII—XVIII
веках.
21.
Мартиросиан Г.К. Указ. соч. С. 34; Волкова Н.Г. Указ. соч. С.
160–161.
22.
И даже позже; кабардинские кабаки просуществовали на равнинах,
примыкающих к осетинским горам, вплоть до 1790 года. См.: Березов
Б.П. Переселение осетин с гор на плоскость. Орджоникидзе, 1980. С.
27. (Бароквадже еще фигурирует на карте начала XIX
века в районе близ нынешнего Дзаури-Кау).
23.
Мартиросиан Г.К. Указ. соч. С. 35. (по Штедеру).
24.
См.: Русско-осетине кие отношения. Т. 2. С. 408. Эпизод нападения в
1784 году ингушской партии на осетин в районе близ нынешнего Алагира.
Ингушские идеологи придают этому эпизоду вес факта, подкрепляющего
тезис, что ингушские земли в конце XVIII
века простирались далеко на запад от Владикавказской крепости «вплоть
до стен Алагира».
С
другой стороны, вероятно интенсивность набеговой деятельности
ингушских партий в конце XVIII-начале XIX
века позволила П.Зубову считать, что «ингуши занимали оба
берега Терека от Владикавказа до впадения в него реки Пог (Фиагдон)»
(См.: Зубов П. Картина кавказского края, принадлежащего России. СПб.,
1835).
Идеологическое
прочтение этих сюжетов (П. Зубов — один из наиболее упоминаемых
в ингушской историографии «свидетелей») состоит в том,
что места нападений или действий набеговых партий конструируются как
древняя ГРАНИЦА Ингушетии.
25.
См., например: Муталиев Т. «Благодаря мужеству и силе нации».
Именно такова идеологическая составная описания данного временного
лага (мужество!)
26.
См. там же, такова реальная историческая фактура, фиксируемая тем же
автором.
27.
Заурово было основано, по мнению Н.Г. Волковой, между 1730 и 1760
годами. См.: Волкова Н.Г. Указ. соч. С. 161.
28.
Ныне на этом месте расположен пос. Южный, пригород Владикавказа, до
1944 года входивший в пределы Чечено-Ингушской АССР.
29.
Русско-осетинские отношения в XVIII веке.
Орджоникидзе, 1984. Т. 2. С. 392 (Документ 1780 года); Клапрот Ю.
Путешествие по Кавказу и Грузии, предпринятое в 1807–1808 году,
рус. пер. // Осетины глазами русских и иностранных путешественников
XIII—XIX
вв. Орджоникидзе, 1967. С. 117 (в нем. оригинале Bd.
II. S. 651);
Ракович Д.В. Прошлое Владикавказа. Владикавказ, 1911. С. 2–3;
Бутков П. Материалы для новейшей истории Кавказа с 1722 по 1803 годы.
Ч. 2. С. 165.
30.
Штедер Л. Дневник путешествия, предпринятого в 1781 году от
пограничной крепости Моздок во внутренний Кавказ. СПб. —
Лейпциг. С. 45; Потто В.А. Два века Терского казачества (1577–1801).
Т. 2. Владикавказ, 1912. С. 146.
31.
Именно начиная с этого времени была широко распространена и
канонизирована как официальная историческая версия о том, что
основателем Заурова является осетинский переселенец Дзауг Бугулов.
См.: Наниев В., Мякинин В. О Дзауге — основателе аула
Дзауджикау // Социалистическая Осетия. 22 января 1951 года.
32.
Мартиросиан Г.К. Указ. соч. С. 45–46.
33.
Ракович Д.В. Прошлое Владикавказа. С. 23–24.
34.
«Кисты с осетинским коленом тагауров состоят в непримиримой
вражде, как люди одного ремесла» — имеются в виду грабежи
(Броневский С. Новейшие географические открытия… С. 159).
Бларамберг приводит символический эпизод из карательной экспедиции
русских войск в Ингушетию (Цори), когда «пленные были отданы их
заклятым врагам тагаурцам». См. также: АКАК. Т. 8. С. 678. (об
участии осетин из Владикавказского аула в действиях русских против
ингушей).
35.
Цит. по: Мартиросиан Г.К. Указ. соч. С. 45.
36.
См. об этом у Д.Лаврова: Заметки об Осетии и Осетинах.
37.
Политические трансформации того времени выражаются в том, что
принадлежность этих территорий как бы расщепляется между двумя
субъектами — государством, укоренившимся здесь (Россией), и
феодальным владетелем-кабардинцем, контролировавшим земли с различной
степенью успеха и устойчивости. Так, значительные территории на
плоскости, о которых идет речь, фигурируют одновременно и как
казенные (отторгнутые у владетеля российской военной администрацией)
и как еще «малокабардинские» (в данном случае —
князей Дударовых). Ср., например, объективно противоречивую
квалификацию этих земель в кн.: Березов Б.П. Переселение осетин на
плоскость. Орджоникидзе, 1980. С. 73–74,
77.
38.
В 1822 году, после военно-карательной экспедиции в Большую Кабарду и
начала строительства новой цепи укреплений (по прямой от района
Пятигорья через Нальчик на Владикавказ), Ермолов объявил кабардинские
земли собственностью правительства. Целями Ермолова на
малокабардинской плоскости были строительство укреплений и
«прикрытие» их союзными России горскими (в данном случае
осетинскими) обществами. См.: АКАК. Т. 6. Ч. 2. С. 685.
39.
Березов Б.П. Указ. соч. С. 107.
40.
Блиев М.М. О некоторых проблемах присоединения народов Кавказа к
России // Северная Осетия. 1992. № 173–174.
41.
Мартиросиан Г.К. Указ. соч. С. 59–61.
42.
Кокиев Г. Военно-колонизационная политика царизма на Кавказе //
Революция и горец. 1929. № 4–5. С.
32.
43.
Характеристику общего недовольства горцев и его источников см.:
Кундухов Мусса-Паша. Воспоминания.
44.
По плану переселения предполагалось всех осетин (15 сел) с
левобережной равнины переселить на правый берег. См.: Березов Б.П.
Указ. соч. С. 114–115.
45.
Ныне район осетинского с. Батакое-Кау. См. подробнее ниже.
46.
Как пишет Н.Грабовский, «было признано полезным сгруппировать
их в большие селения. Ингуши сначала было отказались и часть их
оказала явное сопротивление с оружием в руках, так что необходимо
было прибегнуть к военной силе…» (Грабовский Н. Ингуши. Их
жизнь и обычаи // Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. 9.
Тифлис, 1876. С. 34.)
Политика
сселения небольших хуторов в крупные аулы, где население легче
контролировалось властями, спровоцировала так называемое Назрановское
возмущение (См.: Скитский Б.В. Назрановское возмущение 1858 года.
Страница из истории ингушского народа. Владикавказ, 1930).
47.
Это скучное историко-экономическое объяснение факторов
конструирования двух «типов соседства», конечно, гораздо
менее экзотично и захватывающе, чем попытки объяснить различия
отношений осетины—казаки и ингуши—казаки в
«регионально-прикладных интерпретациях» гумилевской
теории этногенеза: «комплементарность осетин русским»
выстраивается как некий базовый фактор, определяющий все другие
собственно социально-экономические и политические реалии.
48.
Грабовский Н. Ингуши. С. 14, 29.
49.
Ракович Д.В. Прошлое Владикавказа. Владикавказ, 1911. С. 16, 23–24,
35.
50.
Там же. С. 17.
51.
Березов Б.П. Указ. соч. С. 120.
52.
Ингуши претендовали на возвращение им этих земель (ныне район
Беслана) в 1842–1843 годах (ЦГИА, ф. 1268, оп. 1, д. 311–8,
лл. 4–8). При этом они ссылались на Договор 1810 года. Однако
требования были отведены как необоснованные, вероятно, сам пункт
Договора, касающийся права пользования землей ингушами «по
правую сторону реки Терек», был дезавуирован властями еще в
1830-е годы, когда участок был передан Владикавказскому гарнизону.
Нужно сказать, что ингушские требования были отведены после некоторых
колебаний, «допуская со временем возможность переселить осетин
в Кабардинские горы и наделить назрановцев землями, которые смежны с
их владениями» (там же).
53.
Березов Б.П. Указ. соч. С. 118.
54.
Представляется, что этнический фактор уже во второй половине XIX
века определил свою устойчивость, что и обусловило итоговую победу
этнического принципа в административно-территориальном делении по
крайней мере на Северном Кавказе еще в ДОСОВЕТСКОЕ время (несмотря на
утверждение губернского принципа как основы административного деления
России до 1917 года). Этнические территории на Северном Кавказе еще
до революции были фиксированы административно, как различные горские
округа и казачьи отделы Терской области. Эти
административно-территориальные единицы и стали после 1921 года
предпосылкой национально-территориального самоопределения уже в виде
советских автономий.
Очевидно,
что там, где этнические общности имеют традиционные, исторически
относительно устойчивые и компактные территории, «повсюду
прослеживается тенденция совпадения этнической и даже субэтнической
границы с государственной и провинциальной, даже в унитарных
государствах в административно-территориальном делении преобладает
тенденция к его соответствию с этническими территориями»
(Арутюнов С.А. Об этнокультурном воспроизводстве в республиках //
Советская этнография. 1990. № 5. С. 23.)
55.
Административно-территориальное деление Терской области с 1905 года
на 4 отдела и 6 округов «вполне соответствует распределению в
ней главнейших национальностей коренного населения, то есть казаки
занимают все 4 отдела (Пятигорский, Моздокский, Кизлярский и
Сунженский), а туземцы — округа: Владикавказский —
осетины, Назрановский — ингуши, Нальчикский — кабардинцы
и балкары, Грозненский и Веденский — чеченцы, Хасавюртовский —
кумыки…» (Терский календарь за 1916 год. Приложение:
Статистический ежегодник. Обзор Терской области за 1914 год.
Владикавказ, 1916. С. 2).
56.
Хутора Годоборшев, Яндиев, Галгай, Цороев и другие ныне часть
Пригородного района Северной Осетии.
57.
См.: Кавказский запрос в Государственной Думе (Полные речи всех
ораторов по официальным стенограммам). Тифлис, 1909. (Речь депутата
Гайдарова).
58.
История Владикавказа (1781–1990). Сборник документов и
материалов. Владикавказ, 1992. С. 286.
59.
«Не прошло и 4–5 лет со времени учреждения Общества по
восстановлению христианства, как почти вся Осетия покрылась школами,
число которых относительно числа населения было бы немалым и для
более культурного края» (Лавров Д. Заметки об Осетии и
осетинах. С. 311.)
60.
Косвенным свидетельством данного факта может быть сравнение двух
показателей — общего уровня грамотности данной группы и
распространения в ней грамотности на русском языке. Первый столбец —
доля грамотных (1897 г.) в процентах от численности этнической группы
в пределах Терской и Кубанской областей. Второй столбец — доля
грамотных на русском языке (1897 г.) в процентах к общему количеству
грамотных в данной этнической группе (См.: Гозулов А. Морфология
населения. Ростов-на-Дону 1929. С. 228, 234).
|
черкесы |
14,1 |
14,5 |
|
карачаевцы |
4,6 |
32,3 |
|
кабардинцы |
3,4 |
19,7 |
|
балкарцы |
1,6 |
22,6 |
|
осетины |
6,7 |
95,2 |
|
ингуши |
4,2 |
22,5 |
|
чеченцы |
1,6 |
10,3 |
|
кумыки |
7,4 |
22,8 |
См.
также: Терский календарь. Статистический обзор Терской области за
1914 год. С. 103.
61.
Оценки хозяйственного положения (уровня развития различных
«национальных округов») см.: Бутаев К. Политическое и
экономическое положение Горской республики. Владикавказ, 1922.
62.
Деникин А.И. Очерки русской смуты // Дарьял. 1992 № 1. С. 193.
63.
В 1893 году власти Терской области приняли даже «временное
положение о мерах для удержания туземного населения от хищничества
(то есть грабежей — авт.). (Терский сборник за 1894 год. С.
58). Усиливались отчетливые «сегрегационно-резервационные»
мероприятия (см.: Правила о паспортах для туземцев Терской области //
Терский календарь на 1894 год Владикавказ, 1893. С. 61–63).
64.
В составе населения Терской области, в частности, казаки составляли
21%, «туземцы» — 61%; из осужденных за различные
виды преступлений (1876 г.) казаки составили 25%, «туземцы»
— 64%. (Сборник сведений о Терской
области. Вып. 1. Владикавказ, 1878. С. 158).
Сегодня
эта проблема воспроизводится как вопрос о «лицах кавказской
национальности» и «кавказской мафии» в России,
«этнических пропорциях преступного мира» и необходимости
«этнической» статистики правонарушений.
65.
Терский сборник за 1894 год. С. 28; Терский календарь на 1894 год.
Владикавказ, 1893. С. 61.
66.
Блиев М.М. «Война есть грех и свидетельство о грехе…»
// Северная Осетия. 1993. 13–14 апреля.
67.
Терский календарь. Статистический обзор Терской области за 1914 год.
С. 19.
68.
Терский сборник на 1911 год. Вып. 7. Владикавказ, 1910. С. 174
(Данные на 1906).
69.
Осетины-ольгинцы направляют в 1901 году послание начальнику Терской
области «с просьбой о принятии мер к защите имущества и жизни
от соседей своих ингушей, на территории которых скрывались всегда
следы грабителей и тела которых в тех или других перестрелках
оставались на территории осетинских селений и казачьих станиц»
(Цит. документа по: Fydybasta / Отчизна.
1993. № 1.
70.
К обывательским свидетельствам (тем и «ценным»), как
представляется, могут быть отнесены некоторые пассажи из работы
Н.Грабовского «Ингуши» (1876), работ Г. Ткачева «Казаки
и туземцы» (1910) и «Ингуши и чеченцы» (1911).
71.
«Первое руководящее понуждение — молодечество и
удальство…» (Н. Грабовский. Указ. соч. С. 92). Это фактически
признание того, что гражданское насилие (направленное на «чужих»)
как традиция есть производное не «нищеты», а определенной
культурной системы. Виновник нищеты и бесправия представляет собой
лишь удобный объект для культурно приемлемого насилия. Сам Грабовский
считал экономические факторы (нищету) и исторические факторы (наличие
сильных соседей-угнетателей) основными для объяснения привычности
этого насилия и специфических культурных черт ингушей.
72.
Там же. С. 1.
73.
См. например, у Г. Ткачева сетования осетина на обобщающее
использование «достойной публикой» термина «туземец»:
«отчего не говорить, раз вы имеете в виду известную народность,
осетин, ингуш, чеченец? Тогда бы такие народности, как кабардинцы,
осетины и прочие, были бы избавлены от многих неприятностей, которые
они ныне несут незаслуженно» (Ткачев Г. Казаки и туземцы. С.
34).
74.
Чуть позже (1910 г.) местному обывателю казались вполне
«достоверными» слухи, что «ольгинские осетины
прислали сказать карабулакским казакам, чтобы те дали им знать, когда
опять пойдут войной на ингушские аулы, чтобы ольгинцам с другой
стороны на них ударить» (Ткачев Г. Ингуши и чеченцы. С. 88).
75.
В политическом лексиконе тех лет начинает звучать такая фразеология:
«вековой враг казаков и осетин ингуши, несмотря на неоднократно
заключаемые с ними мирные договоры, напали на Владикавказ… В общем,
нужно сломить сопротивление ингушей и заставить их раз и навсегда
подчиниться закону и порядку» (ЦГА РСО, ф. 54. оп. 5. л. 4438).
Протокол заседания Соединительного съезда казаков Сунженского отдела
и осетин Владикавказского округа, 26 января 1918 года).
76.
Причем не только в период Бичераховского казачьего восстания 1918
года. См., напр.: Терский казак. 1919. № 206.
Однако
«бичераховщина» — наиболее яркий эпизод совместных
действий терских казаков и осетин (в том числе и из мусульманских
сел). Сам Георгий Бичерахов — лидер «Моздокского мятежа»
был казаком из осетин, так же как и генерал Мистулов, командовавший
казачьими отрядами. Можно привести достаточно одностороннее, но
вполне симптоматичное свидетельство о настроениях вероятно
значительной прослойки осетинского общества: «осетины считали
своими врагами большевиков и ингушей и, невзирая на не разрешенные
еще споры с казаками, охотно присоединялись к каждому выступлению их
против большевиков» (Деникин А.И. Очерки русской смуты. С.
193).
См.
также оценки полковника Беликова: Мемуары // Революционный восток.
1929. № 6. С. 184–186. (Публикация Дз.Гатуева).
Противоположная
идеологичесая оценка принадлежит осетину-большевику Казбеку Бугаеву:
«…горцы все почти до единого стали на сторону революции,
инстинктивно ожидая от нее уничтожения политического, национального и
экономического гнета и неравенства… Горцы все до единого, за
исключением разве купленного какого-либо шпиона или обвешанного
медалями и погонами раба «его величества», были в
антагонизме с русской властью и русским влиянием.» (Бутаев К.
Борьба горцев за революцию. Владикавказ, 1922. С. 5–6).
77.
Социалистическая партия «Кермен» была значительной по
региональным меркам политической организацией, имевшей до 800–1000
членов и свои вооруженные отряды (См.: Бутаев К. Борьба горцев за
революцию). В то же время численность офицеров среди осетин, а именно
офицерство было правым политическим крылом в Осетии, составляла около
2500 человек (там же).
78.
Терско-Дагестанское Временное правительство было объединением трех
властных институций, представляющих три основных социально-этнических
массива Терской и Дагестанской областей (казачество, горцев и
горожан), — соответственно, Терского казачьего правительства,
Объединенного Союза горцев Кавказа и Союза городов Терской и
Дагестанской областей. Здесь нужно добавить, что влияние
Объединенного союза горцев Кавказа было различным в разных «горских
округах», а в Осетии такого влияния не было вообще (См. оценку
А.И.Деникина: Очерки русской смуты // Дарьял. 1993. С. 194).
Данное
обстоятельство позволяет говорить об этом политическом объединении
лишь как о некой прото-государственности, так и не реализованной в
реальных властных отношениях.
79.
См.: Хейр-Хаев. Этапы революции в Ингушетии // Горский вестник.
Владикавказ. 1924. № 2.
80.
Приказ ГорЦИКа от 25 марта 1922 года закрепил следующее земельное
распределение:
|
Высланы |
Образованы |
Территория |
|
Сунженская * |
Ахки-Юрт |
Назрановский |
|
Воронцово-Дашковская * |
Таузен-Юрт |
—«— |
|
Тарская * |
Ангушт |
—«— |
|
Тарский |
Шолхи |
—«— |
|
Фельдмаршальская |
Алхасте |
—«— |
|
Михайловская |
Асланбек |
Чеченский |
|
Самашкинская |
Самашки |
—«— |
|
Романовская |
Закан-Юрт |
—«— |
|
Ермоловская |
Алхан-Юрт |
—«— |
|
Кохановская |
разрушена |
—«— |
*
Ныне территория Пригородного района Северной Осетии.
Население
станиц было выселено в основном в Пятигорский отдел — тогдашний
Терский округ (юго-западная часть нынешнего Ставропольского края).
В
1920 году произошло еще одно казачье восстание на Тереке, в станицах
Калиновская, Николаевская и других. Поднимался вопрос и об их
депортации, в последующем все же предотвращенной. Этот эпизод не
имеет прямого отношения к развитию ситуации вокруг Пригородного
района. Хотя иногда дезавуирование советскими властями решений о
депортации Калиновской и других терских станиц трактуется как отмена
решений о высылке станиц Сунженской группы.
81.
Характерным эпизодом, выражающим некоторую специфику
осетино-ингушских отношений того периода, представляется следующая
апелляция осетин к деникинским властям: «В последнее время на
хуторах Попова, в Балте и районе Реданта образуются поселения
ингушей. По этому поводу общества осетинских селений Гизельского,
Нижне- и Новосани-банского составляют общественные приговоры, в
которых ходатайствуют перед надлежащей властью о выселении ингушей из
указанных мест и о воспрещении селиться им вообще по левую сторону
Терека в этом районе» (Приговоры Осетии // Терский казак. №
166. 28 июля 1919 года).
82.
В условиях современной постсоветской России принцип губернского
административно-территориального деления страны иногда представляется
более надежным для поддержания целостности страны, чем принцип
«национально-территориальный»: последний является формой
политизации этничности и способом «взращивания»
автономных субгосударственных образований внутри федерации, читай —
вне контура российской гражданской нации. При этом, однако,
упускается из виду, что и до 1917 года губернское устройство страны
не смогло полностью преодолеть или поглотить в гражданской (точнее,
имперской) унификации тех этнокультурных различий, которые были
сопряжены с «компактностью проживания на исторической
территории». Послереволюционное автономистское членение
нерусской периферии страны лишь форсировало процессы, которые уже
вызревали. Именно потому форсирование «национально-государственного
строительства» обещало большевикам желанные политические
дивиденды, что она было исторически нарастающей тенденцией вне
зависимости от самих желаний большевиков.
Чтобы
убедиться в справедливости этого суждения, достаточно ознакомиться с
одним источником: Кавказский запрос в Государственной Думе. Тифлис.
1909.
83.
Терский календарь. Владикавказ, 1916. С. 19; Экономическая география
Юго-Востока России. Ростов-на-Дону, 1924; Справочник по автономным
областям, районам и городам Северо-Кавказского края. Ростов-на-Дону,
1932.
84.
См., например: Датиев И. Земельный вопрос в ГССР. Владикавказ, 1922.
85.
Такой подход был в свое время продекларирован Симоном Такоевым на
одном из Съездов народов Терека (См.: Съезды народов Терека. Т. 2. С.
238).
86.
Авторханов А. Убийство чечено-ингушского народа. С. 18.
87.
Территория и расселение кабардинцев и балкарцев в XVIII—начале
XX веков. Нарт. Нальчик, 1992. С. 9.
88.
См.: Хасиев А.П. Хозяйственное и социально-культурное строительство
Северной Осетии. Владикавказ, 1928. С. 7; Его же. Безземелье
Северо-Осетинской автономной области и пути его смягчения // Известия
Северо-Осетинского НИИ культуры. Т. 2.
89.
В 1922 году в течение нескольких месяцев из Владикавказского
(Осетинского) округа был выделен Ди-горский.
90.
Весь Владикавказ. Справочник. Адрес-указатель. Владикавказ, 1926. С.
53–56 и след.
91.
См., например: Карпов Ю.Ю. К проблеме ингушской автономии //
Советская этнография. 1990. № 5. С. 30; Джибладзе Г. Трагедия
Ингушетии: когда история нас ничему не учит // Выживем вместе. 1994.
№ 2. С. 8. С другой стороны, существует столь же неточная
«историческая версия», вкрапленная в художественное
произведение, о «размещении ингушского руководства на окраине
осетинской столицы Владикавказа» (Липкин С. Декада // Дружба
народов. 1989. № 6. С. 113.)
92.
Постановление ВНИК от 12 января 1925 года о границе между Ингушетией
и Северной Осетией в районе Балты-Реданта. 16 февраля 1926 года
данный участок закрепляется за Ингушетией. Кроме того, к Ин-
гушетии
отошла часть территории между Батакое-Кау и Пседахом (ЦГА РСО, фонд
Р-27, оп. 1, л. 386). См.: Статистический справочник
Северо-Осетинской автономной области. Владикавказ, 1926. С. 307.
93.
Бутаев К. Политическое и экономическое положение Горской республики.
Владикавказ, 1922. С. 13.
94.
Культура и быт народов Северного Кавказа. М, 1968. С. 280.
95.
См.: Голос Чечено-Ингушетии, 5 января 1991 года. Судя по некоторым
воспоминаниям, политическим деятелем, наиболее чутким к мнению
ингушских представителей, был Серго Орджоникидзе. Он придерживался
точки зрения, что Владикавказ «нужно отдать Ингушетии»
или «поделить» между Осетией и Ингушетией.
96.
1929: включение Сунженского района и г. Грозного в состав Чеченской
АО; 1931–1932: включение станиц Баталпашинской, Зеленчукской и
ряда других в состав Черкесской и Карачаевской автономных областей;
включение Прохладного с прилегающим районом в состав
Кабардино-Балкарской АО; 1936–1940: включение Майкопа с
прилегающим районом в состав Адыгейской АО.
97.
От Шейха Мансура до генерала Дудаева. Независимая газета. 13 ноября
1991 года.
98.
Еще в 1921 году осетин Казбек Бутаев писал, что абречество и
зелимхановщина были естественным ответом — реакцией на насилия
властей (см.: Бутаев К. Борьба горцев за революцию).
99.
См.: Авторханов А. Убийство чечено-ингушского народа.
100.
По Всесоюзной переписи 1939 года численность чеченцев и ингушей
составляла соответственно 368,5 и 83,8 тыс. чел.
101.
Население Ингушетии в 1939 году по районам составляло:
|
всего |
в |
|
|
Пригородный |
33 |
28 |
|
Ачалукский |
11 |
10 |
|
Галашкинский |
10 |
8 |
|
Пседахский |
6 |
4 |
|
Назрановский |
27 |
23 |
(РГАЭ,
ф. 1562, оп. 336, д. 35, л. 46–46 об.)
102.
Материалы по переселению осетин. Отчет о насильственных переселениях
осетин. Владикавказ, 1991. С. 7–9
(Архив СОИГИ).
103.
Представляется, что включение этих казачьих районов в состав ЧИАССР
имело своим основанием стремление властей поддержать более
предпочтительные для русского населения в ЧИАССР этнодемогра-фические
пропорции. Данная «гипотетическая» мотивация не учла ряда
обстоятельств, приведших к концу 1980-х годов к преобладанию
чеченского населения над казачьим уже в самих этих районах. (В
1991–1993 годах можно даже говорить об исходе казаков из этих
районов).
Кроме
всего прочего, Надтеречные станицы, действительно, исторически и
экономически тяготели именно к Грозному, а не к Ставрополю. Однако
нужно добавить, что тогда это был «русскоязычный»
Грозный.
104.
Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ // Новый мир. 1989. № 11. С. 172.
105.
Там же.
106.
Дементьева И. Война и мир Пригородного района // Известия. 26–27
января 1994.
107.
Особенно явственно эти мотивы прозвучали в докладе Б.Костоева: К
социально-политическому положению ингушского народа // Второй съезд
ингушского народа.
108.
Чабиев Р. Четыре принципа национальной политики империи // Сердало.
Апрель 1993.
109.
См., напр.: Кузнецов В.А. Алания в Х—ХШ веке. Орджоникидзе,
1971; Кузнецов В. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984.
ПО.
Концепция «скифо-алано-осетинской историко-культурной
преемственности», получившая свое развитие в качестве
альтернативы «субстратной теории», также рассматривает
Центральный Кавказ как область устойчивого присутствия ираноязычных
кочевников по меньшей мере с VII века до
н.э.: таким образом ираноязычные осетины реконструируются как
кавказские автохтоны, в том числе и нагорной полосы Центрального
Кавказа. См., например: Исаенко А.В., Кучиев В.Д. Некоторые проблемы
древней истории осетин // Alanica III
(Аланы: история и культура). Владикавказ, 1995.
111.
Вагапов // Сердало. 8 июня 1994.
112.
Муталиев Т.Х. Благодаря мужеству и силе нации.
113.
О вероломной агрессии ингушских национал-экстремистов против Северной
Осетии. Владикавказ, 1992. С. 6.
114.
См., напр.: Блиев М.М. Война есть грех и свидетельство о грехе.
115.
Этот «тезис» был, в частности, озвучен В.Логиновым в его
«сдвоенной» статье: Осетинская трагедия, Ингушская
хамартия // Логинов В. Ад криминала. М., 1993.
116.
См.: Второй Съезд ингушского народа, в частности выступление Б.
Богатырева. С. 154.
117.
Костоев Б. // Второй Съезд ингушского народа. С. 37.
118.
Данный «Протокол», хотя и рожденный Оргкомитетом по
восстановлению автономии Ингушетии, опубликован был, однако, в
соответствующем пропагандистском издании в Северной Осетии:
Пригородный район СО ССР: Хронология конфликта. Владикавказ, 1992. С.
6–9.
119.
См.: Северная Осетия, 26 июля 1989 года.
120.
Лидера Северной Осетии А. Галазова нередко упрекали в том, что будучи
министром просвещения республики, он разрушил систему преподавания
осетинского языка и на осетинском языке. В таких обвинениях неверно
оценивается соотношение общегосударственной политической линии по
данному вопросу и роль даже самого влиятельного республиканского
чиновника-гуманитария.
121.
Открытое письмо Председателю ВС Северной Осетии Галазову
Координационного Совета блока партий и движений Демократическая
Осетия // ДемОс. 1992. № 17–18. (Особенно пункты 2 и 5).
122.
О некоторых разногласиях Оргкомитета и «Нийсхо» см.:
Галгай Дош. Сентябрь 1991.
123.
«Ориентировать ингушский народ на целесообразность после
завершения образования Ингушской республики объединения двух
вайнахских республик на сугубо добровольной и паритетной основе в
единое вайнахское государство…» (Программа национального
фронта Ингушетии // Ичкерия, 16 января 1993 года).
124.
Постановление Совета Министров СССР от 5 марта 1982 года.
125.
Этих квот всегда недоставало для осетин, а партийный «спрос»
на ингушей обычно превышал в Осетии сами «ингушские
предложения». Так что партийным функционерам приходилось
напряженно работать, чтобы найти среди ингушей подходящего кандидата,
изъявившего согласие вступить в партию.
126.
Народы России. М, 1990.
127.
Села сгруппированы в несколько секторов, отличающихся именно
этнодемографической динамикой. Источник: Социально-экономическая
карта Пригородного района Северо-Осетинской АССР на 1 января 1989
года. Республиканское статуправление СОАССР. Орджоникидзе, 1989.
128.
Из интервью газете Северный Кавказ. Цит. по: Пригородный район СО
ССР: хронология конфликта. С. 25.
129.
Положение о «невозможности совместного проживания осетин и
ингушей», прозвучавшее в тексте одного из постановлений
североосетинского парламента после событий осени 1992 года, было
включено в текст официального документа, с одной стороны, под
давлением этой массовой истерии, с другой стороны — для того,
чтобы переложить вину за собственную безответственность власти на это
«массовое стихийное волеизъявление».
130.
Блиев М.М. О некоторых проблемах присоединения народов Кавказа к
России // Северная Осетия. 1994. № 173–174; Блиев М.М. //
История СССР. 1991. № 6.
131.
Хантингтон С. Столкновение цивилизаций // Полис. 1994. № 1. С. 39.
132.
Именно современное осетинское общество, его стилистика и его
социальные метаморфозы позволяют, как представляется,
интерпретировать национальный миф о легендарном Чермене Тулатове и
его борьбе со своей фамилией как «миф об одиночестве». В
этом прочтении миф об одиночестве определяется как символическое
выражение сути осетинского существования — «одиноком
рыцарстве» (см.: Бзаров Р.С. История в осетинском предании.
Сюжет о Чермене. Владикавказ, 1993. С. 106–108).
133.
«Если даже правительство Осетии не сделает шаг нам навстречу,
ничего страшного не произойдет… Земли у нас отняли не осетины, а
российское правительство. Оно и вернет обратно». (Сейнароев Б.
— председатель Оргкомитета по восстановлению автономии
Ингушетии. Цит. по: Пригородный район СО ССР: хронология конфликта.
С. 25).
134.
Дементьева И. Война и мир ПР; Ее же: Ингушская трагедия // Известия.
1 декабря 1992.
135.
Грачев А., Халин В. Кунаки всегда поладят // Правда. 5 марта 1990
года.
136.
Галгай дош/Ингушское слово. 1990. № 2.
137.
Общая территория нынешних Наурского и Шелковского районов совпадает с
территорией переданных в состав Чечено-Ингушетии в 1957 году
Наурского, Шелковского и Каргалинского районов.
138.
О «вайнахском десанте в Москве в исторические апрельские дни»
см.: Галгай Дош / Ингушское слово. 1991. Сентябрь.
139.
Джибладзе Г. Указ. соч. // Выживем вместе. С. 8.
140.
Необходимо уточнить, что предполагалось дополнить этот общий для всех
конфликтных ситуаций Закон соответствующими законодательными
дополнениями по каждому из депортированных народов. Так что Закон
именно «однозначно читался», но не обязательно
«однозначно гласил»: конкретный осетино-ингушский
территориальный спор, как и другие, не фигурировал в тексте Закона.
141.
Нужно отметить, что, судя по опросам, большинство неосетинского
населения Северной Осетии (кроме ингушей) выступало против передачи
Пригородного района в состав Ингушской республики. Лидеры всех
национальных общин выступали с открытых проосетинских,
проправительственных позиций. Здесь, вероятно, сыграли свою роль
несколько факторов: значительная степень интеграции этих лидеров в
северо-осетинскую верхушку, значительная распространенность
негативных по отношению к ингушам стереотипов среди других меньшинств
в Северной Осетии, убеждение, что в Осетии всегда спокойнее, чем в
Чечне или Ингушетии, и т.д. Кроме того, солидаризация меньшинств с
осетинским большинством в ингушском вопросе носила и самосохраняющий
характер.
142.
«За два года (1990–1992) на трассе Чермен—Моздок
(проходящей через Ингушетию) было убито около 80-ти человек
осетинской и русской национальности» (Баскаты В. Бойтесь
лжесвидетельства // Fydybasta / Отчизна.
1993. Апрель).
Список использованных
картографических источников:
1.
Карта 1733 года (Малая Кабарда, Осетия, Ингушетия) // Документы по
взаимоотношениям Грузии с Северным Кавказом в XVIII
веке. Тбилиси, 1968.
2.
Карта Кабарды 1744 года // Кабардино-русские отношения в XVI—XVIII
в. Т. II.
М, 1957.
3.
Карта Малой Кабарды, Осетии и Ингушетии (около 1780?) // Волкова Н.Г.
Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII
— начале XX
века. М., 1974.
4.
Карта части Кабарды, Осетии и Ингушетии (около 1784–1786).
5.
Карта Северо-Западного Кавказа времен Ермолова 1816–1826 (1
дюйм — 80 верст).
6.
Карта Грузии. Спб., 1819. 1826.
7.
Карта Кавказских земель. Изд. С. Броневского, 1822 (1 дюйм — 50
верст).
8.
Карта Кавказского края с пограничными землями. Генштаб отдельного
Кавказского корпуса, 1834.
9.
Карта Кавказа дорожная. Тифлис: Генштаб Отдельного Кавказского
корпуса, 1841 (1 дюйм — 30 верст).
10.
Карта Кавказского Края. Тифлис, 1847 (1 дюйм — 5 верст).
11.
Карта Кавказской области, Черномории и
Закавказского края. Б.м.,
1847 (1 дюйм — 30 верст).
12.
Карта Северного Кавказа и Закавказья. Б.м., б.г. (1861?).
13.
Карта земель горского населения, состоящего в военно-народном
управлении. 1868 (1 дюйм — 40 верст) // Сборник сведений о
кавказских горцах. Вып. 1. Тифлис, 1868.
14.
Дорожная карта Кавказского края. Тифлис: Военно-топографический отдел
Кавказского военного округа, 1870 (испр. 1885) (1 дюйм — 20
верст).
15.
Карта Кавказского края. Издание Ильина. СПб., 1872.
16.
Карта учебных заведений Кавказского учебного округа. Тифлис, 1886.
17.
Карта Области Картвельского языка на Юго-Западе Кавказа (сост. проф.
Г. Шухардтом) // Сборник материалов для описания местностей и племен
Кавказа. Вып. 26. Тифлис, 1899.
18.
Карта Кавказского края. М., 1895.
188
19.
Карта части Сунженского отдела и Владикавказского округа. М., 1903.
20.
Карта Терской области. Владикавказ, 1898 (1 дюйм — 10 верст).
21.
Карта Кавказского края. Военно-топографический отдел Кавказского
военного округа, 1903 (1 дюйм — 40 верст).
22.
Карта Кавказа. Тифлис, 1913 (1 дюйм — 5 верст).
23.
Карта Кавказа, Азиатской Турции и Персии. Военно-топографический
отдел Кавказского Военного Округа // Приложение к Кавказскому
Календарю на 1917 год.
24.
Карта центральной части Северного Кавказа. Б.м., б.г. (1919?).
25.
Карта обеих Осетий. Б.м., б.г. (1920–1921?).
26.
Карта Горской республики. Б.м., б.г. (1921?).
27.
Карты Северного Кавказа // Пономарев А. Сельскохозяйственные районы
Дона, Северного Кавказа, Черноморья и Дагестана. Ростов-на-Дону,
1925.
28.
Карта Ингушской автономной области. ИнгоблЗУ. Владикавказ, 1925 (1
дюйм — 3 версты).
29.
Северо-Кавказский край. М., 1926.
30.
Карта Северо-Осетинской Автономной области. Земуправление СОАО.
Владикавказ, 1927.
31.
Карты автономных областей и районов Северо-Кавказского края //
Справочник по автономным областям, районам и городам
Северо-Кавказского края. Ростов-на-Дону, 1932.
32.
Орджоникидзевский край, Дагестанская АССР, ЧМАССР, СОАССР и КБССР,
Орджкрайизд-во, 1937 (1 см — 5 км).
33.
Карта центральной части Кавказа (Осетия, Чечено-Ингушетия, Грузия).
Б.м., б.г. (1945?) (1 дюйм — 5 км).
34.
Грозненская область. М., 1946.
35.
Карта Северо-Осетинской АССР. Тбилиси, 1953.
Первопричиной осетино-ингушских противостояний считают национальную политику Сталина. Обострению территориальных претензий поспособствовала депортация ингушей в Казахстан и последующее смещение админграниц в регионе. В попытках сгладить конфликт издан перечень регулирующих директив, часто популистских и «для галочки». Однако проблема остается неразрешенной, а путей для обоюдно справедливого исхода так никто и не видит.
Предыстория ингушских притязаний и борьба с соседями за земли
Митинг ингушей. 1973 год./Фото: khamarzkostoev.files.wordpress.com
С приходом русских на Кавказ часть населенных ингушами территорий было решено передать терским казакам. На этих землях создали чересполосицу из казачьих станиц между равнинной Ингушетией и горной. Однако ингуши таким положением дел не удовлетворились, что породило постоянные соседские противостояния.
Накануне революции ингуши продолжали делить с терскими казаками земли сегодняшнего Пригородного района РСО и часть пограничных территорий. В ходе гражданской войны казаки в большинстве своем приняли сторону белых, ингуши же присоединились к красным. Поддержка советской власти объяснялась гарантиями красных возвращения ингушам земель, населённых казаками. По окончании войны во исполнение данных обещаний власть советов выселила терских казаков, вернув ингушам значительные территории.
До 1924 года ингуши и северные осетины пребывали в составе единой Горской АССР. Позже последнюю упразднили, разделив на Северо-Осетинскую и Ингушскую автономии, при этом Владикавказ выступал единым админцентром обеих областей, оставаясь самостоятельным. Ингушская земля, помимо сегодняшней Ингушетии, включала в себя соседние территории – правобережные территории Владикавказа и сам Пригородный район. Территориальные претензии между автономиями возникали уже тогда.
Обострение взаимоотношений осетин с ингушами спровоцировало решение Северо-Кавказского краевого комитета о передаче города Владикавказа осетинской автономии. Несогласие ингушской интеллигенции и опротестование спорного постановления в итоге привели к снятию данного вопроса с повестки дня. Однако на заре 30-х годов принадлежность Владикавказа снова актуализировалась, и город под новым названием Орджоникидзе снова передали Осетии. Ингушей же вместе с чеченцами объединили в одной автономной Чечено-Ингушской области.
Депортация по-сталински и конфликт, спровоцированный реабилитацией
Жители Ингушетии у мемориала памяти жертв трагедии осени 1992 года./Фото: angusht.org
К 1944 году объединенную республику упразднили. Это было связано с начавшейся высылкой ингушей и чеченцев в Казахстан и Сибирь. Депортировали ингушей и из Пригородного района, окончательно и официально передав его осетинам. К 1957-му репрессированному народу позволили вернуться домой, Чечено-Ингушетию реабилитировали немного в смещенных границах. А в виде компенсаций в ведение Чечено-Ингушской АССР передали два ставропольских района.
При этом Пригородный район оставили Северной Осетии, и возвращение туда ингушей не особо приветствовалось. Но многие из них возвращались, покупая у осетин когда-то принадлежавшие им дворы, нелегально живя и получая прописку. Многие из них учились и трудились в учреждениях Владикавказа, несмотря на напряженные отношения с осетинскими представителями, встречались даже смешанные браки.
С тех времен стали особенно популярны ингушские идеи о возвращении исторических границ. В 1973-м в Грозном прозвучали открытые народные требования вернуть ингушам Пригородный район. А к началу 1990-х проблема стала обсуждаться на всех уровнях. Катализатором последующих споров стал закон ВС СССР, предусматривавший так называемую «территориальную реабилитацию». Такое решение обострило требования ингушей, усилив их юридическую базу. На фоне устоявшейся к тому времени напряженности, при отсутствии действенных наработок регулирования конфликтов и с учетом свободного доступа к боевому оружию обостренная конфронтация вылилась в войну.
«Маленькая война» ингушей с осетинами
«Аллея Славы» во Владикавказе, где похоронены погибшие осенью 1992 года./Фото: kpmk.alania.gov.ru
После распада Советского Союза перестала существовать и Чечено-Ингушская АССР. Чечня объявила независимость, а Ингушетия пожелала остаться в юрисдикции России. 15 сентября 1991-го народные депутаты провозгласили Ингушскую республику с включением исторических территорий с админцентром во Владикавказе. Однако в содержании закона Российской Федерации об Ингушетии в составе РФ границы не были определены.
Москва не спешила реализовывать закон о реабилитации сталинских репрессированных. В октябре 1992-го власти Назрани, выражая волеизъявление народа Ингушетии о защите проживающих в Северной Осетии граждан, приняли решение организовать дежурство отрядов самообороны в заселенных ингушами областях Пригородного района. Операция планировалась до момента передачи Ингушетии всех отнятых Сталиным территорий. В ответ власти Северной Осетии выступили за разоружение ингушей и разблокирование местных населенных пунктов, выражая готовность провести военную операцию собственными силами.
Затянутое решение острого вопроса привело к трагедии. И в ночь на 31-е октября 1992-го после нескольких провокаций произошли серьезные осетино-ингушские стычки. Ингушские отряды напали на пост внутренних российских войск, поселковый милицейский участок и местную ГАИ. За этим в Пригородном районе, Владикавказе и близлежащих поселках последовали убийства с захватами заложников, поджогами и разграблениями домов, повлекшие привлечение регулярной Российской армии и завершившиеся вытеснением ингушей из Владикавказа и Пригородного района. По официальным данным в вооруженном столкновении, продлившемся до 5 ноября, погибли около 600 человек (по большей части ингушей), ранены до тысячи человек, более 250 пропали без вести.
Как сегодня уживаются осетины с ингушами
Уровень конфликта потребовал вмешательства российской армии./Фото: fb.ru
Сегодня в Северной Осетии живут до 30 тыс. ингушей. При этом есть ряд селений, где они достаточно мирно сожительствуют с осетинами. Одно из таких мест — село Балта на окраине РСО. В нескольких минутах езды — грузинская граница. Здешние жители с детства владеют несколькими языками и знакомы с традициями друг друга.
В СССР село принадлежало сначала Ингушской автономии, а позже — Чечено-Ингушской. Туда заселялись ингуши, армяне, русские. После сталинской депортации ингушей Балта перешла Северной Осетии. А когда ингушам позволили вернуться домой, выходцы из села приезжали обратно. В постсоветские годы в Балте обосновались не только представители осетино-ингушского конфликта, но и беженцы после грузино-осетинских столкновений.
Сегодня село можно смело называть интернациональным. Ингушские представители часто живут обособленно, не отдают своих дочерей замуж за представителей других наций. Однако открытых межнациональных противостояний здесь нет. И хотя провластные организации официального Магаса так и не смирились с утвержденными границами, проживающие на осетинской территории ингуши понимают, что эскалация конфликта приведет к новой крови.
К слову, вопреки сложившимся стереотипам, среди коренных осетинов и ингушей можно найти светловолосых и голубоглазых людей. И на это есть объективные исторические причины.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми: