Лукьян Степанов приехал в светлый сентябрьский день к помещице Никулиной. До его хутора верст пятнадцать, лошадьми он дорожит как зеницей ока. Значит, приехал он по важному делу.
Гнедой жеребец, сверкая глазами, тяжело влетел во двор, к сараю, где еще до сих пор слезают те, что не решаются слезать у крыльца. Лукьян Степанов сидел на беговых дорожках, на голой доске.
— Что же это вы, Лукьян Степаныч, без подушки-то? — смеясь, спросил его лицеист Сева, шедший от конюшни.
— Погоди, расскажу, — ответил Лукьян Степанов, привязывая жеребца к телеге без передков.
Сева стал годить. Привязывал Лукьян Степанов долго, основательно. Привязав, высморкался на землю, вытерся полою и наконец ответил:
— Вот оттого-то у вашего брата, господ, и нету ничего. Есть подушка — валяй ее и в хвост и в голову!
Взяв с дрожек мешочек, набитый чем-то тяжелым, он пошел к дому — большой, тяжелый от одежды. На нем была теплая поддевка, сверх поддевки бараний тулуп, голова под шапкой повязана по ушам красным платком, ноги обуты в тяжелые сапоги.
Сева опять засмеялся и сказал:
— А тепло вы одеты!
— Мне, брат, восемьдесят с гаком, — ответил Лукьян Степанов. — Доживи-ка до моего.
— Ну, уж и восемьдесят! Откуда вы столько набрали?
— В поле, брат, набрал.
— Ну, а уши-то вы зачем же завязали?
— Глухой быть не хочу — вот зачем. Отчего вы, господа, глухие-то все? Вот от этого. Выскочил в чем попало, надуло в ухи — и готов.
Вышла в зал хозяйка, ее старший сын Мика, лысый, усатый, близорукий, и дочь Люлю — бледная, женственная, задумчивая, постоянно кутающая плечи в пуховой платочек и неожиданно, притворно вздрагивающая. Хозяйка угощала гостя белым хлебом, чаем и вареньем, много говорила, делая вид, что очень осведомлена в сельском хозяйстве. Сева не спускал смеющихся глаз с Лукьяна Степанова, с его загорелого лица и носа, который от загара лупился, был лиловый, в золотистой шелухе. Мика, наклоняясь к столу, курил, сбрасывал пепел в пепельницу в виде ладони и катал хлебные шарики, что всегда раздражало хозяйку. Люлю села с ногами на диван, прижалась в уголок, съежилась и, не моргая, глядела красивыми печальными глазами в большой рот Лукьяна Степанова: десны у него были розовые, голые, без единого зуба. Всех томила загадка: зачем он приехал? А ну как приторговываться к имению? Ах, если бы дал господь! Хозяйка очень тонко, как ей казалось, подводила разговор к продаже имений, намекала на то, что, по нынешним временам, и она охотно продала бы:
— Ах, Лукьян Степаныч, с нашим народом поневоле придешь к заключению, что банк-то самое надежное место для капитала!
Но Лукьян Степанов говорил только о своих лошадях, об умолоте, очень охотно ел белый хлеб, деликатно брал ложечку варенья прямо из вазы, глубоко запускал ее в рот, клал обратно и пил чай. Он делал вид, что слушает хозяйку, изумлялся самым простым вещам, хлопал себя по колену — и опять говорил только о себе, не давая говорить хозяйке. Сидел он в расстегнутой проддевке, под которой была линючая ситцевая рубашка, вытирал лысеющую голову и лицо платком, снятым с ушей. «Совсем еще здоровый мужик! думали все. — Только борода седая, да и то не совсем, еще видно, что она была рыжая; есть, конечно, и в глазах что-то тусклое, старческое, живот провалился…» Наконец он встал, принес из прихожей и развязал свой тяжелый мешочек, полный серебра вперемежку с золотыми. Оказалось, что он приехал только затем, чтобы похвастаться. «Да это еще что! — сказал он. — Разве это деньги? Так, запродал овсишко, ну и взял маленько задатку…»
Вызвав удивление, зависть, почтение, он довольно и хитро засмеялся, вернее, засипел, открывая розовый рот, поблагодарил за чай, за угощение и пошел одеваться.
— Нет, пора, пора, — сказал он, хотя никто не оставлял его. — И так припоздал. Лучше на Покров еще приеду.
Все были разочарованы и ушли, не дождавшись, пока он оденется. В прихожей остался один Сева.
— Ну, вот вы, Лукьян Степаныч, говорите, что вам восемьдесят с гаком, — начал он, садясь на коник. — Ну, скажите откровенно: боитесь смерти? Часто о ней думаете?
— Погоди, расскажу, — ответил Лукьян Степанов, одеваясь.
И опять ничего не рассказал. Повязав уши, надвинув шапку на самые брови, туго и низко подпоясавшись, он стал нанизывать на себя тулуп. Справившись с этим, он устал, задохнулся и тяжело сел рядом с Севой.
— Смерти-то? — сказал он. — Кто же ее не боится? Чудак-человек! Да ведь что ж сделаешь? И умрешь, не откажешься… И богатства своего, брат, с собой не возьмешь!
— А вот, вы с деньгами так-то ездите: не боитесь, что убьют, ограбят?
— Что я с деньгами, того никто не знает. А и узнает, не догонит. Такого жеребца, как мой, у твоего деда на свадьбе не было.
Усевшись на дрожки верхом, Лукьян Степанов шибко понесся со двора, но, миновав церковь, гумно, всех, кто мог его видеть, потянулся шагом. А в накуренном зале долго стоял столбами свет предвечернего солнца. Сева открыл пианино, в тысячный раз что-то начал. Хозяйка с грустным и важным лицом несправедливо обиженной, но покорной своей судьбе женщины занялась мытьем и вытиранием чайной посуды, брезгливо отдав горничной вазу с вареньем, из которой ел Лукьян Степанов:
— Выкиньте это и вымойте горячей водой.
Люлю встала с болезненной гримасой, — ах, уж эти доморощенные музыканты! — и, выйдя из дому, медленно пошла по липовой аллее, стараясь наступать на сухие листья, золотые и розовые. «Осень, осыпается весь мой бедный сад!» — высоким голосом запела она. Но оборвала песню на первых словах, свернула на дорожку среди сиреневой заросли, села на скамью и вдруг зарыдала, подавляя рыдания, злобно закусывая край платка, чтобы не закричать от боли. Полоса яркого вечернего света легла на серый старый стол возле скамьи. Какая-то черноглазая птичка беззвучно слетела на ветку, с ветки на стол, туго, бочком прыгнула раза два, с любопытством глядя на плачущую. На гумне, куда, притворяясь хозяином, шел Мика в австрийской куртке и высоких сапогах, ровно гудела молотилка. Ясный, равнодушный вечер был так тих, что она слышна была далеко в поле — желтом, пустом, золотившемся шелковыми сетями паутины.
Через несколько дней подали к крыльцу никулинского дома тройку. Кучер надел плисовую безрукавку, шелковую канареечную рубаху и шляпу в павлиньих перьях, барыня и барышня — траур: всегда есть какая-нибудь умершая дальняя родственница, а это ведь так удобно, если нет хороших костюмов для вагона. Спустив вуали, натягивая фильдекосовые перчатки, они ласково и грустно прощались с прислугой, принимая зонтики, накидки, рыжий плед покойного Никулина. Сева поехал верхом, на нервной худой кобылке. До станции всего двадцать верст, поезд отходил в семь, а выехали в два. Можно было отстать. Сева отстал возле хутора Лукьяна Степанова. Тройка скрылась в степи, среди ржаных жнивей; он повернул на заросшую полынью дорогу к хутору.
Было жарко, вокруг блестела сухая вспаханная земля на картофельных обобранных полях. Вдали серебрились тополя. Навстречу шел по пыли белый толстый мальчик, лет трех, в грязной рубашечке, в большом картузе, похожий на старичка, — шел, положив голову на плечо, неизвестно куда. «Заблудится, зайдет к черту на кулички», — подумал Сева, смеясь.
Был праздник, послеобеденное время — хутор казался необитаемым. Вот плетень и въезд в широкий двор. На дворе — телеги, сорокаведерное каменное корыто, журавль колодца, тень от старых амбаров под сизой соломенной крышей. Нарушая вид степного мужицкого гнезда, белеет за амбарами еще не крашенная железная крыша нового мещанского дома на высоком фундаменте. Дальше — какой-то черный исполинский шалаш, возле которого висит на шесте дохлый ястреб. Впереди — мелкий пруд, сверкающий на солнце, глиняные берега в гусином пуху. А по другую сторону двора — развалины варка, старинного, еще тех времен, когда хутор принадлежал барону Ачкасову: каменные крепостные стены, голый остов несокрушимых стропил. Все ворота настежь — виден навоз, слежавшийся, спекшийся, наросший за многие годы под самые переметы.
Лукьян Степанов одиноко и величаво стоял среди двора, без шапки, в лиловой рубахе, опираясь на рогач. Невдалеке тихо сидел в ведре, забитый в него, закутанный в попонку, бледный ребенок в чепчике. Другой, в продранной на тугом животе рубашке, криво и старательно заносил полную ножку, взбираясь на каменное крыльцо амбара. А вокруг все было усеяно спящими: одной семьи у Лукьяна Степанова шестнадцать человек, да еще гости, кум с женой, приехали. Все ошалели, ослабели после обеда, повалились где попало и заснули. Один Лукьян Степанов не сдался: был еще во хмелю, красен, но стоял бодро.
Когда Сева въехал во двор, Лукьян Степанов не спеша подошел, подал ему руку и осмотрел запотевшую под седлом кобылку.
— В Москву за песнями? — спросил он с усмешкой.
Под навесом амбаров сидели на цепях овчарки. Он погрозил им. Возле них, в тени, крепко спал на спине кум, мужик с черной бородой. На солнце, в телеге — баба в зеленом платье и старший сын Лукьяна Степанова, в атласной синей рубахе, в кованых сапогах, с выпущенными из-за голенищ каемками шерстяных чулок. Эти лежали ничком, обнявшись. Прочие спали прямо на траве. Бабы — прикрывшись от солнца фартуками.
— Яишенку? А? — спросил Лукьян Степанов.
Сева, смеясь, отказался:
— Мы только что от завтрака.
— Ну, чайку?
— Право, не хочется. Да и на станцию боюсь опоздать.
— Значит, опять в Москву?
— Да… Пора. Я и так пропустил уже много уроков.
— Жисть вам! — сказал Лукьян Степанов, как бы с завистью, но не скрывая и насмешки. — Урков! А я вот тысяч на сорок имею, князь во князьях, а все сижу. В Киев и то не соберусь никак. А понужней твоих урков. Пойдем, дом покажу.
Возле дома, на рвани ватного одеяла, сушилось просо.
— Кш, пропасти на вас нету! — сказал Лукьян Степанов, махнув рогачом на высоких худых цыплят, бегавших по просу, и поднялся на крыльцо, вошел в сени, делившие дом на две половины. Полов в сенях еще не настилали: навалены были тут рассыпавшиеся колеса, рассохшиеся кадушки, кирпичи, известка. В отворенные двери глядели пустые комнатки, кафельные печки, медные отдушники, стены в голубеньких обоях.
Сева спросил, оглядываясь:
— А что же вы его не доделываете?
— Это кого? Дом-то?
— Да.
— Капиталу, брат, не хватает. Это ведь у тебя одна забота — урки учить, задачи решать да диктовку гнать.
— Нет, без шуток? И не доделываете и не переходите. Ведь вы, говорят, под шалашом, в землянке живете?
— Она землянка, а лучше всякой избы, — сказал Лукьян Степанов. — А не перехожу, это правда. Третий год не перехожу, оттого и не доделываю. Не в капитале, понятно, дело. Дай ребятенки подойдут, выровняются.
— Какие ребятенки?
— А внуки. Их у меня числа нет. Пусти-ка их! Живо все шпалеры обдерут.
В задней комнате, в зале, как назвал ее Лукьян Степанов, сидела на полу босая баба, миловидная, очень смирная на вид, и рубила косарем зеленую траву.
— Это кому же? — спросил Сева.
— Свиньям кушанье готовит, — сказал Лукьян Степанов. — Пойдем. Тут жарко.
— А я все-таки избу вашу хотел бы посмотреть.
— И в избу сведу.
Под громадным, черным от старости шалашом толстый потолок из бревен покрывал громадную землянку. Спустились вниз по земляным стертым ступенькам. Внизу было мрачно, темно — свет проходил только в два крошечных окошечка под самым потолком. Сева увидал нары человек на двадцать, опять-таки заваленные старьем — попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядел рассевшуюся кирпичную печь, полати, стол, занимавший чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокром земляном полу возле печки, — в них, в воде с золой, выпаривались портки и рубахи.
— Но это ужасно! — сказал он, смеясь. — Как же вы тут живете! Ведь вас шестнадцать человек. И целую зиму спите все вместе…
— Ничего тут нету ужасного, — сказал Лукьян Степанов, что-то внимательно оглядывая под печкой, и вдруг махнул рогачем: из-под печки, раздувая золу, вылетел больной облезлый голубь. — Ничего тут нету, братец ты мой, ужасного. Девять лет прожил, как дай тебе бог прожить. Ни разу не угорели. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидывай… Мы, брат, люди земляные.
— Но сыро, должно быть, ужасно?
— Наладил! Сыро, это правда, дюже сыро. Пойдем свою охоту покажу.
«Охота» Лукьяна Степанова, его знаменитые на всю округу чернопегие битюги помещались в особом дворе, в каменной, крытой тесом пристройке к новому дому. Отомкнули замки на высоких тесовых воротах, вошли в уютный квадрат из денников и амбарчиков с крылечками и маленькими железными дверками.
— Вот буду жить в новом доме, проснусь так-то ночью, гляну, ан мне из залу все и видно, — сказал Лукьян Степанов, показывая на окошечко, глядевшее из дома во двор. — Понял? Умно придумано? Истинно, как Адам в раю, живу! Истинно, князь во князьях.
Глаза его стали блестеть. Денники тоже были на замках. Отмыкая их, он распахивал дверь, смело шел прямо к заду лошади, оглаживал его и шел в голове.
— Ты не ходи, не ходи! — кричал он из денника. — На порожке стой. Насмерть убьет! Меня только одного подпущают…
Страшные траурные лошади вздрагивали всей кожей, шарахались, храпели, косили огненными глазами. Гривы у них были черные, густые, чуть не до земли. Раскормлены они были на удивление, до желобов на спинах и крупах.
— А? Что? Каково? — глухо кричал Лукьян Степанов из темноты. — Видал? А то Москва-а… Боле ста лет в нашем роду этот самый завод, такой масти ни у кого во всей губернии нет. Стану помирать, накажу цельную тройку запрячь в самую первую телегу, — тройкой гроб помчат!
Потом, нагнувшись, переступил порог денничка, где стояла ладная жемчужная кобылка:
— А это моя любимица! Земчужная лошадка называется. У, матушка! Любишь? Любишь? — Любит, чтоб ей носик чесать, страсть любит, — сказал он с восторгом, оборачиваясь к гостю.
Все осмотрев и затворив, замкнув, он обрел еще более прекрасное расположение духа.
— Погоди, дурачок, погоди, поспеешь! — говорил он, удерживая Севу. — Пойдем чай пить. А не хочешь, давай так посидим, побалакаем…
Он сходил в избу, принес скамью, сел; глубоко и довольно вздыхая, усадил Севу рядом с собой.
— Эй, бабка! — закричал он на весь двор. — Старуха!
Толстая, сутулая старуха в шерстяных чулках, в очках, с паголенком и спицами в руках, показалась из-за шалаша.
— Княгиню-то мою еще не видал? — спросил Лукьян Степанов, кивая на нее. — Заодно уж и ее погляди. Она у меня тоже при делу. За избой сидит, мак стережет.
Старуха подошла и низко поклонилась.
— Ну, как? — спросил Лукьян Степанов. — Сидишь? Никого не видать?
— Пока, слава богу, никого. Да ведь знают, что есть караул.
— Маку немножко для потехи посеял, — сказал Лукьян Степанов, обращаясь к гостю. — Я этих там маков, подсолнухов ни по чем не уважаю — для потехи только сею по малости, абы ребятишкам хватило. Как сеяли деды-прадеды ржицу, так и нам бог велел. Они только ее, матушку, знали, а цигарки из трехрублевок вертели. Я, братец ты мой…
Старуха стояла и блестела мелькающими спицами, слушала, глядя исподлобья, из-за очков. Лукьян Степанов слегка нахмурился.
— Ну, будя, послухала, — сказал он и махнул на нее рукой. — Что приглядываешься? На мне узоров нету. Ступай, ступай отцеда…
Вечерело. Галки, болтая, усаживались на решетчатые колпаки на трубах нового дома. Стали просыпаться спавшие. Один за одним прошли мимо, на пруд, умываться, сыновья Лукьяна Степанова — угрюмые, густоволосые, крепкие мужики. Ребенок, сидевший в ведре, повалился вместе с ведром и кричал на весь двор. Сева простился. — «Ну, во святой час, — сказал Лукьян Степанов, — подюжей учись», — и Сева, вскочив на свою нервную кобылку, поехал по плотине пруда. Вечерняя прохлада и тишина сходили на степь. Воробьи осыпали горелую, голую лозинку на плотине сплошным треском, вечерним, уютным. Желтоватая жидкая вода кишела возле плотины мельчайшими вшами. Умывшийся мужик сидел на глиняном берегу распояской, отражался под берегом и глядел на оранжевое солнце, садившееся за степью, за неоглядной равниной, в молочно-голубом сухом тумане. Жнивья были лимонные. Пастушонок, с раздутой губой, в бараньей шапке, медленно гнал по ним стадо овец. Они двигались скопом, на ходу докармливаясь, с шумом дыхания. Сева, отьехав от хутора, ударил плеткой по лошади и понесся вскачь, оставляя за собой столб пыли. Столб этот протянулся на версту и не опадал долго, долго…
В Москве всю осень шли дожди. Мика не писал и не слал денег из деревни — опять с любовницей связался. Мама хворала, — по крайней мере, не принимали никого, говоря, что она хворает. Принимали только одного Жедринского, старого театрала, бритого, очень полного, страдавшего одышкой, славившегося своими острогами на весь город. В ноябре Люлю, неожиданно для всех, вышла за него замуж. Теперь уже валил снег, ночью вверх по Тверской одна за одной неслись, гремя глухарями, тройки. Жедринский часто проводил ночи с компаниями в Стрельне. Куря на морозе сигару, сидя в дохе между женою и маленькой знаменитой артисткой, Жедринский все наклонялся к ней и остротами вполголоса заставлял ее хохотать до упаду и бить его по рукам. Люлю, в дорогих легких мехах, в средневековом бархатном берете, печальными, молящими глазами, уткнув лицо в муфту необыкновенной величины, смотрела на сидящего напротив молоденького сумского офицера. Его сосед, знаменитый певец, с лицом екатерининского вельможи, стриженный в скобку, по-мужицки, но в цилиндре и медвежьей шубе, делал ленивые, бесстрастные глаза: ревновал. Люлю грустно думала:
— Я гадкая, гадкая…
Жизнь в Стрельне, у Яра только начиналась. Весело было входить туда, в огни, тепло, блеск зеркал, теплый воздух, пахнувший сигарами, шампанским и жареными рябчиками, отряхивать морозный снег с мехов, кидать их на руки ловких людей в поддевках и помогать дамам, шуршащим шелком юбок, раскрасневшимся и сияющим с мороза, расстегивать ботинки!
А Лукьян Степанов, мирно ночевавший со всем своим многочисленным потомством в теплой земляной берлоге, уже третий раз просыпался в эту пору и босой выходил наверх, на скрипучий снег, под черно-синее небо и звезды.
зайдет к черту на кулички», — подумал Сева, смеясь.
Был праздник, послеобеденное время — хутор казался необитаемым. Вот плетень и въезд в широкий двор. На дворе — телеги, сорокаведерное каменное корыто, журавль колодца, тень от старых амбаров под сизой соломенной крышей. Нарушая вид степного мужицкого гнезда, белеет за амбарами еще не крашенная железная крыша нового мещанского дома на высоком фундаменте. Дальше — какой-то черный исполинский шалаш, возле которого висит на шесте дохлый ястреб. Впереди — мелкий пруд, сверкающий на солнце, глиняные берега в гусином пуху. А по другую сторону двора — развалины варка, старинного, еще тех времен, когда хутор принадлежал барону Ачкасову: каменные крепостные стены, голый остов несокрушимых стропил. Все ворота настежь — виден навоз, слежавшийся, спекшийся, наросший за многие годы под самые переметы.
Лукьян Степанов одиноко и величаво стоял среди двора, без шапки, в лиловой рубахе, опираясь на рогач. Невдалеке тихо сидел в ведре, забитый в него, закутанный в попонку, бледный ребенок в чепчике. Другой, в продранной на тугом животе рубашке, криво и старательно заносил полную ножку, взбираясь на каменное крыльцо амбара. А вокруг все было усеяно спящими: одной семьи у Лукьяна Степанова шестнадцать человек, да еще гости, кум с женой, приехали. Все ошалели, ослабели после обеда, повалились где попало и заснули. Один Лукьян Степанов не сдался: был еще во хмелю, красен, но стоял бодро.
Когда Сева въехал во двор, Лукьян Степанов не спеша подошел, подал ему руку и осмотрел запотевшую под седлом кобылку.
— В Москву за песнями? — спросил он с усмешкой.
Под навесом амбаров сидели на цепях овчарки. Он погрозил им. Возле них, в тени, крепко спал на спине кум, мужик с черной бородой. На солнце, в телеге — баба в зеленом платье и старший сын Лукьяна Степанова, в атласной синей рубахе, в кованых сапогах, с выпущенными из-за голенищ каемками шерстяных чулок. Эти лежали ничком, обнявшись. Прочие спали прямо на траве. Бабы — прикрывшись от солнца фартуками.
— Яишенку? А? — спросил Лукьян Степанов.
Сева, смеясь, отказался:
— Мы только что от завтрака.
— Ну, чайку?
— Право, не хочется. Да и на станцию боюсь опоздать.
— Значит, опять в Москву?
— Да… Пора. Я и так пропустил уже много уроков.
— Жисть вам! — сказал Лукьян Степанов, как бы с завистью, но не скрывая и насмешки. — Урков! А я вот тысяч на сорок имею, князь во князьях, а все сижу. В Киев и то не соберусь никак. А понужней твоих урков. Пойдем, дом покажу.
Возле дома, на рвани ватного одеяла, сушилось просо.
— Кш, пропасти на вас нету! — сказал Лукьян Степанов, махнув рогачом на высоких худых цыплят, бегавших по просу, и поднялся на крыльцо, вошел в сени, делившие дом на две половины. Полов в сенях еще не настилали: навалены были тут рассыпавшиеся колеса, рассохшиеся кадушки, кирпичи, известка. В отворенные двери глядели пустые комнатки, кафельные печки, медные отдушники, стены в голубеньких обоях.
Сева спросил, оглядываясь:
— А что же вы его не доделываете?
— Это кого? Дом-то?
— Да.
— Капиталу, брат, не хватает. Это ведь у тебя одна забота — урки учить, задачи решать да диктовку гнать.
— Нет, без шуток? И не доделываете и не переходите. Ведь вы, говорят, под шалашом, в землянке живете?
— Она землянка, а лучше всякой избы, — сказал Лукьян Степанов. — А не перехожу, это правда. Третий год не перехожу, оттого и не доделываю. Не в капитале, понятно, дело. Дай ребятенки подойдут, выровняются.
— Какие ребятенки?
— А внуки. Их у меня числа нет. Пусти-ка их! Живо все шпалеры обдерут.
В задней комнате, в зале, как назвал ее Лукьян Степанов, сидела на полу босая баба, миловидная, очень смирная на вид, и рубила косарем зеленую траву.
— Это кому же? — спросил Сева.
— Свиньям кушанье готовит, — сказал Лукьян Степанов. — Пойдем. Тут жарко.
— А я все-таки избу вашу хотел бы посмотреть.
— И в избу сведу.
Под громадным, черным от старости шалашом толстый потолок из бревен покрывал громадную землянку. Спустились вниз по земляным стертым ступенькам. Внизу было мрачно, темно — свет проходил только в два крошечных окошечка под самым потолком. Сева увидал нары человек на двадцать, опять-таки заваленные старьем — попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядел рассевшуюся кирпичную печь, полати, стол, занимавший чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокром земляном полу возле печки, — в них, в воде с золой, выпаривались портки и рубахи.
— Но это ужасно! — сказал он, смеясь. — Как же вы тут живете! Ведь вас шестнадцать человек. И целую зиму спите все вместе…
— Ничего тут нету ужасного, — сказал Лукьян Степанов, что-то внимательно оглядывая под печкой, и вдруг махнул рогачем: из-под печки, раздувая золу, вылетел больной облезлый голубь. — Ничего тут нету, братец ты мой, ужасного. Девять лет прожил, как дай тебе бог прожить. Ни разу не угорели. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидывай… Мы, брат, люди земляные.
— Но сыро, должно быть, ужасно?
— Наладил! Сыро, это правда, дюже сыро. Пойдем свою охоту покажу.
«Охота» Лукьяна Степанова, его знаменитые на всю округу чернопегие битюги помещались в особом дворе, в каменной, крытой тесом пристройке к новому дому. Отомкнули замки на высоких тесовых воротах, вошли в уютный квадрат из денников и амбарчиков с крылечками и маленькими железными дверками.
— Вот буду жить в новом доме, проснусь так-то ночью, гляну, ан мне из залу все и видно, — сказал Лукьян Степанов, показывая на окошечко, глядевшее из дома во двор. — Понял? Умно придумано? Истинно, как Адам в раю, живу! Истинно, князь во князьях.
Глаза его стали блестеть. Денники тоже были на замках. Отмыкая их, он распахивал дверь, смело шел прямо к заду лошади, оглаживал его и шел в голове.
— Ты не ходи, не ходи! — кричал он из денника. — На порожке стой. Насмерть убьет! Меня только одного подпущают…
Страшные траурные лошади вздрагивали всей кожей, шарахались, храпели, косили огненными глазами. Гривы у них были черные, густые, чуть не до земли. Раскормлены они были на удивление, до желобов на спинах и крупах.
— А? Что? Каково? — глухо кричал Лукьян Степанов из темноты. — Видал? А то Москва-а… Боле ста лет в нашем роду этот самый завод, такой масти ни у кого во всей губернии нет. Стану помирать, накажу цельную тройку запрячь в самую первую телегу, — тройкой гроб помчат!
Потом, нагнувшись, переступил порог денничка, где стояла ладная жемчужная кобылка:
— А это моя любимица! Земчужная лошадка называется. У, матушка! Любишь? Любишь? — Любит, чтоб ей носик чесать, страсть любит, — сказал он с восторгом, оборачиваясь к гостю.
Все осмотрев и затворив, замкнув, он обрел еще более прекрасное расположение духа.
— Погоди, дурачок, погоди, поспеешь! — говорил он, удерживая Севу. — Пойдем чай пить. А не хочешь, давай так посидим, побалакаем…
Он сходил в избу, принес скамью, сел; глубоко и довольно вздыхая, усадил Севу рядом с собой.
— Эй, бабка! — закричал он на весь двор. — Старуха!
Толстая, сутулая старуха в шерстяных чулках, в очках, с паголенком и спицами в руках, показалась
ТЕСТ
Бессоюзное сложное предложение
1 вариант
-
Какое из следующих утверждений является неверным ?
А. Смысловые отношения в бессоюзных сложных предложениях зависят
от содержания входящих в них простых предложений.
Б. Между частями бессоюзного предложения ставится тире, если второе
предложение указывает на причину того, о чём говорится в первом.
-
Допишите предложения, образуя бессоюзные сложные
А. Совесть потеряешь… (условие)
Б. Предметы потеряли свою форму (пояснение)
В. Мы хорошо отдохнули (вывод или результат)
-
Укажите бессоюзное сложное предложение (знаки не расставлены).
А. Как дерево роняет тихо листья так я роняю грустные слова.
Б. Для счастья нужен мир и не нужна война.
В. Деревья гибнут лес не умирает.
-
Перестройте сложные предложения в бессоюзные. Запишите их, расставляя знаки препинания.
А. У меня в руках новая книга и я чувствую, что в мою жизнь вошло
что-то живое, говорящее, чудесное.
Б. Дождик кончился сразу, а туча пошла дальше, и показалось
солнышко.
-
Продолжите предложение Юноша говорил мало…, чтобы предложения получились следующих типов:
А. Простое с однородными членами (без союзов);
Б. Бессоюзное сложное, между частями которого нужно поставить
запятую.
-
Запишите предложения, соответствующие схемам:
А. [ ] : [ причина ] Б. [ сущ. ], ( который )
-
Какова роль двоеточия в предложении Был праздник, послеобеденное время: хутор казался необитаемым?
А. Указывает на причину того, о чём говорится в первой части.
Б. Отделяет прямую речь от слов автора.
В. Выделяет вводное предложение.
-
Начертите схемы к следующим предложениям (знаки не расставлены):
А. Догорал апрельский свежий ветер по лугам холодный сумрак лёг.
Б. Зазвучали шорохи рассвета и небо стало багровым.
-
Укажите, почему стоит тире в бессоюзном сложном предложении:
Пробовал бежать – ноги от страха не двигались.
А. Содержание первой части предложения противопоставлено
содержанию второй части.
Б. Предложение рисует быструю смену событий.
В. Вторая часть содержит в себе вывод, следствие из того, о чём
говорится в первой части.
-
Запишите предложение, расставляя знаки препинания.
Край тёмной тучи выдвинулся из-за густых вершин над поляной ветви сосен замыкавших поляну закачались под дуновением ветра и лесной шум пронёсся глубоким усилившимся аккордом..
Бессоюзное сложное предложение
2 вариант
-
Какое из следующих утверждений является верным?
А. Если части сложного бессоюзного предложения осложнены, между
ними ставится точка с запятой.
Б. Придаточные обстоятельственные предложения относятся к
существительному в главном и отвечают на вопросы : Какой? Чей?
-
Допишите предложения, образуя бессоюзные сложные.
А. Мы пришли вовремя… (вывод или результат);
Б. Я взглянул на небо… (следствие);
В. Здесь нельзя проехать… (причина).
3. Укажите бессоюзное сложное предложение (знаки не расставлены).
А. Влага под землёю весной просочится ещё выше поднимется в поле
пшеница.
Б. Мы любим дом где любят нас.
В. Всё проходит да не всё забывается.
4. Перестройте сложные предложения в бессоюзные. Запишите их,
расставляя знаки препинания.
А. Было решено отправиться пораньше, и мы встали чуть свет.
Б. Я подошёл к окну и увидел, что ночью снег запорошил весь сад.
5.Продолжите предложение Лес шумел глухо…, чтобы предложения
получились следующих типов:
А. Бессоюзное сложное, между частями которого надо поставить
двоеточие.
Б. Простое с однородными членами (без союзов).
-
Запишите предложения, соответствующие схемам:
А. [ ] ,но [ ] Б. [ время ] — [ ]
-
Какова роль тире в предложении: Увидишь его, узнаешь его – махни ему платком.
-
Начертите схемы к следующим предложениям (знаки не расставлены):
А. Хороши хлеба душа спокойна будут все сыты.
Б. И мы умели беречь хлеб знали ему цену.
-
Укажите, почему стоит двоеточие в бессоюзном сложном предложении: Люди делятся на два рода: одни прежде думают, а потом говорят и делают, а другие прежде говорят и делают, а потом думают.
А. Второе предложение указывает на причину того, о чём говорится в
первом.
Б. Второе предложение поясняет первое, т.е. раскрывает его содержание.
В. Второе предложение распространяет один из членов первого предлож.
-
Запишите предложение, расставляя знаки препинания.
Пробираясь бегом к своей хате я невольно всматривался в ту сторону
где накануне слепой дождь дожидался ночного пловца луна катилась
по небу и мне показалось что кто-то в белом сидел на берегу.
Ключи к тесту «Бессоюзное сложное предложение»
1 вариант
-
Б.
-
А. Совесть потеряешь – испортишь жизнь окружающим.
Б. Предметы потеряли свою форму: на них повлияла сырость.
В. Мы хорошо отдохнули : теперь будем хорошо учиться.
-
В.
4. А. У меня в руках новая книга и я чувствую : в мою жизнь вошло что-то
живое, говорящее, чудесное.
Б. Дождик кончился сразу, туча пошла дальше, показалось солнышко.
-
А. Юноша говорил мало, скупо и невнятно.
Б. Юноша говорил мало, он совсем не думал о нас.
-
А.
-
А. [ ], [ ]
Б. [ ], и [ ]
-
А.
10. Край тёмной тучи выдвинулся из-за густых вершин над поляной; ветви сосен, замыкавших поляну, закачались под дуновением ветра, и лесной шум пронёсся глубоким усилившимся аккордом.
2 вариант
-
А.
-
А. Мы пришли вовремя : нас похвалили за это.
Б. Я взглянул на небо: в вышине парил орёл.
В. Здесь нельзя проехать: сплошные рытвины и грязь.
3. А.
4. А. Было решено отправиться пораньше: мы встали чуть свет.
Б. Я подошёл к окну и увидел: ночью снег запорошил весь сад.
5. А. Лес шумел глухо: деревья качались, задевая друг друга ветвями.
Б. Лес шумел глухо, мрачно, настороженно.
7. Условие.
8. А. [ ] — [ ]: [ ].
Б [ ], [ ].
9. Б.
10. Пробираясь бегом к своей хате, я невольно всматривался в ту сторону,
где накануне слепой дождь дожидался ночного пловца; луна катилась по
небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на берегу.
Примечание: каждую работу проверяют и оценивают ученики-консультанты и вносят в зачётный лист, который может быть произвольной формы.
Через несколько дней подали к крыльцу никулинского дома тройку. Кучер надел плисовую безрукавку, шелковую канареечную рубаху и шляпу в павлиньих перьях, барыня и барышня — траур: всегда есть какая-нибудь умершая дальняя родственница, а это ведь так удобно, если нет хороших костюмов для вагона. Спустив вуали, натягивая фильдекосовые перчатки, они ласково и грустно прощались с прислугой, принимая зонтики, накидки, рыжий плед покойного Никулина. Сева поехал верхом, на нервной худой кобылке. До станции всего двадцать верст, поезд отходил в семь, а выехали в два. Можно было отстать. Сева отстал возле хутора Лукьяна Степанова. Тройка скрылась в степи, среди ржаных жнивий; он повернул на заросшую полынью дорогу к хутору.
Было жарко, вокруг блестела сухая вспаханная земля на картофельных обобранных полях. Вдали серебрились тополя. Навстречу шел по пыли белый толстый мальчик, лет трех, в грязной рубашечке, в большом картузе, похожий на старичка, шел, положив голову на плечо, неизвестно куда. «Заблудится, зайдет к черту на кулички», — подумал Сева смеясь.
Был праздник, послеобеденное время — хутор казался необитаемым. Вот плетень и въезд в широкий двор. На дворе — телеги, сорокаведерное каменное корыто, журавль колодца, тень от старых амбаров под сизой соломенной крышей. Нарушая вид степного мужицкого гнезда, белеет за амбарами еще не крашенная железная крыша нового мещанского дома на высоком фундаменте. Дальше — какой-то черный исполинский шалаш, возле которого висит на шесте дохлый ястреб. Впереди мелкий пруд, сверкающий на солнце, глиняные берега в гусином пуху. А по другую сторону двора — развалины варка, старинного, еще тех времен, когда хутор принадлежал барону Ачкасову: каменные крепостные стены, голый остов несокрушимых стропил. Все ворота настежь — виден навоз, слежавшийся, спекшийся, наросший за многие годы под самые переметы.
«Лукьян Степанов одиноко и величаво стоял среди двора, без шапки, в лиловой рубахе, опираясь на рогач. Невдалеке тихо сидел в ведре, забитый в него, закутанный в попонку, бледный ребенок в чепчике. Другой, в продранной на тугом животе рубашке, криво и старательно заносил полную ножку, взбираясь на каменное крыльцо амбара. А вокруг все было усеяно спящими: одной семьи у Лукьяна Степанова шестнадцать человек, да еще гости, кум с женой, приехали. Все ошалели, ослабели после обеда, повалились где попало и заснули. Один Лукьян Степанов не сдался: был еще во хмелю, красен, но стоял бодро.
Когда Сева въехал во двор, Лукьян Степанов не спеша подошел, подал ему руку и осмотрел запотевшую под седлом кобылку.
— В Москву за песнями? — спросил он с усмешкой.
Под навесом амбаров сидели на цепях овчарки. Он погрозил им. Возле них, в тени, крепко спал на спине кум, мужик с черной бородой. На солнце, в телеге- баба в зеленом платье и старший сын Лукьяна Степанова в атласной синей рубахе, в кованых сапогах, с выпущенными из-под голенищ каемками шерстяных чулок. Эти лежали ничком, обнявшись. Прочие спали прямо на траве. Бабы — прикрывшись от солнца фартуками.
— Яишинку? А? — спросил Лукьян Степанов.
Сева, смеясь, отказался:
— Мы только что от завтрака.
— Ну, чайку?
— Право, не хочется. Да и на станцию боюсь опоздать.
— Значит, опять в Москву?
— Да… Пора. Я и так пропустил уже много уроков.
— Жисть вам! — сказал Лукьян Степанов, как бы с завистью, но не скрывая и насмешки. — Урков! А я вот тысяч на сорок имею, князь во князьях, а все сижу. В Киев и то не соберусь никак. А понужней твоих урков. Пойдем, дом покажу.
Возле дома, на рвани ватного одеяла, сушилось просо.
— Кш, пропасти на вас нету! — сказал Лукьян Степанов, махнув рогачом на высоких худых цыплят, бегавших по просу, и поднялся на крыльцо, вошел в сени, делившие дом на две половины. Полов в сенях еще не настилали: навалены были тут рассыпавшиеся колеса, рассохшиеся кадушки, кирпичи, известка. В отворенные двери глядели пустые комнатки, кафельные печки, медные отдушники, стены в голубеньких обоях.
Сева спросил, оглядываясь:
— А что же вы его не доделываете?
— Это кого? Дом-то?
— Да.
— Капиталу, брат, не хватает. Это ведь у тебя одна забота — урки учить, задачи решать да диктовку гнать.
— Нет, без шуток? И не доделываете и не переходите. Ведь вы, говорят, под шалашом, в землянке живете?
— Она землянка, а лучше всякой избы, — сказал Лукьян Степанов. — А не перехожу, это правда. Третий год не перехожу, оттого и не доделываю. Не в капитале, понятно, дело. Дай ребятенки подойдут, выровняются.
— Какие ребятенки?
— А внуки. Их у меня числа нет. Пусти-ка их! Живо все шпалеры обдерут.
В задней комнате, в зале, как назвал ее Лукьян Степанов, сидела на полу босая баба, миловидная, очень смирная на вид, и рубила косарем зеленую траву.
— Это кому же? — спросил Сева.
— Свиньям кушанье готовит, — сказал Лукьян Степанов. Пойдем. Тут жарко.
— А я все-таки избу вашу хотел бы посмотреть.
— И в избу сведу.
Под громадным, черным от старости шалашом толстый потолок из бревен покрывал громадную землянку. Спустились вниз по земляным стертым ступенькам. Внизу было мрачно, темно свет проходил только в два крошечных окошечка под самым потолком. Сева увидал нары человек на двадцать, опять-таки заваленные старьем — попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядел рассевшуюся кирпичную печь, полати, стол, занимавший чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокром земляном полу возле печки, — в них, в воде с золой, выпаривались портки и рубахи.
— Но это ужасно! — сказал он смеясь. — Как же вы тут живете! Ведь вас шестнадцать человек. И целую зиму спите все вместе…
— Ничего тут нету ужасного, — сказал Лукьян Степанов, что-то внимательно оглядывая под печкой, и вдруг махнул рогачом: из-под печки, раздувая золу, вылетел больной облезлый голубь. — Ничего тут нету, братец ты мой, ужасного. Девять лет прожил, как дай тебе бог прожить. Ни разу не угорели. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидавай… Мы, брат, люди земляные.
<Бунин И. А,
Полное
собрание
сочинений: [в 6
т.]. – Пг.: Изд.
Т-ва
А. Ф. Маркс, [1915].
Т. 6. с. 77-85>
КНЯЗЬ
ВО КНЯЗЬЯХЪ.
Лукьянъ
Степановъ
пріѣхалъ въ
свѣтлый сентябрьскій
день въ
Галино, къ
помѣщицѣ Никулиной.
До его хутора
верстъ
пятнадцать,
лошадьми онъ
дорожитъ,
какъ зѣницей
ока. Значитъ,
пріѣхалъ онъ
по важному
дѣлу.
Гнѣдой
жеребецъ,
сверкая
глазами,
тяжело влетѣлъ
во дворъ, къ
сараю, гдѣ
еще до сихъ
поръ
слѣзаютъ тѣ,
чт не
рѣшаются
слѣзать у крыльца.
Лукьянъ
Степановъ
сидѣлъ на
бѣговыхъ
дрожкахъ, на
голой доскѣ.
— Чт
же это вы,
Лукьянъ
Степанычъ,
безъ подушки-то? — улыбаясь,
спросилъ его
лицеистъ Сева,
шедшій отъ
конюшни.
— Погоди,
разскажу, — отвѣтилъ
Лукьянъ Степановъ,
привязывая
жеребца къ
телѣгѣ безъ
передковъ.
Сева сталъ
годить.
Привязывалъ
Лукьянъ
Степановъ
долго,
основательно.
Привязавъ,
высморкался
на землю,
вытерся
полою и
наконецъ
отвѣтилъ,
протягивая
руку:
— Вотъ
оттого-то у
вашего брата,
господъ, и нѣту
ничего. Есть
подушка —
валяй ее и въ
хвостъ и въ
голову!
Взявъ съ
дрожекъ
мѣшочекъ, набитый
чѣмъ-то
тяжелымъ, онъ
пошелъ къ
дому —
большой,
толстый отъ
одежды. На
немъ была теплая
поддевка,
сверхъ
поддевки
бараній тулупъ,
голова подъ
шапкой
повязана по
ушамъ
краснымъ
платкомъ,
ноги обуты въ
тяжелые
сапоги.
Сева опять
засмѣялся и
сказалъ:
— А тепло
вы одѣты!
— Мнѣ,
братъ,
восемьдесятъ
съ
гакомъ, — отвѣтилъ
Лукьянъ
Степановъ. —
Доживи-ка до
моего.
— Ну, ужъ и
восемьдесятъ!
Откуда вы
столько набрали?
— Въ полѣ,
братъ,
набралъ.
— Ну, а
уши-то вы
зачѣмъ же
завязали?
— Глухой
быть не
хочу — вотъ зачѣмъ.
Отчего вы, го-
// 77
спода,
глyxie-то всѣ?
Все отъ
этого.
Выскочилъ въ
чемъ попало,
надуло ему въ
ухи — и
готовъ.
Вышла въ
залъ хозяйка,
ея старшій
сынъ Мика,
лысый,
усатый,
близорукій, и
дочь
Люлю — блѣдная,
женственная,
задумчивая,
постоянно кутающая
плечи въ
пуховой
платочекъ и
неожиданно,
притворно
вздрагивающая.
Хозяйка угощала
водкой,
копченой
колбасой,
бѣлымъ хлѣбомъ,
наливала чаю,
много
говорила,
дѣлая видъ,
что очень
освѣдомлена
въ сельскомъ
хозяйствѣ.
Сева не
спускалъ
смѣющихся
глазъ съ Лукьяна
Степанова, съ
его
загорѣлаго
лица и носа,
который отъ
загара
лупился, былъ
лиловый, въ
золотистой
шелухѣ. Мика,
наклоняясь
къ столу,
курилъ,
сбрасывалъ
пепелъ въ пепельницу
въ видѣ
ладони и
каталъ
хлѣбные шарики,
что всегда
раздражало
хозяйку. Люлю
сѣла съ
ногами на
диванъ,
прижалась въ
уголокъ,
съежилась и,
не моргая,
глядѣла
красивыми,
печальными
глазами въ
большой ротъ
Лукьяна
Степанова:
десны у него
были розовыя,
голыя, безъ
единаго зуба.
Всѣхъ томила
загадка:
зачѣмъ онъ
пріѣхалъ? А
ну какъ приторговываться
къ имѣнію? Ахъ,
если бы далъ
Господь!
Хозяйка,
очень тонко,
какъ ей
казалось,
подводила
разговоръ къ
продажѣ
имѣній,
намекала на
то, что по нынѣшнимъ
временамъ и
она охотно
продала бы:
— Ахъ,
Лукьянъ
Степанычъ, съ
нашимъ
народомъ поневолѣ
придешь къ
заключенію,
что банкъ-то
самое надежное
мѣсто для
капитала!
Но Лукьянъ
Степановъ
говорилъ
только о своихъ
лошадяхъ, объ
умолотѣ,
очень охотно
ѣлъ бѣлый
хлѣбъ,
деликатно
бралъ
ложечку съ вареньемъ
прямо изъ
вазы, глубоко
запускалъ ее
въ ротъ,
клалъ обратно
и пилъ чай.
Онъ дѣлалъ
видъ, что
слушаетъ
хозяйку,
изумлялся
самымъ
простымъ вещамъ,
хлопалъ себя
по колѣну — и опять
говорилъ
только о себѣ, не
давая
говорить
хозяйкѣ.
Сидѣлъ онъ въ
разстегнутой
поддевкѣ,
подъ которой
была линючая
ситцевая
рубашка,
вытиралъ
лысѣющую
голову и лицо
платкомъ, снятымъ
съ ушей.
ЗСовсѣмъ еще
здоровый
мужикъ! — думали
всѣ. — Только
борода сѣдая,
да и то не
совсѣмъ, еще
видно, что
она была рыжая;
есть,
конечно, и въ
глазахъ
что-то тусклое,
старческое;
животъ
провалился…И Наконецъ
онъ всталъ,
принесъ изъ
прихожей и
развязалъ
свой тяжелый
мѣшочекъ,
полный серебра
вперемежку
съ золотыми.
Оказалось,
что онъ
пріѣхалъ
только
затѣмъ, чтобы
похвастаться.
ЗДа это еще
что! — сказалъ
онъ. — Развѣ
это деньги?
Такъ,
запродалъ
овсишко, ну и
взялъ
маленько
задатку…И
Вызвавъ
удивленіе,
зависть,
почтеніе, онъ
довольно и
хитро
// 78
засмѣялся,
вѣрнѣе,
засипѣлъ,
открывая
розовый ротъ,
поблагодарилъ
за чай, за
угощеніе, и
пошелъ
одѣваться.
— Нѣтъ, пора,
пора, — сказалъ
онъ, хотя
никто не оставлялъ
его. — И такъ
припоздалъ.
Лучше на
Покровъ еще
пріѣду.
Bcѣ были
разочарованы
и ушли, не
дождавшись,
пока онъ
одѣнется. Въ
прихожей
остался
одинъ Сева.
— Ну,
вотъ вы,
Лукьянъ
Степанычъ,
говорите, что
вамъ восемьдесятъ
съ гакомъ, — началъ
онъ, садясь
на
коникъ. — Ну,
скажите
откровенно:
боитесь
смерти? Часто
о ней
думаете?
— Погоди,
разскажу, — отвѣтилъ
Лукьянъ Степановъ,
одѣваясь.
И опять
ничего не
разсказалъ.
Повязавъ уши,
надвинувъ
шапку на
самыя брови,
туго и низко
подпоясавшись,
онъ сталъ
нанизывать
на себя
тулупъ.
Справившись
съ этимъ, онъ
усталъ,
задохнулся и
тяжело сѣлъ
рядомъ съ
Севой.
— Смерти-то? — сказалъ
онъ. — Кто жъ
ее не боится!..
Чудакъ-человѣкъ!
Да вѣдь чт жъ
исдѣлаешь? И
умрешь, не
откажешься…
И богатства
своего,
братъ, съ
собой не
возьмешь!
— А вотъ вы
съ деньгами
такъ-то
ѣздите: не боитесь,
что убьютъ,
ограбятъ?
— Что я съ
деньгами,
того никто не
знаетъ. А и
узн€етъ, не
догонитъ.
Такого
жеребца, какъ
мой, у твоего
дѣда на
свадьбѣ не
было.
Усѣвшись
на дрожки
верхомъ,
Лукьянъ Степановъ
шибко
понесся со
двора, но,
миновавъ церковь,
гумно, всѣхъ,
кто могъ его
видѣть, потянулся
шагомъ. А въ
накуренномъ
залѣ долго
стоялъ
столбами
свѣтъ предвечерняго
солнца. Сева
открылъ
піанино, въ
тысячный
разъ началъ
Лунную
сонату, изъ
которой
зналъ только
первую
страницу.
Хозяйка съ
грустнымъ и
важнымъ
лицомъ
несправедливо
обиженной, но
покорной
своей судьбѣ
женщины, занялась
мытьемъ и
вытираніемъ
чайной посуды,
брезгливо
отдавъ
горничной
вазу съ вареньемъ,
изъ которой
ѣлъ Лукьянъ
Степановъ:
— Выкиньте
это и вымойте
горячей
водою.
Люлю
встала съ
болѣзненной
гримасой: — ахъ,
ужъ эти
доморощенные
музыканты! — и,
выйдя изъ
дому,
медленно
пошла по
липовой аллеѣ,
стараясь
наступать на cyxie листья,
золотые и
розовые.
ЗОсень,
осыпается
весь мой
бѣдный садъ!И — высокимъ
голосомъ
запѣла она.
Но оборвала
пѣсню на
первыхъ
словахъ,
свернула на дорожку
среди
сиреневой
заросли, сѣла
на скамью и
вдругъ
зарыдала,
подавляя
рыданія, злобно
закусывая
край платка,
чтобы не закричать
отъ боли.
Полоса
яркаго
вечерняго свѣта
легла на
сѣрый старый
столъ
// 79
возлѣ
скамьи.
Какая-то
черноглазая
птичка беззвучно
слетѣла на
вѣтку, съ
вѣтки на столъ,
туго, бочкомъ
прыгнула
раза два, съ
любопытствомъ
глядя на
плачущую. На
гумнѣ, куда,
притворяясь
хозяиномъ,
шелъ Мика въ
австрійской
курткѣ и
длинныхъ
сапогахъ,
ровно гудѣла
молотилка.
Ясный,
равнодушный
вечеръ былъ
такъ тихъ,
что она
слышна была
далеко въ полѣ — желтомъ,
пустомъ,
золотившемся
шелковыми
сѣтями
паутины.
Черезъ
нѣсколько
дней подали
къ крыльцу никулинскаго
дома тройку.
Кучеръ
надѣлъ
плисовую
безрукавку,
шелковую
канареечную
рубаху и
шляпу въ
павлиньихъ
перьяхъ;
барыня и
барышня — трауръ:
всегда есть
какая-нибудь
умершая
дальняя родственница,
а это вѣдь
такъ удобно,
если нѣтъ
хорошихъ
костюмовъ
для вагона.
Спустивъ вуали,
натягивая
фильдекосовыя
перчатки, онѣ
ласково и
грустно
прощались съ
прислугой, принимая
зонтики,
накидки,
рыжій пледъ
покойнаго
Никулина.
Сева поѣхалъ
верхомъ, на
нервной
худой
кобылкѣ. До
станціи
всего двадцать
верстъ,
поѣздъ
отходилъ въ
семь, а выѣхали
въ два. Можно
было отстать.
Сева отсталъ возлѣ
хутора
Лукьяна
Степанова.
Тройка скрылась
въ степи,
среди
ржаныхъ
жнивій; онъ повернулъ
на
перекопанную,
заросшую
полынью
дорогу къ
хутору.
Было жарко,
вокругъ
блестѣла
сухая вспаханная
земля на
картофельныхъ
обобранныхъ
поляхъ. Вдали
серебрились тополя.
Навстрѣчу
шелъ по пыли
бѣлый толстый
мальчикъ
лѣтъ трехъ,
въ грязной
рубашечкѣ, въ
большомъ
черномъ
картузѣ,
похожій на старичка, — шелъ,
положивъ
голову на
плечо,
неизвѣстно
куда.
ЗЗаблудится,
зайдетъ къ чорту
на
куличкиИ, — подумалъ
Сева, смѣясь.
Былъ
праздникъ,
послѣобѣденное
время — хуторъ
казался
необитаемымъ.
Вотъ плетень и
въѣздъ въ
широкій
дворъ. На
дворѣ телѣги,
сорокаведерное
каменное
корыто,
журавль давно
высохшаго
колодца, тѣнь
отъ старыхъ амбаровъ
подъ сизой
соломенной
крышей съ
навѣсомъ.
Нарушая видъ
степного
мужицкаго
гнѣзда, бѣлѣетъ
за амбарами
еще
некрашенная
желѣзная
крыша новаго
мѣщанскаго
дома на высокомъ
фундаментѣ.
Дальше — какой-то
черный
исполинскій шалашъ,
возлѣ
котораго
виситъ на
шестѣ дохлый
ястребъ.
Впереди — мелкій
прудъ, сверкающій
на солнцѣ,
глиняные
берега въ гусиномъ
пуху. А по
другую
сторону
двора — развалины
варка,
стариннаго,
еще тѣхъ временъ,
когда хуторъ
принадлежалъ
барону Ачкасову:
каменныя
крѣпостныя
стѣны, голый
остовъ несокрушимыхъ
стропилъ. Всѣ
ворота настежь — виденъ
навозъ,
слежавшійся,
спекшійся,
наросшій за
многіе годы
подъ самые
переметы.
// 80
Лукьянъ
Степановъ
одиноко и
величаво стоялъ
среди двора,
безъ шапки,
въ лиловой
рубахѣ,
опираясь на
рогачъ.
Невдалекѣ тихо
сидѣлъ въ
ведрѣ,
забитый въ
него, закутанный
въ попонку,
блѣдный
ребенокъ въ
чепчикѣ.
Другой, въ
продранной
на тугомъ
животѣ рубашкѣ,
криво и
старательно
заносилъ
полную ножку,
взбираясь на
каменное
крыльцо амбара.
А вокругъ все
было усѣяно
спящими: одной
семьи у
Лукьяна
Степанова
шестнадцать
человѣкъ, да
еще гости,
кумъ съ
женой, пріѣхали.
Всѣ ошалѣли,
ослабѣли
послѣ обѣда,
повалились
гдѣ попало и
заснули.
Одинъ Лукьянъ
Степановъ не
сдался: былъ
еще во хмелю,
красенъ, но
стоялъ,
стерегъ свои
владѣнія бодро.
Когда Сева
въѣхалъ во
дворъ,
Лукьянъ
Степановъ не
спѣша,
подошелъ,
подалъ руку и
осмотрѣлъ
запотѣвшую
подъ сѣдломъ
кобылку.
— Въ
Москву за
пѣснями? — спросилъ
онъ съ усмѣшкой.
Подъ
навѣсомъ
амбаровъ
сидѣли на
цѣпяхъ овчарки.
Онъ
погрозилъ
имъ. Возлѣ нихъ,
въ тѣни,
крѣпко спалъ
на спинѣ
кумъ, мужикъ
съ
черно-шелковой
бородой. На
солнцѣ, въ
телѣгѣ — баба
въ зеленомъ
платьѣ и старшій
сынъ Лукьяна
Степанова, въ
атласной синей
рубахѣ, въ
кованыхъ
сапогахъ съ
выпущенными
изъ-за
голенищъ
каемками
шерстяныхъ
чулокъ. Эти
лежали
ничкомъ,
обнявшись.
Прочіе спали
прямо на
травѣ.
Бабы — прикрывшись
отъ солнца
фартуками,
подолами.
— Яишинку?
А? — спросилъ
Лукьянъ
Степановъ.
Сева,
смѣясь,
отказался:
— Мы
только-что
отъ завтрака.
— Ну,
чайку?
— Право,
не хочется.
— А то
ветчинки
накрю?
— Нѣтъ,
спасибо,
ей-Богу,
ничего не
хочу. Да и на
станцію
боюсь
опоздать.
— Значитъ,
вѣрно — опять
въ Москву?
— Да… Пора.
Я и такъ
пропустилъ
уже много уроковъ.
— Жисть
вамъ! — сказалъ
Лукьянъ Степановъ,
какъ бы съ
завистью, но
не скрывая и насмѣшки. — Урковъ!
А я вотъ
тысячъ на
сорокъ имѣю,
князь во
князьяхъ, а
все сижу. Въ
Кіевъ и то не
соберусь
никакъ. А
понужнѣе
твоихъ
урковъ.
Пойдемъ, домъ
покажу.
Возлѣ дома,
на рвани
ватнаго
одѣяла,
сушилось просо.
— Кш, пропасти
на васъ
нѣту! — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ,
махнувъ
рогачомъ на
высокихъ худыхъ
цыплятъ,
бѣгавшихъ по
просу, и
первый
поднялся на
крыльцо,
вошелъ
// 81
въ
сѣни,
дѣлившія
домъ на двѣ
половины.
Пла въ
сѣняхъ еще не
настилали;
навалены
были тутъ
разсыпавшіяся
колеса,
разсохшіяся
кадушки,
кирпичи,
известка. Въ
отворенныя
двери
глядѣли
пустыя
комнатки,
кафельныя
печки, мѣдные
отдушники,
стѣны въ
голубенькихъ
обояхъ.
Сева
спросилъ,
оглядываясь:
— А чт же вы
его не
додѣлываете?
— Это кого?
Домъ-то?
— Да.
— Капиталу,
братъ, не
хватаетъ. Это
вѣдь у тебя
одна
забота — урки
учить, задачи
рѣшать да
диктовку
гнать.
— Нѣтъ,
безъ шутокъ?
И не
додѣлываете
и не переходите…
Вѣдь вы,
говорятъ,
подъ
шалашомъ, въ
землянкѣ
живете?
— Она
землянка, а
лучше всякой
избы, — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ. — А
не перехожу,
это правда.
Третій годъ не
перехожу,
оттого и не
додѣлываю.
Дай ребятенки
подойдутъ,
выровняются.
— Какіе
ребятенки?
— А внуки.
Ихъ у меня
числа нѣтъ.
Пусти-ка ихъ!
Живо всѣ
шпалеры
обдерутъ.
Въ задней
комнатѣ, въ
залѣ, какъ
назвалъ ее
Лукьянъ
Степановъ,
сидѣла на
полу босая
баба, миловидная,
очень
смирная на
видъ, и
рубила косаремъ
зеленую
траву.
— Это кому
же? — спросилъ
Сева.
— Свиньямъ
кушанье
готовитъ, — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ. — Пойдемъ.
Тутъ жарко.
— А я
все-таки избу
вашу хотѣлъ
бы посмотрѣть.
— И въ избу
сведу.
Подъ
громаднымъ,
чернымъ отъ
старости шалашомъ
толстый
потолокъ изъ
бревенъ и
навозу,
залитаго
глиной,
покрывалъ
громадную землянку.
Спустились
внизъ по
землянымъ стертымъ
ступенькамъ.
Внизу было
мрачно,
темно — свѣтъ
проходилъ
только въ два
крошечныхъ
окошечка
подъ самымъ
потолкомъ.
Сева увидалъ
нары, человѣкъ
на двадцать,
опять-таки
заваленныя
старьемъ —
попонами,
лотками,
ошметками
лаптей,
люльками;
оглядѣлъ
разсѣвшуюся
кирпичную
печь, полати,
столъ,
занимавшій
чуть не половину
избы,
щербатые
чугуны на
мокромъ земляномъ
полу возлѣ
печки, — въ
нихъ, въ
водѣ съ
золой,
выпаривались
портки и
рубахи.
— Но
это
ужасно! — сказалъ
онъ,
смѣясь. — Какъ
же вы тутъ
живете! Вѣдь
васъ
шестнадцать
человѣкъ. И
цѣлую зиму
спите всѣ
вмѣстѣ…
— Ничего
тутъ нѣту
ужаснаго, — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ,
что-то
внимательно
оглядывая
подъ печкой,
и вдругъ
// 81
махнулъ
рогачомъ:
изъ-подъ
печки,
раздувая золу,
вылетѣлъ
больной
облѣзлый
голубь. — Ничего
тутъ нѣту,
братецъ ты
мой,
ужаснаго.
Девять лѣтъ
прожилъ, какъ
дай тебѣ Богъ
прожить. Ни
разу не
угорѣли.
Диво, а не
изба. А
теплынь какая!
Зимой прямо
хоть рубаху
скидавай… Мы,
братъ, люди
земляные.
— Но
сыро,
должно-быть,
ужасно?
— Наладилъ!
Сыро, это правда…
дюже сыро.
Пойдемъ, свою
охоту покажу.
Охота
Лукьяна
Степанова,
его
знаменитые на
всю округу
чернопѣгіе
битюги
помѣщались
въ особомъ
дворѣ, въ
каменной,
крытой тесомъ
пристройкѣ
къ новому
дому.
Отомкнули замкѝ
на высокихъ
тесовыхъ
воротахъ,
вошли въ
уютный
квадратъ изъ
денниковъ и
амбарчиковъ
съ
крылечками и
маленькими
желѣзными
дверками.
— Вотъ
буду жить въ
новомъ домѣ,
проснусь такъ-то
ночью, гляну,
анъ мнѣ изъ
залу все и видно, — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ,
показывая на
окошечко,
глядѣвшее
изъ дома во
дворъ. — Понялъ?
Умно
придумано?
Истинно, какъ
Адамъ въ раю,
живу!
Истинно,
князь во
князьяхъ!
Глаза его
стали
блестѣть.
Денники тоже
были на
замк€хъ.
Отмыкая ихъ,
онъ
распахивалъ
дверь, смѣло
шелъ прямо къ
заду лошади,
оглаживалъ
его и шелъ къ
головѣ.
— Ты не
ходи, не
ходи! — кричалъ
онъ изъ денника. — На
порожкѣ
постой.
Н€-смерть
убьетъ! Меня
только
одного
подпущаютъ…
Страшныя
траурныя
лошади
вздрагивали
всей кожей,
шарахались,
храпѣли,
косили огненными
глазами.
Гривы у нихъ
были черныя,
густыя, чуть
не до земли.
Раскормлены
онѣ были на
удивленіе, до
желобовъ на
спинахъ и
крупахъ.
— А? Чт?
Каково? — глухо
кричалъ
Лукьянъ Степановъ
изъ
темноты. —
Видалъ? А то
Москва-а…
Болѣ ста лѣтъ
въ нашемъ
роду этотъ
самый заводъ,
такой масти
ни у кого во
всей губерни
нѣту. Стану
помирать,
накажу цѣльную
тройку
запречь въ
самую первую
телѣгу, — тройкой
гробъ
помчатъ!
Потомъ,
нагнувшись,
переступилъ
порогъ денничка,
гдѣ стояла
ладная
перламутровая
кобылка:
— А
это моя
любимица!
Земчужная
лошадка называется.
У, матушка!
Любишь?
Любишь?..
Любитъ, чтобъ
ей носикъ
чесать,
страсть
любитъ, — сказалъ
онъ съ
восторгомъ,
оборачиваясь
къ соскучившемуся
гостю.
Все
осмотрѣвъ и
затворивъ,
замкнувъ, онъ
обрѣлъ самое
прекрасное,
ровное и
ласковое расположеніе
духа.
— Погоди, дурачокъ,
погоди,
поспѣешь! — говорилъ
онъ,
// 83
удерживая
гостя. — Пойдемъ
чай пить. Ну, а
не хочешь,
давай такъ
посидимъ,
побалакаемъ…
Онъ
сходилъ въ
избу, принесъ
скамью, сѣлъ;
глубоко и
довольно
вздыхая,
усадилъ Севу
рядомъ съ
собой.
— Эй,
бабка! — закричалъ
онъ на весь
дворъ. — Старуха!
Толстая,
сутулая
старуха въ
шерстяныхъ
чулкахъ, въ
очкахъ, съ
паголенкомъ
и спицами въ
рукахъ,
показалась
изъ-за
шалаша.
— Княгиню-то
мою еще не
видалъ? — спросилъ
Лукьянъ
Степановъ,
кивая на
нее. — Заодно
ужъ и ее погляди.
Ума палата!
Она у меня
тоже при дѣлу.
За избой
сидитъ, макъ
стережетъ.
Старуха
подошла и
низко
поклонилась.
— Ну,
какъ? — спросилъ
Лукьянъ
Степановъ. — Сидишь?
Никого не
видать?
— Пока,
слава Богу,
никого. Да
вѣдь знаютъ,
что есть
караулъ.
— Маку
немножко для
потѣхи
посѣялъ, — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ, не
дослушавъ ее
и обращаясь
къ гостю. — Я
этихъ тамъ
маковъ,
подсолнуховъ
ни по чемъ не
уважаю — для
потѣхи только
сѣю по
малости, абы,
абы
ребятишкамъ
хватило. Какъ
сѣяли
дѣды-прадѣды
ржицу, такъ и
намъ Богъ
велѣлъ. Они
только ее
одные, матушку,
знали, а
цыгарки изъ
трехрублевокъ
вертѣли. Я,
братецъ ты
мой…
Старуха
стояла и
блестѣла
мелькающими
спицами,
слушала,
глядя
исподлобья,
изъ-за очковъ.
Лукьянъ
Степановъ
слегка
нахмурился.
— Ну,
будя, послухала, — сказалъ
онъ и махнулъ
на нее рукой. — Чт
приглядываешься?
На мнѣ узоровъ
нѣту. Ступай,
ступай
отцеда…
Вечерѣло.
Галки,
болтая,
усаживались
на рѣшетчатые
колпаки на
трубахъ
новаго дома.
Стали
просыпаться
спавшіе.
Одинъ за
однимъ прошли
мимо, на прудъ,
умываться,
сыновья
Лукьяна
Степанова — угрюмые,
густоволосые,
крѣпкіе мужики.
Ребенокъ,
сидѣвшій въ
ведрѣ,
повалился вмѣстѣ
съ ведромъ и
кричалъ на
весь дворъ.
Сева
простился. — ЗНу,
во святой
часъ, — сказалъ
Лукьянъ
Степановъ: — подюжѣй
учисьИ, — и
Сева,
вскочивъ на
свою нервную
кобылку, поѣхалъ
по плотинѣ
пруда.
Вечерняя
прохлада и тишина
сходили на
степь.
Воробьи
осыпали горѣлую,
голую
лозинку на
плотинѣ
сплошнымъ
трескомъ,
вечернимъ,
уютнымъ.
Желтоватая жидкая
вода кишѣла
возлѣ
плотины
мельчайшими
вшами.
Умывшійся
мужикъ
сидѣлъ на
глиняномъ
берегу
распояской,
отражался
подъ берегомъ
и глядѣлъ на
оранжевое
солнце,
// 84
садившееся
за степью, за
неоглядной
равниной, въ
молочно-голубомъ
сухомъ
туманѣ. Жнивья
были
лимонныя.
Пастушонокъ,
съ раздутой губой,
въ бараньей
шапкѣ,
медленно
гналъ по нимъ
стадо овецъ:
ЗРррь!И. Онѣ
двигались
скопомъ, на
ходу
докармливаясь,
съ шумомъ
дыханія.
Сева,
отъѣхавъ отъ
хутора,
взглянулъ на его
миръ и уютъ
съ завистью,
ударилъ
плеткой по
лошади и
понесся
вскачь,
оставляя за
собой столбъ
пыли. Столбъ
этотъ протянулся
на версту и
не опадалъ
долго, долго,
пока не
стемнѣло…
Въ Москвѣ
всю осень
шли дожди.
Мика не
писалъ и не
слалъ денегъ
изъ
деревни — опять
съ
любовницей связался.
Мама
хворала, — по
крайней мѣрѣ,
не принимали
никого,
говоря, что
она хвораетъ.
Принимали
только
одного
Жедринскаго,
стараго театрала,
бритаго,
очень
полнаго и
удивительно
размытаго,
страдавшаго
одышкой,
славившагося
своими
остротами на
весь городъ.
Въ ноябрѣ
Люлю,
неожиданно
для всѣхъ,
вышла за него
замужъ.
Теперь уже
валилъ снѣгъ,
ночью вверхъ
по Тверской
одна за одною
неслись, гремя
глухарями,
тройки.
Жедринскій,
очень подружившійся
съ Севой,
какъ всегда
проводилъ
ночи съ
компаніями
въ Стрѣльнѣ и
бралъ его съ
собою. Куря
на морозѣ
сигару, сидя
въ дохѣ между
женою и
маленькой
знаменитой артисткой,
Жедринскій
все
наклонялся
къ ней и
остротами
вполголоса
заставлялъ
ее хохотать
до упаду и
бить его по
рукамъ. Люлю,
въ дорогихъ
легкихъ
мѣхахъ, въ
средневѣковомъ
бархатномъ
беретѣ,
печальными,
молящими глазами,
уткнувъ лицо
въ муфту
необыкновенной
величины,
смотрѣла на
сидящаго
напротивъ
молоденькаго
сумскаго
офицера. Его
сосѣдъ,
знаменитый
пѣвецъ, съ
лицомъ
екатерининскаго
вельможи,
стриженый въ
скобку, по-мужицки,
но въ
цилиндрѣ и
медвѣжьей
шубѣ, дѣлалъ лѣнивые,
безстрастные
глаза:
ревновалъ. Люлю
грустно
думала:
— Я гадкая,
гадкая…
Жизнь въ
Стрѣльнѣ, у
Яра только
начиналась. Весело
было входить
туда, въ огни,
тепло, блескъ
зеркалъ,
теплый
воздухъ,
пахнувшій сигарами,
шампанскимъ
и жареными
рябчиками, отряхивать
бертолетовую
соль
морознаго снѣга
съ мѣховъ,
кидать ихъ на
руки ловкихъ
людей въ
поддевкахъ и
помогать
дамамъ, шуршащимъ
шелкомъ
юбокъ,
раскраснѣвшимся
и сіяющимъ съ
мороза,
разстегивать
ботики!
А Лукьянъ
Степановъ,
мирно
ночевавшій
со всѣмъ своимъ
многочисленнымъ
потомствомъ
и телятами въ
теплой
земляной
берлогѣ, уже
третій разъ
просыпался
въ эту пору и
босой
выходилъ
наверхъ, на
скрипучій
снѣгъ, подъ
черно-синее
небо и
звѣзды.
Капри. 30. XII. 1912.
_________
// 85
Князь во князьях
Люлю встала с болезненной гримасой: — ах, уж эти доморощенные музыканты! — и, выйдя из дому, медленно пошла по липовой аллее, стараясь наступать на сухие листья, золотые и розовые. «Осень, осыпается весь мой бедный сад!» — высоким голосом запела она. Но оборвала песню на первых словах, свернула на дорожку среди сиреневой заросли, села на скамью и вдруг зарыдала, подавляя рыдания, злобно закусывая край платка, чтобы не закричать от боли. Полоса яркого вечернего света легла на серый старый стол возле скамьи. Какая-то черноглазая птичка беззвучно слетела на ветку, с ветки на стол, туго. бочком прыгнула раза два, с любопытством глядя на плачущую. На гумне, куда, притворяясь хозяином, шел Мика в австрийской куртке и высоких сапогах, ровно гудела молотилка. Ясный, равнодушный вечер был так тих, что она слышна была далеко в поле — желтом, пустом, золотившемся шелковыми сетями паутины.
Через несколько дней подали к крыльцу никулинского дома тройку. Кучер надел плисовую безрукавку, шелковую канареечную рубаху и шляпу в павлиньих перьях, барыня и барышня — траур: всегда есть какая-нибудь умершая дальняя родственница, а это ведь так удобно, если нет хороших костюмов для вагона. Спустив вуали, натягивая фильдекосовые перчатки, они ласково и грустно прощались с прислугой, принимая зонтики, накидки, рыжий плед покойного Никулина. Сева поехал верхом, на нервной худой кобылке. До станции всего двадцать верст, поезд отходил в семь, а выехали в два. Можно было отстать. Сева отстал возле хутора Лукьяна Степанова. Тройка скрылась в степи, среди ржаных жнивий; он повернул на заросшую полынью дорогу к хутору.
Было жарко, вокруг блестела сухая вспаханная земля на картофельных обобранных полях. Вдали серебрились тополя. Навстречу шел по пыли белый толстый мальчик, лет трех, в грязной рубашечке, в большом картузе, похожий на старичка, шел, положив голову на плечо, неизвестно куда. «Заблудится, зайдет к черту на кулички», — подумал Сева смеясь.
Был праздник, послеобеденное время — хутор казался необитаемым. Вот плетень и въезд в широкий двор. На дворе — телеги, сорокаведерное каменное корыто, журавль колодца, тень от старых амбаров под сизой соломенной крышей. Нарушая вид степного мужицкого гнезда, белеет за амбарами еще не крашенная железная крыша нового мещанского дома на высоком фундаменте. Дальше — какой-то черный исполинский шалаш, возле которого висит на шесте дохлый ястреб. Впереди мелкий пруд, сверкающий на солнце, глиняные берега в гусином пуху. А по другую сторону двора — развалины варка, старинного, еще тех времен, когда хутор принадлежал барону Ачкасову: каменные крепостные стены, голый остов несокрушимых стропил. Все ворота настежь — виден навоз, слежавшийся, спекшийся, наросший за многие годы под самые переметы.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7
а плечо, неизвестно куда. «Заблудится, зайдет к черту на кулички», — подумал Сева смеясь. Был праздник, послеобеденное время — хутор казался необитаемым. Вот плетень и въезд в широкий двор. На дворе — телеги, сорокаведерное каменное корыто, журавль колодца, тень от старых амбаров под сизой соломенной крышей. Нарушая вид степного мужицкого гнезда, белеет за амбарами еще не крашенная железная крыша нового мещанского дома на высоком фундаменте. Дальше — какой-то черный исполинский шалаш, возле которого висит на шесте дохлый ястреб. Впереди мелкий пруд, сверкающий на солнце, глиняные берега в гусином пуху. А по другую сторону двора — развалины варка, старинного, еще тех времен, когда хутор принадлежал барону Ачкасову: каменные крепостные стены, голый остов несокрушимых стропил. Все ворота настежь — виден навоз, слежавшийся, спекшийся, наросший за многие годы под самые переметы. «Лукьян Степанов одиноко и величаво стоял среди двора, без шапки, в лиловой рубахе, опираясь на рогач. Невдалеке тихо сидел в ведре, забитый в него, закутанный в попонку, бледный ребенок в чепчике. Другой, в продранной на тугом животе рубашке, криво и старательно заносил полную ножку, взбираясь на каменное крыль
Навигация с клавиатуры: следующая страница — или пробел,
предыдущая —
Тёмный фон
Светлый фон